Надеюсь, никто не против, если я выложу весь фик целиком?
Он, это... небольшой 
И полностью отредактированный (что касается первых двух частей).
| Адъютанты любви http://adjutantilubvi.flybb.ru/ |
|
| "Подлинная история поручика Лугина" http://adjutantilubvi.flybb.ru/topic14.html |
Страница 1 из 2 |
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:21 ] |
| Заголовок сообщения: | "Подлинная история поручика Лугина" |
Надеюсь, никто не против, если я выложу весь фик целиком? Он, это... небольшой И полностью отредактированный (что касается первых двух частей).
|
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:26 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Подлинная история поручика Лугина Часть первая Едва явилась ты - я был тобой пленен. Знакомый взор искал я в незнакомом взоре. Ты вспыхнула в ответ, - так, радуясь Авроре, Вдруг загорается раскрывшийся бутон. Едва запела ты - я был заворожен, И ширилась душа, забыв земное горе, Как будто ангел пел, и в голубом просторе Спасенье возвещал нам маятник времен. Не бойся, милая, открой мне сердце смело, Коль сердцу моему ответило оно. Пусть люди против нас, пусть небо так велело, И тайно, без надежд, любить мне суждено, Пускай другому жизнь отдаст тебя всецело, Душа твоя - с моей обручена давно. А. Мицкевич «К Лауре» 1. Погожим сентябрьским днем 1799 года по Невскому проспекту шел молодой человек весьма привлекательной наружности. На нем был мундир Кавалергардского полка; из того, что направлялся он от Зимнего дворца к кварталам менее аристократическим, можно было предположить, что он закончил службу и возвращается на квартиру. По пути он зашел в трактир и спросил обед. За соседним столом один господин очень громко рассказывал другому, что у какого-то Сергея Львовича в Москве недавно родился долгожданный младенец мужеского полу; за другим столом, напротив, очень тихо, рассказывали анекдот об императоре Павле, ныне царствующем и весьма часто дающем повод для подобных анекдотов. Молодой человек поморщился – вино было кислое, а ему волей-неволей приходилось служить человеку, который заявлял: в России велик только тот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю. Что поделать? Век грандиозных свершений великого Петра канул в небытие; гвардия возвела на престол славную Елизавету – то было время, когда безвестный поручик мог одним махом вознестись выше генерала. И это время наш герой тоже знал только по книгам. Император Павел скучный человек. Он любит военные парады и недавно высочайшим указом запретил ввозить из-за границы книги, журналы и даже ноты. Имя нашего героя было Михаил Алексеевич Лугин. Друзья называли его Мишель, согласно бытовавшей моде на все французское. Род Лугиных был древний, но небогатый; из поколения в поколение богатство приуменьшалось и ко времени описываемых событий заключалось в небольшом ничем не примечательном имении и двух захудалых деревеньках, с которыми кое-как справлялся Лугин-старший, посылая сыну в столицу все деньги, какие можно, и даже сверх того. Лугин-младший же, ввиду своей неясной перспективы и не без некоторой протекции родственников был определен в Кадетский корпус, а при выпуске попал в Кавалергардский полк. Надо отметить, что в сей полк, не участвующий в боевых действиях и созданный для охраны жизни и покоя императорской фамилии, отбирали самых высоких, стройных и пригожих, каковыми качествами молодой Лугин обладал в избытке. Нельзя сказать, что военная служба была ему очень по нраву, но юноше его происхождения и положения добиться каких-то высот в карьере, не нося мундира, было просто невозможно. Втайне Лугин считал свой род ничуть не менее достойным, чем род, например, Романовых; то есть он полагал императора таким же точно дворянином, как и он сам. Его привлекали идеи свободы, равенства и братства, но ужасали зверства, совсем недавно творимые во имя этих идей. Мишель Лугин, как и вся Россия, затаив дыхание, ждал того момента, когда безумного императора Павла сменит на троне красивый и романтичный цесаревич Александр Павлович… Без всяких приключений Лугин дошел до своей квартиры. Хорошенькая дочка булочника помахала ему рукой из окна лавки, и он помахал ей в ответ. Квартиру для пущей экономии Лугин делил со своим другом Платоном Толстым. Этот Толстой был неисправимый бретер, картежник, любитель лошадей и женщин. Но как друг он был выше всех похвал: веселость и прямота его нрава составляли как бы противовес некоторой мечтательности Лугина; вдвоем они не раз с честью выбирались из переделок, в которые имеют обыкновение попадать молодые офицеры. - Мишель, надеюсь, ты не забыл, что мы приглашены на музыкальный вечер к баронессе В.? – таким вопросом Толстой встретил своего друга. - Помилуй, Платон, какой вечер? – ответил Лугин, на ходу расстегивая мундир. – На рассвете заступать на дежурство, а что из нас будет после такого вечера? Толстой перед зеркалом пытался справиться со своей кудрявой шевелюрой. - Не пойти никак нельзя. Я столько усилий положил, чтобы быть представленным баронессе! Она выписала какого-то итальянского певца… - Нарочно для Платона Толстого, - подхватил Лугин, но Толстой ничуть не обиделся. Такого рода шутки были у них в обычае. - А танцевать тебе вовсе не обязательно. Будешь есть мороженое со старушками. Барышни будут рвать меня на части, - и Толстой изобразил страшным жеманным шепотом: - Отчего это Мишель Лугин такой задумчивый нынче? Уж не влюбился ли он в княгиню Голицыну? Друзья от души расхохотались. (Княгиня Голицына была старая чопорная дама, исправно посещавшая все вечера, балы и приемы). 2. Вечер у баронессы удался вполне. В одной комнате пел приглашенный итальянец, в другой играли в карты, в бальной зале танцевали. Вопреки уверениям друга, Мишель танцевал легко и с удовольствием; непринужденная мазурочная болтовня веселила его, а наблюдения за Толстым, который любезничал со всеми дамами, одновременно вел карточную игру и поминутно порывался вызвать кого-нибудь, не давали скучать. В какую-то минуту толпа приглашенных рассеялась, и Лугин увидел у противоположной стены девушку, очень юную и такой необыкновенной красоты, что ему вдруг стало непонятно, как люди могут спокойно ходить по зале, пить, танцевать и разговаривать, когда среди них находится подобное создание. Девушка была одета в простое белое платье, но в ее прическе, в ушах, на шее, на пальцах - повсюду сверкали бриллианты, и это двойное сияние - ее красоты и драгоценностей - завораживало и ослепляло. Рядом с ней сидела ее мать, еще свежая и тоже красивая женщина, с решительным и властным лицом. - Платон, - шепотом спросил Лугин, дергая друга за рукав, - кто та девушка? Вон та, в белом? Толстой похлопал его по плечу. - Можешь даже не заглядываться. Это, братец мой, Александрина Сокольская. Ее отец был бедный польский шляхтич, промотал все, что взял за женой, да и помер. Оставил дочерям разоренное поместье и долги. Теперь мать из кожи вон лезет, чтобы дочку получше пристроить. Если Александрина к весне не выйдет замуж, все семейство по миру пойдет, потому как ее сестры внешности самой обыкновенной. А брильянты, что на ней, все их состояние. - Откуда же ты про это знаешь? – удивился Лугин. - Да это все знают, шила в мешке не утаишь. В эту секунду девушка повернула голову и встретилась глазами с Лугиным. В ее взгляде было все – тоска, нежность, тайный призыв и обещание неземного блаженства, и неразрешимый вопрос, и долгожданный ответ, и холодящий лед, и буйный пламень… - Хороша, сил нет смотреть, - произнес рядом Толстой, и Мишель очнулся от краткого беспамятства, в которое поверг его взгляд юной красавицы. - Как ты думаешь, Платон, если я приглашу ее, она не откажет? - На вальс? – глубокомысленно поинтересовался Толстой. - Бог с тобой, незнакомую барышню, да еще такую – и на вальс?! -Ну тогда подожди котильона. А хочешь, я ее приглашу? Платону Толстому никто не откажет. - Нет, я сам. 3. Котильон был как сказочный сон. За время танца они не сказали друг другу и двадцати слов, но между ними установилась какая-то незримая связь, так что Лугин мог улавливать мельчайшие движения лица Александрины. С каждой новой фигурой она едва приметно хмурила брови, а один раз Лугину показалось, что она быстро и еле слышно проговаривает про себя: раз, два, три… Судя по всему, еще совсем недавно она только училась всем этим замысловатым движениям, поворотам и шагам. «Да ведь ей не больше шестнадцати лет», - с удивлением и нежностью подумал Мишель, улыбаясь и видя в ответ такую же искреннюю и светлую радость. Все черты ее лица были совершенны и, пожалуй, казались бы скучны, если бы не оживлялись постоянно блеском глаз и прелестной улыбкой. После танца, вернувшись на свой наблюдательный пункт, Лугин заметил, как мать обеспокоено расспрашивает Александрину, а та отвечает небрежно и рассеянно кивает, не сводя с Мишеля смеющихся глаз. По дороге домой Лугин с трудом сдерживал шаг, ему чудилось, что стоит слегка оттолкнуться от земли, и он сможет полететь. Никогда еще он не помнил себя в подобном состоянии. Все вокруг удивляло и восхищало его, даже неприятный белесый туман, наползающий с каналов и заполняющий спящие улицы, был похож на некое романтическое облако. Собственная квартира показалась Лугину необычайно теплой и уютной; и ни о каком сне не могло быть и речи – хотелось бесконечно длить чудный вечер, в котором Александрина касалась его руки и счастливо улыбалась ему. Он присел к столу, взял перо, машинально потянул к себе первый попавшийся листок – это был кусок почтовой бумаги с начатым и перечеркнутым письмом. Искал я правды на земле И бесконечно, и впустую. Но ты пришла на помощь мне, Поведав истину простую. Искал я счастия вотще, Склоняясь под бременем печали. Но вот душа летит к душе Твоей, несчастлива едва ли! Напрасно я искал любви… Нет, это черт знает что такое! Не ровен час, Толстой увидит, то-то посмеется. И Лугин решительно порвал исписанный лист на мелкие кусочки. 4. На другой день Лугин встретил ее в Летнем саду, гуляющей в сопровождении сестер и тетки. Даже самая строгая дуэнья не усмотрела бы в этой встрече ничего предосудительного. Они просто шли рядом, не касаясь друг друга и обмениваясь ничего не значащими фразами. Однако эти фразы давались Мишелю с трудом, ему хотелось говорить совсем о другом. В тот же вечер он написал короткое письмо и наутро отправил с ним денщика Гришку. Гришке было велено вывернуться наизнанку, проникнуть в дом через дымоход или спешно жениться на одной из горничных – но отдать письмо m-lle Сокольской в собственные руки так, чтобы этого никто не видел. Денщик, слегка ошарашенный незнакомым ему прежде напором Лугина, проявил чудеса смекалки. Он дождался, пока Александрина выйдет из дому – конечно, она была не одна, - и пошел следом, насвистывая мелодию, которую на протяжении всего вчерашнего дня слышал в исполнении своего господина (не отдававшего, впрочем, себе в том отчета). Александрина порозовела и уронила перчатку. Ловкий паренек молниеносно поднял ее и с поклоном вручил хозяйке. Письмо было сложено в восемь раз и уместилось бы, вероятно, даже в наперстке. Мишель, отбросив всякую стеснительность, являлся вечерами во все дома, где мог увидеть Александрину. Кроме нее, он не замечал никого, и наутро вряд ли мог бы сказать, кто была принимающая его вчера хозяйка. Он видел, каким особенным светом начинает искриться взгляд Александрины, когда он входит в комнату, как она неосознанно вся подается ему навстречу, как постукивает по полу туфелькой, в нетерпении ожидая музыки, и это окрыляло его. Забыв о приличиях, он приглашал ее на один танец… другой… и в своем счастье недоумевал, когда она вдруг отказывала ему и шла танцевать с другим. Вновь заиграла музыка, и Лугин, полагая, что терпение его испытано достаточно, двинулся через залу, намереваясь пригласить Александрину и предвкушая несколько минут блаженства. Но она чуть заметно покачала головой и, не успел он подойти к ней, приняла приглашение какого-то резвого старичка. Поворачивать обратно было неловко, и пришлось встать рядом с m-me Сокольской, сделав вид, что, собственно, это и было его конечной целью. Madame повернулась к нему и пропела медовым голосом: - Послушайте, сударь… как вас… - Михаил Лугин, к вашим услугам, - он вытянулся в струнку и склонил голову, стараясь быть как можно более любезным. - Князь Лугин? Или граф Лугин? – полюбопытствовала дама. - Нет, просто Лугин, - очень спокойно и вежливо ответил Мишель. - Нет? Так вот, господин… э-э… Лугин, прошу вас умерить свой пыл в отношении моей дочери. Право, это становится неприличным. - Но, сударыня, мои намерения… - начал было Лугин, но она перебила его: - Боюсь, что ваши намерения меня не интересуют. Ежели вы будете упорствовать, я запрещу Александрине танцевать с вами. Несколько раз Мишелю приходилось призывать на помощь Толстого. «Чего только не сделаешь для друга!» - вздыхал Платон. «Мадам! Я очарован вашей красотой! Позвольте вас пригласить!». И, удерживая на лице выражение глупого восторга, он уводил m-me Сокольскую подальше от дочери. Таким образом, Мишелю и Александрине два или три раза удавалось укрыться от посторонних глаз где-нибудь за гардиной или в темной галерее. В одной из таких галерей, среди многочисленных древнеримских статуй, и состоялось, наконец, их объяснение. 5. «Бедность моя и положение в обществе не позволяют мне искать Вашего расположения напрямую. Несмотря на это, смею уверить Вас, что мои намерения самые благородные, и мне Вы можете довериться вполне, как другу. Я полагал свою жизнь лишь чередой однообразных и печальных событий, но увидев Вас впервые, понял, насколько смешны мои убеждения. Я благодарен Вам уже за одно это. Вы знаете, что чувства бедного поручика не несут для Вас никакой пользы, но одно только неудобство. Обещаю впредь не докучать вам. Однако позвольте мне восхищаться Вашими достоинствами хотя бы издали». «Ангел мой, Сашенька! С каждым днем моя любовь к Вам становится все сильнее, хотя кажется уже, что это невозможно! А с того дня, когда Вы признались, что любите меня, все вокруг представляется мне чудесным, волшебным, восхитительным! Я писал, что недостоин Вас – о, я заслужу! Я добьюсь богатства, славы, чинов – и брошу весь мир к Вашим ногам. Позволите ли Вы тогда просить Вашей руки?». Между этими письмами прошло три месяца. Сашенька позволила. Она позволила бы Мишелю говорить и писать о своей любви ежеденно, нет – ежечасно; но она не вольна была распоряжаться собой. Волнение ее усиливалось тем, что, понимая истинное состояние семейных дел, подробностей которых никто не заботился от нее скрывать, она ясно видела будущее свое и своих сестер, вздумай она пойти наперекор матери. Заложенное и перезаложенное имение да бабкины брильянты (и они будут проданы для уплаты долгов) недолго удержат все семейство от унизительной нищеты. Ночью сон не шел к ней, воображение рисовало упоительные картины – бегство с любимым, нежные клятвы, венчание в крохотной церквушке (в своих фантазиях Сашенька слышала даже покашливание старенького батюшки, ведущего ее и Лугина вкруг аналоя)… И тут же другие картины являлись ее внутреннему взору: родовое гнездо Сокольских продано с молотка, сестры в монастыре, мать в приживалках у вздорной тетки, плохое вино к обеду, рваные перчатки… Что проку в гордости, когда ты так бедна, так зависима? Пылкие обещания поручика добиться возможного и невозможного воодушевляли Сашеньку на какое-то время, но скоро она вновь падала духом. «Что сможете Вы предоставить при сватовстве, кроме своей любви?» - спросила она Мишеля при очередной короткой встрече. Его рука дрогнула, он побледнел. Сашенька знала, что вопрос ее бестактен и ранит самолюбие молодого человека. «Сейчас – ничего», - был его ответ. На лице же было написано такое страдание, что Сашенька тихонько разрыдалась. Она оплакивала свою первую любовь, свое несостоявшееся счастье, которое казалось таким возможным и таким простым – счастье дальнейшей жизни рядом с любимым человеком. В эту минуту Лугин отчетливо увидел, что его чувство, которое почитал он огромною силою, способной в конце концов вывести его к желанной цели, что это искреннее и прекрасное чувство слабо и незащищено перед обстоятельствами жизни. Он утешил плачущую Сашеньку и был награжден еще одним робким свидетельством ее расположения – быстрым и нежным поцелуем. Этот трепетный и неумелый поцелуй так взволновал нашего поручика, что последующие дни прошли для него как в лихорадке. Он чувствовал себя счастливым, и одновременно им владело самое глубокое отчаяние. Он знал, что Сашенька его судьба, что никогда уже он не сможет полюбить так страстно и так искренно – и видел, что теряет ее. Предчувствия его не обманули. Ослепительная красота m-lle Сокольской и настойчивость ее матери наконец сделали свое дело. Перед Масленой прошли первые сплетни, что к Александрине посватался – и весьма успешно – недавно вернувшийся из-за границы князь Щербатов. Богатство его было баснословное, родня, связи, положение – все, чего так не хватало Мишелю Лугину, было у пожилого князя в избытке. Он приближался к пятидесяти годам, вид имел всегда цветущий и мог вполне составить счастие любой девушки. Слухи о дурном его характере, о нетерпении чего бы то ни было противного его воле, даже странная смерть его первой жены – ничто не могло отвратить от князя интерес и уважение общества. В воскресенье перед постом, на вечере у Р-ских, Мишель танцевал с Сашенькой последний раз. Проводив ее и усадив на стул, он услышал реплику проходившей мимо дамы своему собеседнику: «Право, жаль, что такая красота достанется этому vieux débauché*! Вообразите, говорят, что в Париже он…». Дама медленно удалялась – или это у Мишеля так зазвенело в ушах, что он насилу расслышал просьбу Сашеньки принести ей лимонаду. Возвращаясь с бокалом, он видел, как m-me Сокольская, подойдя к дочери, сердито выговаривает ей, а та нервически морщится и играет веером. Значит, это правда – слухи, преследующие Лугина уже неделю, везде, куда бы он ни направился. Да ведь и Толстой говорил ему, но он не пожелал слушать. Лицо его горело, в глазах было темно. Он протянул Сашеньке бокал, и склонившись над нею, тихо спросил: «Это правда?». Она молчала. «Скажите же мне!». «Да, я выхожу за князя», - чуть слышно отвечала она. Лугину показалось, что земля ушла у него из-под ног. С невероятным усилием он выпрямился, щелкнул каблуками и поднес к губам протянутую ему руку. Рука была холодна как лед. «Поздравляю Вас», - вымолвил Лугин. Добавить что-либо у него не хватило духу. Он повернулся и вышел из залы. * старому развратнику 6. Свадьба была назначена на Красную горку – здесь князь не пожелал ни в чем уступать традиции. Каждый день поста приносил Лугину новые мучения. Фрейлины обсуждали подвенечное платье, которого, впрочем, никто не видел, но тем живее были обсуждения. В полку спорили о новом выезде князя, называли цены, восхищались и завидовали. Предстоящая свадьба блестящего князя и бедной Александрины будоражила умы и тех, кто был весьма далек от светских сплетен. Оброненное мимоходом шутливое замечание наследника: «Notre petite princesse est très gentille*» причинило несчастному Лугину такую же боль, как и зрелище промчавшейся мимо него по Невскому роскошной новой кареты Сокольских. Ненастными мартовскими вечерами Лугин бесцельно бродил по петербургским улицам. Ноги сами несли его к дому Сокольских. Он спохватывался лишь тогда, когда близко уже перед его глазами были парадная дверь и подъезд. Подняв голову, он мог наблюдать два слабо освещенных окна во втором этаже; и Лугин вглядывался в эти окна до боли в глазах. Иногда за занавеской мелькал неясный силуэт, тонкая фигурка прохаживалась, брала свечу, садилась, опять вставала. Лугин пытался угадать, чем занята Сашенька – читает ли, вышивает… быть может, перебирает его письма – или свои новые украшения? Он не имел уже никакой надежды – восстановить свое рухнувшее счастье не представлялось ему возможным. Ему хотелось только, чтобы пронизывающий ветер немного охладил нестерпимый жар его сердца. Его не задевали неуклюжие шутки Толстого, как раз в это время предававшегося бурному роману. Возвращался Платон на квартиру часто под утро, взлохмаченный, с оторванными пуговицами на мундире, с загадочной улыбкой на румяном лице. И это было на руку Мишелю – Платон просто не замечал, что друг его до самого рассвета остается на диване одетый, заложив руку за голову. Вино не пьянило его, разгульные пирушки с друзьями не развлекали – Лугин был пьян от своей любви, утомлен своей печалью. Так продолжалось почти до самой Пасхи. Дней за десять до предстоящей свадьбы Лугин, будучи на дежурстве, получил через одного из товарищей письмо в голубом конверте, наспех и криво запечатанное незнакомой печатью. Едва сменившись, он присел тут же на подоконник, сломал печать, разорвал конверт и чуть не лишился чувств, чего, прямо скажем, за собой никогда не знал. В письме Сашенька умоляла его придти к ней под окна нынче же ночью. Жаловалась, что совсем забыта им, поливала письмо слезами, строчки прыгали и расплывались… Лугин не помнил себя от изумления и обиды. Как посмела бессердечная девчонка упрекать его, когда он не провел и минуты без мысли о ней! Как пришло ей в голову звать его под свои окна, чтобы ночью искать встречи с чужою невестой! Своим возмущением Мишель поделился с Толстым, который нечаянно оказался дома в эту пору. - Не ходи, - сказал Платон, запуская пятерню в свои непослушные кудри. – Как друг тебе советую. Случись что – позору не оберешься. Скандал и вообще… C’est impossible, или как там эти французы говорят. - Конечно, конечно, ты прав, Платон, - рассеянно расхаживая по комнате, отвечал Лугин. – Тебя не затруднит запереть меня здесь, чтобы я и хотел, да не пошел? * Наша маленькая княгиня очень мила 7. Окно было отворено, и Сашенька ждала его. - Скорее, скорее, - шептала она прерывающимся голосом. – Нельзя, чтоб вас видели… вот так…давайте вашу руку… Лугин перекинул ноги через мраморный подоконник и оглянулся на Сашеньку. Она похудела и немного подурнела, но ее залитое слезами личико было сейчас стократ милее Лугину, чем гордый взгляд и улыбка будущей княгини. - Простите меня, Alexandrine, - неловко сказал он. – Я не должен был… Вот и Толстой меня отговаривал… - Вы, вы простите меня, Мишель, - перебила его Сашенька. – Да сможете ли вы простить меня когда-нибудь? Мне надо было слушаться своего сердца. А я сделала несчастным и вас и себя… и не называйте меня Alexandrine…разве вы совсем разлюбили меня? Горячий поцелуй, более страстный, чем нежный, был ей ответом. - Не далее как сегодня я снова просила maman… я плакала и лежала у нее в ногах, я призналась даже, что люблю другого… - А она что же? – машинально спросил Лугин, снова привлекая Сашеньку к себе. - Она… она сказала, что для нее это не новость… что она вышла за моего отца по любви и вот результат. Потом она тоже плакала и просила меня пожертвовать собой ради моих сестер… и моих будущих детей… Говорила еще, что князь интересный человек, что я ни в чем не буду знать у него отказа… - И вы – вы слушали ее? – почти вскрикнул Лугин, и от выдоха пламя свечи перед ним заколебалось и поникло. - Право, Мишель, вы переоцениваете мои душевные силы, - Сашенька всхлипнула. – Я упиралась сколько могла. Maman дала мне пощечину и пригрозила, что запрет в комнате до самой свадьбы. - Да, как Толстой запер меня, - некстати усмехнулся Лугин… но в следующее мгновение он и думать забыл о Толстом и вообще о ком бы то ни было. Сделав какое-то неуловимое движение, Сашенька теперь стояла перед ним в одной рубашке. Луна освещала ее обнаженные плечи. - Я ваша, - неожиданно твердым голосом сказала она. – Я всегда была вашей, Мишель, и всегда останусь вашей. Пусть я должна стать женой другого… но я не хочу быть ему подарком. Он женится на мне за мою свежесть и невинность – но все это ваше по праву. Лугин упал на колени, пальцы помимо его воли перебирали складки тонкого батиста, расстегивали мундир («Так вот почему у Платона оторваны пуговицы», - пронеслась вдруг нелепая мысль), развязывали галстух… Сашенька не держалась на ногах, восторг, решимость и страх мешались в выражении ее лица. В лютеранской церкви пробило час. Этот отдаленный, но отчетливый звук вдруг успокоил Мишеля. Он встал и отошел на несколько шагов. Невыносимо, немыслимо отказаться от Сашеньки… но что будет, если князь не найдет молодую жену свою чистою и непорочною? Если он оскорбит ее, поднимет на нее руку, опозорит на весь Петербург? - C’est impossible, - прошептал Лугин непослушными губами, отступая все далее. – Я не то говорю… Простите меня, Сашенька, простите за все. Вы должны меня понять. Прощайте… Мишель чудом не расшибся, прыгнув со второго этажа – даже не примерился, как бы половчее прыгнуть: выпал из окна, как неразумный птенец из гнезда. Может статься, он ожидал, что Сашенька бросится просить его вернуться или скажет что-то важное на прощанье, но ничего подобного не произошло. Прихрамывая и потирая ушибленное плечо, Мишель добрался до квартиры, отметив про себя, что Толстой опять не ночует дома. Он отхлебнул из стоящей на столе бутылки, даже не почувствовав вкуса, и сел на диван. Несколько глотков вина довершили действие, оказанное ночными событиями на сознание и душу молодого человека. Едва он успел откинуться на подушки, как все кругом словно заволокло плотным туманом. 8. Проснулся Мишель от того, что над ухом раздавался громоподобный глас: - Просыпайся! Эй! Хватит валяться, Лугин, поднимайся! «Это был сон, - с облегчением подумал Мишель, - конечно же, это все не могло случиться на самом деле!» Но тут Платон со словами: «Опять заснул в одежде!» потряс его за плечо, и это движение отдалось во всем теле невыносимой болью. Лугин охнул и неуклюже сел. Выходит, это был отнюдь не сон. - Ты что, Мишель, напился тут в одиночестве? – продолжал греметь Толстой. – Нехорошо, брат. Да и Страстная пятница ведь сегодня. - Вся моя жизнь – Страстная пятница, - сквозь зубы ответил Лугин. – Лучше бы ты меня и вправду здесь запер. Он кратко пересказал другу свои ночные похождения, опустив ненужные подробности и закончив словами: «А я-то уж подумал, что мне приснилось». - Да-а, - протянул Толстой, вмиг приняв серьезный и даже суровый вид. – Чуть не влип ты, братец, в историю. Ну, плечо, это несущественно, поболит и пройдет… - Вот именно: поболит и пройдет, - усмехнулся Лугин. - А касаемо остального, что могу тебе сказать? Крепись, дружище, жизнь такая штука – всяко бывает. Я с самого начала тебе твердил, что от твоей любви одни напасти. И ясно было, что матушка ее за тебя не отдаст. И сама Александрина за тобой никуда не побежит, потому что через это всему ее семейству будет худо. Все образуется, Мишель, какие наши годы! И в эту минуту Лугин, чувства которого были вконец расстроены, согласился с другом. 9. На венчание собралось столько народу, что небольшой храм не вместил всех желающих. Свадьбу князя почтили своим вниманием члены царской фамилии, вельможи разных рангов, послы иноземных держав и высшая петербургская знать; а народ попроще толпился на улице, ожидая выхода молодых из церкви. Лугин стоял в толпе, в волнении снимая и надевая перчатки, досадуя на самого себя – что не выдержал, пришел, хотя до последней минуты собирался не ходить. Ему казалось, что если он увидит Сашеньку в подвенечном наряде, уже женой князя, то немедленно сойдет с ума. А если не увидит, то так и будет постоянно вспоминать ее раздетой, обвивающей руками его шею – и сойдет с ума куда как скорее. Под оглушительный перезвон колоколов показались наконец новобрачные. Князь имел вид важный и довольный, Сашенька была бледна и улыбалась одними губами. Ее взгляд блуждал поверх радостно галдящей толпы. Лугин мог бы поклясться, что она смотрела на него, но не увидела. Ему почему-то вдруг вспомнилось, как в возрасте пяти лет он пережил свою первую драму… На детском празднике в родительском имении хорошенькая капризная девочка отказалась играть с ним. Маленькому Мишелю это показалось таким обидным и несправедливым, что он расплакался, убежал и спрятался в библиотеке (эта комната всегда привлекала его своей блаженной тишиной). Укрывшись за огромным кожаным диваном, Мишель предавался горестным размышлениям о несовершенстве окружающего мира до тех пор, пока его не отыскала Стеша, матушкина горничная. Она утерла ему лицо передником, долго гладила по голове, а потом сказала: «Было бы из-за чего плакать, Михаил Алексеевич! Подрастете, все девки ваши будут». И Лугин невесело усмехнулся, наблюдая, как отъезжает от церкви карета князя Щербатова. Он вернулся домой с твердым намерением никогда больше не вспоминать о той, что причинила ему столько страданий. 10. Однако это оказалось не так-то легко. Мало того, что княжеская чета возбуждала теперь всеобщее любопытство, и каждый шаг новоиспеченной княгини обсуждался во всех салонах и гостиных, - можно и не бывать в гостиных, и не слушать пустой болтовни. У Мишеля имелась одна вещица, оставляя которую при себе, забыть возлюбленную не было никакой возможности. Этой вещицей был миниатюрный портрет на эмали, изображавший Сашеньку в возрасте тринадцати или четырнадцати лет, и подаренный ею Лугину за неимением чего-либо более ценного (впрочем, для любви ценен любой залог). На портрете Сашенька была чудо как хороша, хотя в чертах ее лица оставалось еще что-то детское. Из миниатюры можно было сделать медальон, но Лугин предпочитал носить портрет в кармане. - Гляди, гляди… скоро все глаза проглядишь, - ворчал Толстой, натягивая начищенные сапоги. – Бросил бы в речку, и дело с концом. - Это подарок, - хмуро ответил Мишель, снова пряча миниатюру в карман. – Тебе, Платон, наверное, никогда женщины не дарили подарков. - Мне?! – Толстой задохнулся от праведного негодования. – Мне, Платону Толстому? Никогда? Женщины? Да чтоб ты знал, Мишель, совсем недавно… - здесь он вдруг замолчал и неожиданно спокойным тоном закончил: - Ты, Мишель, не прав. Не прав, и все. Расчет Лугина был прост, но успехом не увенчался. Толстой так и не проговорился, от кого он на днях получил в подарок великолепную кобылу, которую назвал Венерой и которую холил и лелеял сверх всякого разумения. - А таких подарков, от которых человек делается скучен и бледен, рассматривая их целыми днями, - снова воодушевился Толстой, - таких подарков, точно, мне никогда не делали. Ты едешь с нами или нет? - Куда же на этот раз? - В кабачок на Петергофской дороге – развеселое место, черт побери! Поедем, Мишель, право, тебе нужно развлечься! - Поедем, - согласился Лугин. – Только крючок небольшой сделаем. Не желая посвящать чужих в свои сердечные тайны, Лугин оставил друзей на соседней улице и бросился бегом к дому Сокольских. Окна были темны, только в углу первого этажа еле теплился огонек. Откуда-то вдруг одуряющее пахнуло сиренью. Лугин постоял с минуту, сжимая в руке портрет, затем шагнул к окну и, привстав, сунул крошечную вещицу за приоткрытую створку. 11. Дивными майскими ночами Лугина преследовали видения, в коих невозможно было провести границу между сном и явью. И хотя сам Лугин упорно считал свои наваждения снами, а не мечтаниями (ему казалось, что мечтать о подобном нечестно и недостойно настоящего мужчины), однако по утрам, созерцая в зеркале свое отражение, он чувствовал, что и не спал вовсе. Ночь за ночью Сашенька стояла перед ним и повторяла: «Я ваша, Мишель», и не таким серьезным голосом, как в действительности, но радостно и даже лукаво. Лугин нетерпеливым жестом откидывал с ее лица фату, и ее смеющиеся глаза были совсем близко, руки притягивали и не отпускали. Он целовал ее долго и самозабвенно, и Сашенька отвечала ему без тени той стыдливости, какая обычно приличествует молодым женам. Это слегка смущало Мишеля, но вместе с тем и вдохновляло, и уводило все дальше. С крючками платья он справлялся не хуже любой служанки, и вот уже свадебный наряд невесомым облаком лежал у ее ног. И не били часы, и никакие трезвые мысли не шли в голову, руки ласкали ее тело уверенно и нежно. «Милый мой», - шептала Сашенька, помогая ему избавиться от одежды. Он подхватывал ее и нес к постели, убранной для новобрачных со всей роскошью, которую можно представить. Сдерживать далее свои желания не было уже возможности, прохладные Сашенькины ладони гладили его плечи и спину, дыхание сбивалось, сердце рвалось из груди. Долгожданное всеохватное наслаждение было так близко, так реально! Лугин приходил в себя – или просыпался – за окном был ни день, ни ночь… Бледное небо мерцало половинчатым светом, одна заря сменяла другую, не различая времени. Еженощные галлюцинации были одновременно мучительны и прекрасны. Лугину думалось, что проходящие дни ничуть не лечат, а, напротив, усугубляют его страдания. Предусмотрительный Платон не приносил в дом вина, и сонный Мишель до самого утра пил чай с крыжовенным вареньем, присылаемым Толстому из имения. Тут же на столе валялись сломанные перья – Лугин пытался писать стихи; он перечеркивал и рвал написанное, искал верные слова – и не находил их. Тоска моя, как птица, Стремится к небесам, Тесна ее темница, И воли нет крылам. Я распахну ей клетку – Где силы взять терпеть? – Взлетит она на ветку И станет песню петь. Чтоб ты, услышав горесть Ее, могла сказать: «Какой знакомый голос, а слов не разобрать!» Выплеснутая на бумагу боль немного притуплялась, безжалостные тени отступали – до следующей ночи. Лугин, ненадолго успокоившись, засыпал в кресле, а перед ним оставались разбросаны исписанные и смятые листы, перепачканные крыжовенным вареньем. |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:37 ] |
| Заголовок сообщения: | |
12. Летом Толстой внезапно уехал погостить в имение своего дядюшки. Чем был вызван такой поспешный отъезд, Лугину оставалось только гадать. Картины его жизни вдруг стали сменяться с невероятной быстротой. Он стал адъютантом великого князя Константина. Константин Павлович был человеком непредсказуемым и крайне неуравновешенным. У дверей великокняжеских покоев Лугину не раз приходилось слышать, как его высочество кричит и топает ногами на свою жену, до него доносились звуки ударов и слабые женские стоны. Единственное, что можно было сделать, стоя в карауле, это зажмуриться и постараться не представлять себе, как же на самом деле обращается с Сашенькой ее богатый и влиятельный муж. Разве можно допустить хоть мысль о том, что ей живется плохо, что она несчастна и плачет по ночам! Неразборчивость и вспыльчивый нрав великого князя сыграли дурную шутку с его адъютантом. Будучи не в себе, его высочество совершил преступление, обстоятельства которого никак нельзя было предать огласке. Спасая честь наследника и его брата, Лугин и Толстой оказались в Петропавловской крепости, где должны были ожидать расплаты за то, в чем не были виновны. Император Павел повелел бить преступников кнутом и сослать в Сибирь. Константин, боясь отцовского гнева, не делал ничего, чтобы спасти кавалергардов. История любит неожиданные повороты. В ночь на 12 марта 1801 года, в результате заговора и с молчаливого согласия своего старшего сына, император Павел был убит в Михайловском замке, который строил и обживал с таким усердием. А в холодный каземат Петропавловской крепости, чтобы спасти Мишеля Лугина и Платона Толстого, явился добрый ангел в лице Варвары Петровны Ланской. Варвара Петровна, единственная дочь некогда блиставшей в свете Аглаи Михайловны Ланской, воспитывалась в деревне, нисколько не помышляя ни о замужестве, ни о любви. Ее пытливый ум стремился расширить границы приличного. Варя увлекалась медициной и химией, изучала ботанику, математику и историю. При всем при том храбрости и безрассудства ей было не занимать. Прослышав о томящихся в неволе кавалергардах, она сама добралась до столицы, где ей удалось договориться с комендантом крепости. Нежданная избавительница вызвала симпатию у отчаявшихся узников, и между ними троими установились приятельские отношения. Тем временем Аглая Михайловна подыскивала дочери жениха. Ее бурная деятельность весьма угнетала Варю, тем более, что женихи, как на подбор, оказывались крайне неприятными субъектами. Она уже подумывала сбежать из дому, дабы мать не изводила ее своими матримониальными идеями, но потом ей в голову пришел план похитрее. Прямолинейная Варя предложила одному своему хорошему знакомому жениться на ней. В шутку, конечно, - объявить о помолвке, изображать жениха и невесту, всюду показываться вдвоем – а там, быть может, маменька и оставит ее в покое. Этим хорошим знакомым по воле случая оказался поручик Лугин. После освобождения из крепости он не раз ловил себя на том, что думает о Варваре Петровне гораздо больше (и гораздо теплее), чем надо бы. Временами она напоминала ему Сашеньку – то есть княгиню Щербатову, одергивал он себя - но ей не хватало той непринужденной грации, той прелести и обаяния, которыми пленила его очаровательная бесприданница. Милый образ постепенно стирался из памяти. Употребив всю силу воли и душевное мужество, Мишель более ни разу не увиделся с Сашенькой. До него доходили, конечно, пересказы различных историй: то на каком-то приеме княгиня Щербатова заговорила по-польски с другом императора Александра князем Чарторыйским (почти скандал, ведь такой страны, как Польша, нет на карте Европы!) – Чарторыйский был в восторге (Мишель, признаться, тоже). То на балу она отказалась танцевать с великим князем Константином (неслыханная дерзость!) – и правильно сделала, сказал сам себе Лугин. Он не раз с горечью размышлял о том, что, женись он на Сашеньке, вероятно, у него не было бы сейчас причин обожествлять ее! Совместная жизнь всегда совлекает с любви ее притягательные покровы. Возможно, Александрина имела привычку подолгу ходить по утрам непричесанной, или ругалась бы с прислугой… но теперь этого уже не узнать. Очень трудно свергнуть любимую с пьедестала, который сам воздвиг для нее в своем воображении. Варя упоенно разглагольствовала на тему мнимого жениховства, а Лугин смотрел на нее и думал, изумляясь: да я, пожалуй что, влюблен! Это новое чувство захватывало его, оно выглядело прохладным светлым озерцом, в отличии от кипящего омута, в который он угодил почти два года назад. Варины условия – раздельное проживание, дети из приюта и «никаких глупостей» - показались ему нелепыми, но он рассчитывал, что, немного повзрослев и обвыкнувшись, девушка примет как должное все радости супружества. И Мишель не без удовольствия согласился сыграть роль Вариного жениха. 13. Но, как выяснилось вскоре, не один Мишель отдавал должное достоинствам Варвары Петровны. Платон Толстой, отчаянный малый, бретер и сердцеед, неожиданно для самого себя влюбился в Варю, как мальчишка. Лугину было известно, что в прошлом его друга имело место какая-то феерическая любовная история, но примерно в то же время Мишель был слишком занят собственными переживаниями, и потому не удосужился узнать, чем и почему все закончилось. Сейчас расспрашивать было уже неловко, а сам Платон не рассказывал ничего. Друзья принялись ухаживать за девушкой вдвоем. Варвару Петровну такая ситуация нисколько не удручала – она продолжала считать их отношения дружбой, а когда Мишель на правах жениха покушался обнять или поцеловать ее, шипела, словно рассерженная кошка. От скуки и раздражения Лугин умудрился написать по-немецки стихотворение (надо заметить, довольно убогое) и при случае вручить его дочери хозяина булочной напротив. Личико Лотты, прехорошенькой девицы на выданье, в обрамлении золотистых кудрей и накрахмаленного чепчика, было свежо как майская роза. От нее так вкусно и по-домашнему пахло ванилью, что Мишелю стало стыдно за свое неуместное озорство. Лотта сделала изящный книксен, прошелестела: «Danke sсhön, Herr Offizier», а потом приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Варино поведение было не в пример сдержаннее, и Лугин всю ночь не сомкнул глаз. Но утром Лотта, как всегда, помахала ему из окна без тени смущения, и Мишель вскоре позабыл о своем глупом стихотворении. Вдобавок на Варвару Петровну польстился великий князь Константин. И хотя у самой Вари и в мыслях не было отвечать ему взаимностью, Константин в открытую предлагал Лугину отступиться от невесты. Он намекал, угрожал и приказывал; противостояние закончилось тем, что Мишель, не в силах терпеть двусмысленность ситуации, вызвал его высочество на дуэль и снова угодил в крепость. Верные товарищи добыли ему подорожную и помогли бежать во Францию. Временами Мишелю казалось, что все происходящее с ним – всего лишь плохой сон… С превеликим трудом добравшись до Парижа, он против своей воли оказался втянут в неимоверную авантюру, чуть было не стоившую ему жизни. Своевременное появление Толстого, привезшего с собой переодетую в мужской костюм Варю, прояснило недоразумения и направило события в иное русло. Обратная дорога в Петербург вся состояла из ссор и примирений. Водевильное соперничество друзей смешило Варю, упрямо не признававшую отношений кроме дружеских. Это невинное и в своей невинности жестокое существо, не отдавая явного предпочтения ни Толстому, ни Лугину, изводило своей холодностью и того и другого. Она попеременно дарила их своей мимолетной благосклонностью, и тут же со всей серьезностью заявляла, что выскажет свои предпочтения лишь вернувшись домой. 14. Наблюдая, как Толстой, проглядевший появление друга, увлеченно целует Варвару Петровну, а та, вопреки своим принципам, не вырывается и не злится, Мишель испытал нечто вроде déjà vu: ему отчетливо увиделось, как Сашенька поднимает на него ясные глаза и произносит: «Да, я выхожу за князя». Призраки прошлого переплелись с терзаниями настоящего. Мишель потерял счет ссорам с Толстым, несколько раз чуть было не дошло до дуэли, но друзья сошлись на том, что Варвара Петровна выберет сама, и тогда уж другой должен смириться. От отчаяния Лугин даже пробовал сочинить пьесу о том, как два офицера влюбились в одну барышню… писал трагедию, а получился фарс. Между тем Варя вполне серьезно объявила наконец обоим, что никого не любит, замуж выходить не желает и будет отныне жить с матерью. Такого решения ни Мишель, ни Платон не ожидали услышать. Далее они поступили каждый сообразно своему характеру. Толстой пустился во все тяжкие – пил, играл и окружал себя сговорчивыми девицами. Лугин должен был ехать в Персию с дипломатическим поручением от государя. Собирая вещи, он нашел тетрадь в синем сафьяновом переплете, подаренную Варей на именины в первый год их знакомства. «Сюда, Мишель, вы будете записывать умные мысли, - в своей обычной манере сказала она, - можете прямо сегодня и начинать». Лугин раскрыл тетрадь – на первой странице сверху стояло «1801 год, сентября 6-е». После минутного раздумья он присоединил тетрадь к своему скромному багажу. Перед самым отъездом хорошенькая Лотта принесла ему только что испеченный теплый и ароматный штрудель, аккуратно завернутый в бумагу. Лугин рассыпался в благодарностях, Лотта кокетливо вздохнула, поправила воротник его плаща, и Мишель мысленно поклялся никогда больше не писать немецких стихов. Тяжелая дорога, чужая страна, одиночество – все способствовало тому, чтобы употребить тетрадь по назначению. Получилось некоторое подобие дневника. Описывая страница за страницей свои переживания, Мишель в который раз заметил, что сии литературные экзерсисы заметно облегчают его состояние. Страдания его, равно как и облекающие их слова, были не новы. Но с каждым словом из тех, что, складываясь в строчки, заполняли листы тетради, боль, недоумение и досада постепенно оставались на бумаге. Для любви усилия не нужны. Человек любит – как солнце светит, как соловей поет, как родник льет свою чистую воду – не тратя сил и не разрушая души своей. Но для того, чтобы терпеть, надеяться и ждать, нужно прилагать немалые усилия каждый день. Вместо наполнявших когда-то его сердце восторга и надежды Мишель ощущал сейчас только усталость и пустоту. По дороге обратно, на одной Богом забытой станции, он наткнулся на французский учебник стихосложения. Пытаясь развлечься, Мишель стал с пером в руке следовать указаниям автора – как по всем правилам написать сонет, рондо или ритурнель. Это оказалось не так легко, но, потратив довольно много времени и перьев, ему, однако, удалось сочинить настоящий классический триолет. Листок с триолетом, по случайности не будучи уничтожен, затерялся среди бумаг, и спустя много лет вызвал у перечитавшего его Мишеля лишь мимолетную улыбку. Горька любовь, печаль нежна, Но все проходит без следа. Увы, прошла моя весна! Горька любовь, печаль нежна. С другим целуется она – Вот настоящая беда! Горька любовь, печаль нежна, Но все проходит без следа. 15. Посетив имение Толстого в мае 1808 года, после долгой разлуки, Лугин нашел своего друга и его жену Варвару Петровну в добром здравии и благоденствии. Поместье приносило изрядный доход. Толстой перезнакомился со всеми соседями (некоторым даже удалось избежать при этом дуэли), частенько охотился, лично следил, как обстоят дела на конюшне и на псарне. Но основным предметом его забот и гордости были двухлетний Платон Платонович младший и трехмесячная дочурка, в коей отец души не чаял и звал по-домашнему Ксаночкой. Варвара Петровна несколько пополнела (что очень шло к ней) и посвежела, и, казалось на первый взгляд, совсем забросила свои занятия математикой, отдавая детям и хозяйству все свободное время. «Она после свадьбы задумала было латынь учить да лягушек резать», - по секрету поведал Толстой, когда друзья ненадолго остались одни, - «а как детьми занялась, так и забыла про свою ученость». Действительно, Варвара Петровна непременно желала уже научить читать маленького Платошу, сама изготовила и разрисовала для него азбуку, однако мальчуган об учебе думал менее всего. Наблюдая, как кудрявый Платоша лупит пухлой ручонкой раскрашенных книжный гусей и заливисто хохочет, а Варвара Петровна, вопреки обыкновению, вовсе не сердится, а раз за разом ловит детскую ручку, складывает пальчики и указывает буквы на странице, Лугин только вздохнул. Но в таком шуме его вздоха никто не услышал. - Не пора ли обедать, Платон, Мишель? – Варвара Петровна передала детей няне, отложила книги. – Я велю, чтоб сейчас подавали. Заяц в белом вине – Платон Платоныч нынче утром подстрелил. Видите, Мишель, как у нас чудесно – к столу все свежее… - И вправду чудесно, - согласился Лугин. - А какую наливочку Варвара Петровна делает, по собственному рецепту, - добавил Толстой и заговорщицки подмигнул. Варвара Петровна послала мужу укоризненный взгляд и вышла. (Но наливку к столу приказала подать). - Готовить зайца, - заявил Толстой, когда все уселись и приступили к трапезе, - умеют только в Париже! - Платон! – ледяным тоном произнесла Варвара Петровна. – Ты в прошлый раз бедного Луку до смерти напугал. У нас повар от Платона Платоныча шарахается, не знает как ему угодить, - пояснила она Лугину, прилагавшему последние усилия, чтоб не расхохотаться. - Сюда необходимы шампиньоны, - продолжал Толстой, тем не менее, уплетая кушанье за обе щеки. - Платон, побойся Бога! – взмолилась Варвара Петровна. – Май на дворе, какие же могут быть шампиньоны! - С каких пор, Толстой, ты стал таким гурманом? – не выдержал Лугин. – Никогда не замечал за тобой подобной разборчивости. - Деревенская жизнь, она, брат, располагает. А что же наливочку-то, Мишель? Не попробуешь? 16. Вечером пили чай на веранде. Варвара Петровна категорически отказала супругу во второй бутылке чудесной наливочки, и Толстой, проворчав: «Неужто я у себя в доме не хозяин», достал вино из буфета. Варвара Петровна читала вслух газету, а друзья молча сидели друг напротив друга. Казалось, мысли каждого сейчас были понятны другому без слов. Жалел ли Толстой, что стал женат и осел в деревне вдали от друзей, балов и дуэлей? Мечтал ли Лугин о тихой семейной пристани вкупе с домашней наливочкой?.. «Будучи на водах в деревне Бад… Бад-Цвишенан, - читала Варвара Петровна, - скончался от сердечной болезни… так, действительный тайный советник, кавалер орденов… так-так… и прочие регалии…» - Да кто помер-то? – не выдержал Толстой. - Князь Щербатов, - наконец дочитала Варвара Петровна. – Жаль – у него, говорят, превосходная библиотека собрана… Да что с вами, господа? Пальцы Лугина, беспечно державшие бокал, свело судорогой, тонкое стекло лопнуло, вино, мешаясь с кровью, потекло по манжету рубашки. Варвара Петровна в испуге бросила газету, но Толстой с салфеткой уже подоспел на помощь другу. - Черт тебя подери, Мишель! Прости, душа моя, вырвалось… Давай же руку! - Мишель, что с вами? Вы нас напугали! - Простите, ради Бога. Я задумался и слишком крепко сжал бокал, - отвечал Лугин, бинтуя ладонь салфеткой, и тут же поймал на себе недоверчивый взгляд Толстого. В доме уже давно все стихло, а Лугин все никак не мог заснуть. Он не сумел бы высказать внятно ни одной мысли из тех, что теснились у него в голове, и облегченно вздохнул, услышав за дверью шорох и позвякивание. - Заходи, Платон, - позвал он, - не топчись там. Вошел Толстой с подсвечником в одной руке и двумя бутылками в другой. - Не спишь? – бодрым шепотом спросил он. – Болит рука-то? Что ж ты, брат, при Варваре Петровне так… Она-то ведь ничего не знает. - А ты-то ведь все знаешь, - шепотом же передразнил его Лугин. – Ты если что-то знаешь, поделись со мной. - Ну, ладно, - Толстой ловко откупорил бутылки. – Это история давняя. И ты меня уверял, что все позабыл. А я тебе поверил, глядя, как ты за Варварой Петровной увиваешься. - Поверил так, что сам на ней и женился, да? - Ну прости, дружище… давай выпьем… она сама так решила… Договорились же, чтобы без обид. Ты ведь поедешь к ней, так? - К кому? – фальшиво удивился Лугин. - Да к Александрине своей! Не отнекивайся, Мишель, я тебя насквозь вижу. Теперь она свободна, а ты все еще ее любишь. Почему бы тебе не попытать счастья? - Платон, ты наивен, как ребенок. Она свободна, но прошло восемь лет. Чего я добился за эти годы? Ни чинов, ни славы, ни богатства… Я воевал под Аустерлицем и под Фридландом, был с императором в Тильзите… - Твоя пламенная речь только доказывает то, в чем ты так упорно не хочешь признаться, Мишель. Ты ее любишь. И завтра же поедешь в Петербург. Ты говорил, что получил какое-то наследство? - Да сам не знаю, что за наследство. Какой-то дядя со стороны покойной матушки, о котором я слыхом не слыхивал… да еще жил в Италии. На смертном одре вдруг изволил обо мне вспомнить. Может, там долги одни… 17. Поздно утром Лугин вышел на крыльцо. Толстой заснул у него в комнате, да так до сих пор и не пробудился. Варвара Петровна, сидя на скамейке, разбирала старый сундук, взятый, судя по всему, откуда-то с чердака. Вокруг нее носился с сачком маленький Платоша. Лугин видел, как она достала из сундука что-то оранжевое, расправила, встряхнула и вдруг уткнулась лицом. - Варвара Петровна! – он поспешил к ней и на полпути узнал в оранжевом старенькое платье, которое в бытность Варвары Петровны девицей составляло основу ее нехитрого гардероба и вместе со своей хозяйкою претерпело немало злоключений. - Доброе утро, Мишель! – ему показалось, или она украдкой отерла глаза. – А я вот старье решила перетрясти, чтоб не пылилось зря. И нашла свое платье. Платон Платоныч хотел его выбросить, а я не дала. Вы помните мое платье? - Как не помнить, - Лугин присел рядом с ней. – Будь я вашим мужем, я бы уже давно его выбросил. Варвара Петровна, не обижайтесь… но мне придется сегодня уехать. - Уехать? Да ведь вы только приехали! Что-то случилось? Уж мне-то вы можете рассказать… - Видите ли… Я когда-то любил одну женщину… - начал было Лугин, но Варвара Петровна неожиданно рассмеялась. - Когда-то? Да вы всегда любили одну женщину! Если бы вы любили меня, Мишель, разве вы позволили бы Платону на мне жениться? Она аккуратно сложила платье и убрала его обратно в сундук. 18. По дороге в Петербург Лугин страшно разволновался. На постоялых дворах он ел, не чувствуя вкуса, в карете дремал, вздрагивая всякий раз, когда колесо попадало на ухаб, и какое-то время бездумно наблюдая в окно, как северная природа празднует свое недолгое торжество. Мыслями Лугин невольно уносился в тот далекий год, когда беззаботным юношей он увидел и полюбил Александрину Сокольскую, ставшую вскорости княгиней Щербатовой. Про себя он до сих пор именовал ее Сашенькой – так, как она позволила ему когда-то. Он вспоминал, как каждый день, а то и по два раза, писал ей письма – сначала безукоризненно вежливые, далее шутливые и смешные, а потом полные мольбы и страсти… Как в разгар шумного рождественского бала они вдвоем ускользнули от бдительного ока m-me Сокольской, недовольной увлечением дочери, и взявшись за руки, словно шаловливые дети, выбежали на крыльцо – Мишель в одном мундире, Сашенька в палантине, накинутом поверх бального платья. Платье было – Лугин отчетливо помнил – небесно-голубого цвета, перехваченное под грудью широкой муаровой лентой, сзади завязывавшейся на бант. В легких атласных туфельках она выбежала прямо на снег, и звонко смеялась, пока Мишель пытался поймать ее. Он боялся, как бы Сашенька не простудилась, но она весело заверяла его, что они простудятся вместе и умрут в один день. Снег шел крупными хлопьями, красиво таял на красном сукне мундира и на темных Сашенькиных волосах. Там на крыльце, за одной из колонн, Лугин впервые осмелился поцеловать Сашеньку. Он поцеловал ее, как целуют икону, дрожа от нежности и благоговения. Чья-то подъехавшая карета заставила их замереть на несколько минут. Сашенькино сердце билось, как пойманная птичка, жаркое дыхание обжигало щеку Мишеля. Все это было так давно, что, кажется, и не было вовсе. Он не видел Сашеньку восемь лет – поначалу избегал бывать там, где могла появиться она, а последующие события вроде бы заставили его забыть о том, чтобы искать встречи с нею. Как она выглядит сейчас и что в ней изменилось – Лугин мог только догадываться. Быть может, годы брака без любви превратили ее в хмурую и раздражительную даму, а богатство мужа сделало милую девочку надменной гордячкой? Или, возможно, с возрастом Сашенька стала похожа на свою мать и теперь сделает вид, что не узнала его? Ему вдруг пришло в голову, что, очевидно, какое-то событие в прошлом оказалось точкой, после которой линия жизни раздвоилась, а он не разобрался и свернул не туда. И давно уже бредет по неверной дороге, все более удаляясь от своей настоящей жизни. В той жизни Мишель Лугин, неполных двадцати восьми лет, без труда поймал за хвост свою удачу, не знает сомнений, крепко спит и не сочиняет дурацких стихов. Но к сожалению, к исходной точке, где можно сделать правильный выбор, уже не вернуться… Карета Лугина въехала в Петербург под вечер, но в воздухе не наблюдалось и намека на темноту. В этот краткий период город был упоительно прекрасен. Светлое небо и светлые воды рек, сливаясь, образовывали самый выигрышный фон для дворцов, мостов, скульптур и кованых решеток, а над всем этим призрачным великолепием, пронзая молочно-белые своды ночи, возвышался золоченый ангел на шпиле собора Петра и Павла. В это время Лугину громче, чем когда-либо, слышалась музыка города, столь созвучная музыке его души. За эту созвучность он готов был простить Петербургу все – пронизывающий до костей ветер с залива, рвущуюся из берегов Неву, и гнилостный холод казематов Петропавловской крепости, и свою безнадежную любовь. 19. Сквозь занавески струилось бледное сияние. Лугин, как не старался, не мог заснуть, невзирая на усталость. Ему припомнилась обворожительная Ксана Маковская, женщина редкого, непередаваемого обаяния, от которой Толстой был без ума в далеком 1800 году. Для чего он оставил ее, женился на Варваре Петровне, по всем статьям проигрывающей красивой и остроумной Ксане? Ведь это он, Мишель, мог бы сейчас жить с Варей в своем поместье, наслаждаться семейным уютом и ласками законной жены. Да что там! Он мог бы бежать с Сашенькой, обвенчаться с ней и все эти годы любить ее не тайно, не издалека! Зачем он даже не пытался напомнить о себе столь долгое время? Опасался бросить тень на репутацию замужней дамы? Или боялся узнать, что Сашенька давно разлюбила его? Лугин вздохнул. Присущие только ему, его личные честность и порядочность, его стремление оставаться в гармонии с совестью, не позволяли опустить пронзительную и чистую любовь до банального адюльтера. Конечно, он не жил монахом на протяжении этих лет. Было бы противоестественно молодому здоровому мужчине не иметь более или менее серьезных романов. Мишель вспомнил маленькую вышивальщицу Жюли Ламбер, с которой познакомился в Гостином дворе. Она работала у Брантьена и была истинной мастерицей своего дела. Эта крошка Жюли в мечтах видела себя сочинительницей наподобие г-жи де Сталь, и со смехом рассказывала, как написала бы роман непременно о любви бедного юноши к знатной даме, с коварным убийством и рыданиями в финале. Она сама вышивала себе туфельки, рубашки и даже панталончики; и нрав у нее был веселый, неунывающий – за работой Жюли всегда напевала забавные французские песенки… Воспоминания теснились, наплывали, медленно сменяясь… На каком-то приеме Лугин танцевал с грузинской княжной, которую многочисленные родственники ласково называли Тамрико. Княжна была настоящей красавицей. Но вскоре он забыл о ее красоте - весь вечер они, беседуя, просидели на диване, и Мишель был потрясен неженской мощью ее интеллекта и познаниями в истории… Он никогда не одобрял бытовавшего среди офицеров обычая – брать на содержание актерок и танцовщиц. Но перед зеленоокой Жанеттой, танцевавшей в Императорском театре, казалось невозможным устоять. Она была очаровательна и грациозна как сильфида. После представления Мишель отнес в ее уборную цветы и произнес напыщенный комплимент, в котором сравнивал ее с… впрочем, неважно – она смотрела на него прозрачными, как крыжовник, глазами и вдруг засмеялась, и он развеселился вместе с нею… Несколько лет назад, в Пресбурге, любуясь собором св. Мартина, он оступился и нечаянно перевернул корзинку с яблоками. Продававшая яблоки девушка шумно возмущалась, но местное наречие было таким непонятным, а голос торговки таким мелодичным… Лугин тут же купил у нее все яблоки – это были сущие гроши, и прелестная продавщица сменила гнев на милость. Общались они с помощью жестов и десятка немецких слов. На ее щеках играл яблочный румянец, и пахло от нее тоже яблоками… А в Кракове, древней столице польских королей, хозяйка гостиницы пани Агата, гордая, как истинная полячка, влекущая и нежная, словно русалка, чье изображение красовалось на вывеске, не требовала обещаний и клятв и ничего не просила – но ей хотелось отдать всё, всё… И еще, помнится, как-то он относил в починку сломанные часы, и часовщик – швейцарец по фамилии Эдельвейс – пригласил его в комнаты выпить кофе. Поднос с кофейником, сливками и сахаром вынесла, смущаясь и краснея, внучка старого мастера в полотняном платьице. Светлая и хрупкая, точно настоящий эдельвейс – Лугин потом видел эти цветы воочию в альпийской деревушке. Звали ее… как же ее звали? Ильза? Ирма?.. В прошлом году, в Тюрингии, по дороге из Йены в Эрфурт, судьба свела Лугина с русской девушкой Ольгой, разыскивавшей своего брата-офицера. Она была уверена, что он убит, ответ же на ее запрос никак не поступал. Несмотря на изводившие ее волнения, Ольга была хороша как картинка. Весь вечер она плакала на плече у Мишеля. Рубашка промокла и ее пришлось снять… А поутру принесли наконец ответ, и она снова бросилась Лугину на шею – теперь уже со слезами счастья. А совсем недавно, в конце этой зимы, проходя мимо храма, Лугин вошел поставить свечку – был день матушкиных именин. Народ толпился, служба еще не началась, но внимание Мишеля привлекла молодая дама, просто и элегантно одетая – не замечая ничего вокруг, стиснув у груди тонкие руки, она усердно молилась перед какой-то иконой. Вся она в этот момент была озарена ярким внутренним светом, и Лугину захотелось узнать, чего же просит она у Господа, и что это за святой, которого она столь истово молит о содействии? Он сознавал, что его поведение по меньшей мере бестактно, но все же протиснулся поближе к образу – то была икона мучеников Инны, Пинны и Риммы. Дама обернулась и обожгла его глазами. Лугин отстоял всю службу, крестясь в нужных местах и даже повторяя за священником знакомые с колыбели слова – и в то же время беззастенчиво любуясь ею. После службы, удивляясь сам себе, он пошел за ней - в достаточном отдалении, чтобы не выглядеть совсем уж глупо. Она жила рядом, на Караванной, и, конечно, успела заметить эту романтическую слежку, и после ласково укоряла его за подобное мальчишество… Мишель знал, что влюбчив, но он не был повесой, как Толстой. Он никогда не шел напролом, стремясь завоевать даму во что бы то ни стало, сразу подмечал малейший намек на взаимность, и всегда был благодарен за то, что женщина сочла возможным подарить ему – будь то краткосрочная связь, один поцелуй или просто увлекательный разговор. Лугину казалось, что, оставляя то здесь то там кусочки своего сердца, он обкрадывает ту единственную, кому оно должно принадлежать по всем законам земным и небесным. И все же, незаметно для себя, он всякий раз отдавал его целиком и безвозвратно, однако, сердце все так же билось в груди, и знало свое предназначение, и ожидало лишь знака… Лугин вдруг подумал, что тогда, на вечере у баронессы, Сашенька первая заметила его. Ему не пришлось потом привлекать внимание, осторожно завоевывать ее расположение, умоляя подарить своей милостью настойчивого воздыхателя. Она сама, сама рвалась ему навстречу, сама искала его, желая ухватить конец той невидимой нити, что через мгновение накрепко и навсегда связала их друг с другом. Взгляд, который она послала ему через весь зал, невозможно забыть. А сейчас его очередь сделать шаг. Теперь Мишель твердо знал, что скажет завтра княгине. Долгожданный сон обволакивал сознание, милосердно убавляя свет и отгоняя подплывающие мысли. Проваливаясь в приятную дремоту, Мишель еще успел вспомнить имя той девочки, которая на празднике довела его до слез (но зато в следующий раз они так весело играли в прятки, и тайком от няньки оборвали в саду крыжовенный куст!) – ее звали Настенька… 20. Кучер отлично знал дом князя Щербатова на Большой Морской. Время для визита было раннее, и Лугин загадал: если Сашенька уже не спит (она всегда вставала рано), то все получится и все будет хорошо; а если скажут, что княгиня еще не принимает, значит, она сделалась такою же, как избалованные петербургские дамы, продирающие глазки далеко за полдень… Лугин немного сожалел, что надел сегодня новый фрак от модного портного Руча: в мундире было привычнее, а в новых вещах всегда ощущается некоторое неудобство. Однако сомневаться было уже поздно – ему навстречу вышел прилизанный лакей с подносом для карточек. - Как прикажете доложить? - Моя фамилия Лугин, - сказал Мишель, и на миг ему показалось, что лакей сейчас переспросит: «Князь Лугин? Или граф Лугин?», но тот молча поклонился и с достоинством поднялся наверх. Лугин приготовился ждать и уже с отчаянием слышал в своем воображении ответ «Княгиня не принимают-с», как вдруг сверху послышался шум, и запыхавшаяся Сашенька – точно такая, какой он помнил ее – сбежала по лестнице, придерживая подол светлого утреннего платья. Опомнившись, она остановилась, опустив руки и глядя на Лугина вопросительно. Он шагнул к ней, все заготовленные фразы вылетели из головы. Почти шепотом он вымолвил: - Доброе утро… ваша светлость… Сашенька смотрела на него с жалостью и участием, будто на больного. Она ответила так, как если бы они расстались вчера: - Здравствуйте, Мишель, - и протянула ему обе руки. – Вы завтракали? Я прикажу подать чай. Пройдемте в гостиную. Лугин ожидал увидеть салон, отделанный по последней моде – такой же, как многие другие в Петербурге. Но гостиная была обставлена без притязаний на какую бы то ни было моду. Повсюду в убранстве был виден Сашенькин вкус, чувствовалась ее рука. Цвета гостиной – голубой и белый – смутно напомнили Лугину о чем-то приятном (он не мог сейчас определить, что это было такое). Сашенька села, указав ему на кресло рядом. Она явно ждала каких-то объяснений, но Лугин все не решался начать разговор. Ведь нельзя же, в самом деле, сразу заявить, что он пытался забыть ее, но не смог, что любил ее, и любит теперь, и пришел снова сказать о своей любви. «Почему она не в черном?» - подумал Мишель, и Сашенька, настороженно следившая за менявшимся выражением его лица, внезапно сказала: - Вы, верно, удивлены, что я не в трауре? - Я… нет… почему же? – в замешательстве ответил Лугин. – Простите, княгиня… приношу вам свои соболезнования. Опять воцарилось неловкое молчание. Принесли чай. Лугин взял чашку и сделал глоток, исподтишка разглядывая молодую княгиню. Сашенька, конечно, повзрослела, и красота ее еще более расцвела, но взгляд, улыбка, жесты – то, что делало ее не просто красивой, а очаровательной – все это осталось прежним. - Мишель! – вдруг воскликнула Сашенька, и Лугин поднял глаза в недоумении. Но она смотрела не на него, а на открывшуюся дверь, откуда появился маленький мальчик, тащивший за собой игрушечную лошадь без хвоста. Хвост оказался в руке у другого мальчика, по виду чуть помладше первого. - Qu’est-ce qu’il y a? – сдвинув брови, поинтересовалась княгиня. - Maman, Paul a cassé mon cheval, - пожаловался малыш. - Je reparerai plus tard. Chèri, j’ai du monde en ce moment. Allez-vous jouer, d’accord? И, подойдя к двери, она позвала: - Sophie, prenez les enfants. Она поцеловала обоих, и малыши, успокоенные, вышли. Лугин не мог сдержать улыбки – мальчики были до того похожи на Сашеньку, что оставалось только удивляться чудесным прихотям природы. - Эти маленькие разбойники все время что-нибудь ломают, - Сашенька вернулась к столу. – Мишель, вас привело ко мне какое-то дело? Вы что-то хотите мне сказать? Лугин наконец решился. - Скажите, княгиня… Alexandrine… Боже мой, не знаю, как мне вас называть… Почему вы так скоро спустились, когда я вошел? - Я ждала вас, - отвечала она просто. – А с тех пор, как… как я стала свободна, я ждала вас каждый день. - Меня не было в Петербурге, - пояснил Лугин, - а в провинцию новости доходят не сразу. Но неужели же вы вспоминали меня все это время? Я полагал, что ваш брак… - Мой брак был сущим мучением с самого начала. И как я могла забыть вас, Мишель? Но вы, я слышала, тоже собирались жениться? На мадемуазель Ланской, кажется? - Собирался, - честно признался Лугин, – и именно на мадемуазель Ланской. Не скрою, я был влюблен в Варвару Петровну. - А она – в вас? – уточнила княгиня. - Этого я не знаю. Иногда мне казалось, что да. Но теперь все в прошлом. Варвара Петровна вышла за моего друга Платона Толстого. Вы помните Толстого? - О, его нельзя не помнить, - улыбнулась Сашенька. – Как ловко он отвлекал маменьку, когда она сердилась на нас! Ведь он всегда выручал вас, не правда ли? Лугин охотно подтвердил. - Признайтесь, это он надоумил вас избавиться от моего подарка? Нет-нет, я вовсе не сержусь, - и Сашенька достала из кармана ту самую миниатюру, которую когда-то подарила Мишелю и которую он пытался ей вернуть. – Представьте, какой в доме сделался переполох, когда в девичьей на окошке нашли мой портрет! А я-то уверяла маменьку, что потеряла его! С тех пор я не расстаюсь с ним. Надо мной даже посмеивались: infatuée** княгиня Щербатова всегда носит при себе собственное изображение! - Действительно, забавно, - рассеянно произнес Лугин. У него возникло ощущение, что княгиня нарочно уводит разговор в сторону. – Извините мою дерзость, но я хотел бы узнать… не согласитесь ли вы, Alexandrine… вот черт! Извините еще раз… Не согласитесь ли вы из княгини Щербатовой сделаться просто мадам Лугиной? Княгиня поднялась с кресла и отошла к окну. Отвернувшись от Мишеля, она заговорила взволнованно и тихо: - Знаете, Мишель, мои дети очень любят сказку о принцессе Шиповничек, им няня рассказывала. Принцесса укололась веретеном и заснула на сто лет, а вокруг ее замка вырос колючий шиповник, сквозь который никто не мог пробиться. Мне иногда кажется, что это про меня… как будто я сплю и жду, когда же меня кто-нибудь разбудит. А его все нет и нет… Голос ее дрогнул, и Лугину показалось, что она плачет. И хотя он был почти уверен, что знает сюжет этой старинной сказки, тело опередило мысль, - он вскочил и бросился к Сашеньке, дабы ни на секунду не продлить ее ожидание. Она обвила руками его шею - таким узнаваемым и желанным жестом, ее влажные глаза сияли, шелковистые локоны щекотали щеку Мишеля. Он прошептал: «Сашенька…». Она порывисто и счастливо вздохнула, чуть повернулась, губы их встретились и слились в поцелуе. Этот поцелуй был схож с соленой водой, которую чем больше пьешь, тем сильнее распаляешь жажду, - лишь первый из предстоящего бесконечного множества поцелуев. Как будто нас не разлучали Навечно и ни на минуту, Иные многие печали На сердце навевали смуту. Как будто нас соединили Никем не видимые нити, Мы снова те, что раньше были, Не зная роковых событий Печалью наводненный город Предложит варианты брода, Прощальных поцелуев горечь Покажется нам слаще меда, И до конца носить мы будем Условленное меж двоими - На зависть ангелам и людям - Влюбленных радостное имя… * - В чем дело? - Мама, Поль сломал мою лошадку. - Я потом починю. Милый, у меня сейчас гости. Идите поиграйте, хорошо? Софи, возьмите детей. ** самовлюбленная |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:40 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Подлинная история поручика Лугина Часть вторая Qui se mari par amour a bonnes nuits et mauvais jours. Кто женится по любви, имеет прекрасные ночи и скверные дни. Французская пословица 1. Сумерки сгустились так, что читать стало невозможно. Опустив на колени книгу – увлекательнейшую пьесу сочинил господин фон Клейст! – Лугин, наконец, посмотрел на жену. Оказывается, Сашенька давно уже оставила свое вышиванье и глядит на него – а он, болван, не может оторваться от «Пентесилеи»! Лучше бы, право, поинтересовался, закончен ли уже узор на чепчике – или чепчик вышивался вчера, а сегодня подошла очередь какой-нибудь простынки? С виноватым видом Мишель поднялся из кресла и, не скрывая улыбки, подошел к жене. Сашенька тоже встала, намереваясь зажечь свечи. - Вообще-то, это должны делать слуги, - заметил Мишель, подойдя вплотную и обнимая ее. Сашенька подняла к нему безмятежное лицо. Удивительно, в который раз подумал Лугин, как это ей удается – видно, особым даром наградил Господь: она красиво плачет, сердится тоже красиво, и сейчас, будучи в положении, да с таким животом, что уже ни от кого не скроешь, он свежа и прекрасна, как в первый день их знакомства. Или воистину права пословица: красота в глазах смотрящего? И отгадка в том, что он по уши влюблен в собственную жену? - Пусть их, - ответила Сашенька и положила руки ему на плечи. – Они только мешают, я сама зажгу. - Мешают, - согласился Лугин, пытаясь дотянуться до ее губ. – А может быть, уже пора идти спать? Как себя чувствует наш малыш? - Это не малыш, а малышка, - уверенно возразила она. – Я тебе уж сколько раз говорила: мальчики ведут себя совсем не так. И мне нужно сегодня закончить чепчик. - Так это все-таки чепчик, - пробормотал Лугин, с неохотой отпуская жену. – Чепчик, несомненно, великое дело. А муж может и подождать. Он вернулся к книге, но через минуту устыдился своей обидчивости и неделикатности. Сашенька никогда не отказывала ему под каким-либо надуманным предлогом, они женаты всего год и еще не успели надоесть друг другу. Но сейчас мог бы и поберечь супругу, которая родит не сегодня-завтра. И правда, время еще раннее – и Лугин снова погрузился в чтение. Если бы его внимание не было полностью поглощено необходимостью следить за причудами чужого языка, он увидел бы, как Сашенька, закончив с рукоделием, прохаживается вдоль полок, выбирая себе книжку на сон грядущий. Надобно найти что-то легкое, необременительное, поскольку голова и так занята различными заботами, пускай даже приятными; но только не роман, где встречается несчастная любовь, разлука, а кое-где – страшно сказать – утопленники. Подобное чтение сейчас не для нее… вот, кажется, то, что нужно. Сашенька вытащила из ряда книг одну и наугад раскрыла ее. Краем глаза Лугин заметил, как из книги выпал листок, и как через долю мгновения Сашенька поймала его у себя на животе. Хорошо, что жене не пришлось нагибаться, а ему – вставать, чтобы помочь ей, вот и все. Он не видел, что Сашенька, нахмурившись, читает написанное на листочке, полуоборачивается к мужу, словно собирается задать вопрос, а потом ставит книжку обратно на полку. Он очнулся лишь тогда, когда вдруг понял, что слова «Спокойной ночи, дорогой» прозвучали – полчаса назад? Час? А он только кивнул в ответ. Вот чертов немец! Понаписал всякой галиматьи, так что Мишель Лугин забыл о своем семейном положении. Или было что-то еще… что? Внимательно осмотрев полку, Лугин нашел, наконец, чуть-чуть криво стоящий томик. Ничем не примечательный… Парни? Откуда он взялся? С листком в руке Мишель подсел поближе к свету. Он не верил своим глазам – легкая обида на жену, великолепная «Пентесилея», оставленная книга – все ушло на второй план. О любви молить не смея, Умираю в поцелуе. Тот из нас двоих смелее, Кто любовь помянет всуе. Что же это? Наважденье? Грех? Блаженство – или мука? Как преступно наслажденье, Если близится разлука! Ночь на полпути к рассвету, Мы на полдороге к раю. На исходе ночи этой Я ко всем богам взываю: Милосердно нам позвольте Не расстаться на рассвете, Как Тристану и Изольде, Как Ромео и Джульетте… Он уже поднес было бумагу к свече, как разом, огромной волной из каких-то подспудных глубин, накатили воспоминания, и Лугин, выдвинув ящик стола, вложил листок со стихами в дневник. Сашенька под страхом смертной казни не станет открывать и листать тетради мужа. Мишель откинулся на спинку стула, сам не замечая, что мечтательно улыбается. Юлия… 2. Юлия де Перпиньяк была женщина необыкновенная. Такою же необыкновенной была и роль ее в жизни Мишеля. Потеряв всех близких во время якобинского террора, последняя маркиза де Перпиньяк сделалась актрисой и блистала на сцене. Волею судьбы она стала возлюбленной российского императора Александра и последовала за ним в далекую и чужую страну, где ей не суждено было обрести счастье. Любовь коронованных особ – тяжкая ноша; а непосредственный и пылкий Искандер, которого полюбила Юлия, в своем Петербурге вновь превратился в величественного и неприступного Александра Павловича. Он подарил фаворитке домашний театр, чтобы та не скучала и не вздумала увлечься другими мужчинами. Поручик Лугин же имел неосторожность подружиться с Юлией и даже принес ей свои драматургические опыты – пьесу о двух влюбленных офицерах. На полях она писала замечания – ее почерк не спутать ни с чьим другим. Император был весьма недоволен столь тесным общением своей любовницы с молодым кавалергардом, но, поскольку Юлию нельзя было упрекнуть ни в чем, монарший гнев обрушился на голову Лугина. Прошло некоторое время, и они встретились вновь – император охладел к Юлии, Варя отвергала Мишеля. Две страдающие души искали утешения друг у друга. Они и сами не заметили, в какой момент дружеские объятия вдруг стали страстными, чье прикосновение воспламенило другого, чей поцелуй потребовал отзыва… Эта ночь осталась в памяти Мишеля как нечто прекрасное, незабываемое и не имеющее продолжения, нечто, чему он не мог подобрать определения, хотя исписал кипу бумаги. Какое имя дать тебе, Коль ты и я одно и то же? Разъединяя нас, о Боже, Чьей потакаешь Ты мольбе? Неразделимы я и ты, Две стороны одной медали. Промедлив день, мы ожидали Лишь наступленья темноты. Благословен ее покров, Закрывший нам глаза и уши, Чтобы измученные души Свой разговор вели без слов. Осудят ли нас те, что лгут И предаются пустословью? Когда тебя зовут Любовью, Меня Безумием зовут. Она, значит, тоже вспоминала ту ночь… думать об этом было и горько, и приятно. Александрина умная, тонкая и понимающая – но она воспитана совсем иначе, в ней нет той внутренней свободы, которая отличала Юлию от остальных женщин. Лугин обожал свою жену – он вызвал бы на дуэль каждого, кто посмел бы в этом усомниться, - но для чудесной и невозможной Юлии оставался уголок в его сердце – навсегда. Наутро Сашенька ни словом не обмолвилась о вчерашней находке. Она была, как обычно, спокойна и ласкова, и Лугин решил избавить жену от неуместных объяснений. Ворвавшаяся в его мысли вспышка из прошлого постепенно угасла, но совсем позабыть Юлию он не пытался, да и не видел в этом никакого резона. Он думал о ней и в ночь, когда, не помня себя от волнения, мерил шагами пустые комнаты, то и дело замирая у дверей Сашенькиной спальни. Тишина, изредка прерываемая негромкими словами флегматичного доктора, и успокаивала и пугала его. Когда же ему приходилось услышать сдавленный стон или болезненный вздох, сердце пронзала неведомая ранее боль. Из царящего в голове сумбура всплывали воспоминания то о великом князе, избивающем супругу, то о Варе, вовсе не желавшей заводить детей… о Юлии, поясняющей, что иметь дитя – счастье… Трудное счастье… Часы в гостиной пробили полночь, и через минуту за стеной раздался пронзительный крик. Ребенок недвусмысленно заявлял о своем прибытии в этот мир и в этот дом. Спустя четверть часа, показавшиеся Мишелю вечностью, дверь спальни отворилась. Найдя доктора довольным и улыбающимся, он немного успокоился, но при виде крепко с головой спеленатого сверточка, который и забыл уже кричать, Мишеля вновь охватило волнение – совсем иного рода. Он опустился на колени рядом с кроватью и поцеловал Сашенькину руку до локтя – сколько смог дотянуться. Слов не находилось. Сверточек пыхтел и чмокал. Сашенька слабо улыбалась, и эта улыбка распространяла какое-то особенное сияние, в котором можно было купаться, как в солнечных лучах. - Сегодня семнадцатое, - наконец сказала она. - Восемнадцатое, - нежно возразил Мишель. – Полночь било. - По святцам – Юлия,- сказала Сашенька. Лугин вздрогнул. Она продолжала: - Это хорошее имя, ведь правда? - Правда, - прошептал Лугин с облегчением. – Правда, любовь моя, правда… Ставшее уже привычным чувство вины, непонятная неловкость - все ушло, растворилось и оставило душу в спокойствии и чистоте – словно вынули занозу, нет, поправил себя Мишель, как будто сложная загадка в конце концов получила ответ. Юлия Михайловна Лугина завозилась и фыркнула. 3. Февральским утром 1812 года Лугин проснулся от того, что сквозь неплотно сдвинутые занавески пробрался лучик уже по-весеннему яркого солнца. Хорошая погода столь удивительна в Петербурге! Лугин тут же позабыл, что видел неприятный и тревожный сон, в котором его друг Платон Толстой кричал, размахивал руками и совал под нос Мишелю громадный дуэльный пистолет. Друзья не виделись давно, писал Платон крайне редко, да и то в письме едва ли десять строк принадлежали его руке – далее Варя подробно и в красках описывала погоду, здоровье детей и поведение супруга. Мишель раздвинул шторы, и комнату залил солнечный свет. В окна их квартиры на Мойке – весьма скромной, но недорогой и уютной – солнышко заглядывало так редко… Вечером он допоздна засиделся в кабинете. Чтобы не потревожить Сашеньку, решил спать у себя, что было у него не в обычае, ибо холодно, одиноко, да и вообще… Пора исправить такое упущение. Лугин прислушался: не раздается ли в комнатах Юленькин голосок. Если малышка уже проснулась, делить любимого папочку она не пожелает ни с кем. Но нет, все тихо, только из столовой слышно звяканье расставляемой посуды. По привычке легонько стукнув в дверь спальни, он тут же отворил ее и вошел. Картина, явившаяся его взору, была ему хорошо знакома, но при многократном повторении отчего-то не теряла своей пикантности и притягательности. Сашенька, стоя перед зеркалом в рубашке и корсете, надевала чулок, высоко подняв подол и поставив точеную ножку на спинку кушетки. При скрипе двери она вскинула голову, но, увидев мужа, улыбнулась: - Ты не станешь сердиться, Мишель? Я потратила непозволительно много денег… Действительно, столик, кресла и кушетка были уставлены картонками, вскрытыми и еще запакованными, а на кровати громоздился ворох кружев, оборок и ленточек. Не в силах сердиться, Мишель аккуратно, двумя пальцами переложил нечто воздушное и полупрозрачное на кровать поверх остального и уселся в кресло. Полюбоваться было на что: ни прошедшие годы, ни рождение детей не убавили Сашенькиной красоты и грации. Она волновала его до дрожи в коленях – в такие минуты Лугин чувствовал, что недалеко ушел от того впечатлительного юноши, каким он увидел Александрину впервые. Желание сжать ее в объятиях, зарыться лицом в ее волосы, зацеловать и заласкать до полусмерти никак не умалялось ни долгой разлукой, ни прожитыми рядом днями, ни проведенными вместе ночами. - И что же такого ты накупила, позволь полюбопытствовать? – спросил Мишель. Сашенька, намеревавшаяся было надеть второй чулок, отложила его и сняла крышку с ближайшей картонки. Дюжина батистовых рубашек с рукавчиками. Дюжина таких же без рукавчиков, на ажурных бретельках. Полдюжины рубашек шелковых, столько же пеньюаров; простыни, наволочки, носовые платочки, чулки, панталончики… - Вообрази, милый, с этими панталончиками получилась забавная история. Я заказала вышивальщице узор, который сама придумала… - Да, и что же это за узор? – перебил Мишель, меняя позу так, чтобы Сашенька могла уместиться меж его расставленных колен. Корсет, к счастью, не зашнурован… и уже на полу. Через тонкую ткань ощущается тепло ее тела, все его восхитительные изгибы и округлости. До узоров ли сейчас… но эта игра так волнительна и приятна… - Тебе рассказать или показать? – лукаво усмехнулась она. Рубашка поползла вверх – Мишель отодвигал ее все выше, покрывая поцелуями открывающиеся участки. Сашенька склонилась над ним, упираясь рукой в спинку кресла, другая рука легла на его затылок. Что-то мешает… ах, да – панталончики, на коих не разглядишь сейчас никакой вышивки. Мишель осторожно потянул оборочки вниз, пока они не скрылись из виду, обнял жену за талию и привлек к себе. Она приподнялась и снова опустилась… и еще, и еще… Дразнящие ее прикосновения и короткие прерывистые вздохи сводили с ума. Если бы Мишеля сейчас спросили, как его зовут, пожалуй, он не смог бы ответить. Жаркий шепот возле самых губ… слов не разобрать… Сашенька тихо вскрикнула и прикусила краешек собственной ладони. Мишель уткнулся лицом в ее плечо, на выдохе едва сдержав стон, упиваясь пьянящим ароматом влажной кожи. - Мишель, какой ты, однако, бесстыдник, - еще не уняв дыхания, прошептала она. – Ведь кровать была в двух шагах. - Да она вся завалена твоими покупками, - притворно возмутился Лугин, перегибаясь и поднимая с пола невесомые панталончики. – Но если хочешь, мы продолжим и на кровати… - Отдай, - Сашенька вскочила и стала одеваться. – Завтракать пора. Что про нас слуги подумают? - Они подумают, что мы очень любим друг друга, - не в первый раз ответил Лугин. – Давай я помогу… так что там за история? Он наконец смог рассмотреть вышитые цветочки, белые и алые, сплетающиеся в кайму над оборками. Мелкие листики, шипы… да это шиповник! И впрямь необычно. Кажется, спящую принцессу надо было разбудить поцелуем? Неужели только одним?... - Мишель… м-м-м, не надо… ну нет, я только что завязала… какой ты неугомонный! Послушай меня! С эти узором я пошла в мастерскую Роше, там самые лучшие мастерицы. И представь, меня приняла сама хозяйка, мадам Жюли. Она была крайне любезна… ай, перестань! Да Мишель же! Мы останемся без завтрака… спросила, как зовут моего мужа и обещала лично заняться моим заказом. А сегодня вместе со всем прислала – посмотри что – наверное, это подарок. Вид пары кокетливых розовых подвязок сбил бы с пути истинного, пожалуй, даже святого. Каковым Лугин не ощущал себя никогда, а сейчас и подавно… но что же это вышито на подвязках? - Саша, а что такое АЛ? – ох уж эти женские ухищрения! Сашенька пожала плечами и засмеялась. - Александрина Лугина, конечно! Ты забыл, как зовут твою жену?.. Рука об руку они вышли в столовую. Юленька спрыгнула со стула навстречу им, невзирая на нянькины увещевания. Глядя на темные кудри и выразительные глаза дочери, Лугин припомнил услышанное им когда-то: «От большой любви рождаются красивые дети». Перевел взгляд на Сашеньку – она вся словно лучилась счастьем. Если бы это никогда не прекращалось… Лугин не успел допить кофе, как за дверями столовой раздались непонятные возгласы, грохот и топот сапог. Он отложил салфетку и поднялся из-за стола… дверь распахнулась, и в комнату ворвался мужик в тулупе и меховой шапке, отбиваясь от удерживающих его лакеев . В мужике Мишель с изумлением узнал Федора, слугу Толстого, должного теперь находиться за много верст отсюда, в имении. Узрев, наконец, Лугина, Федор рухнул на колени и заголосил: - Барин Михаил Алексеич, родненький! Помогите, Бога ради! Беда у нас… 4. В наступившей тишине кто-то ойкнул. Упала и разбилась чашка. Заплакала Юленька. Бросившись поднимать Федора, бормочущего что-то бессвязное и норовящего целовать ему руки, Лугин как сквозь вату слышал голос жены: - Хельга Эдвардовна, заберите Юлию. Не плачь, моя маленькая, иди с няней. Мишель… Мишель, ты слышишь меня? Веди его в кабинет, ему надо согреться и поесть. Я скажу, чтоб принесли. По пути в кабинет Лугина донимали мысли одна другой ужаснее: Платон стрелялся и убит… сгорело поместье… нет, Толстой из ревности убил Варвару Петровну… а может быть, дети… или Варя… Варя? -Варя? – выдохнул Лугин, не дожидаясь, пока Федор снимет тулуп. – То есть, Варвара Петровна? Да говори же! Федор согласно закивал. У Мишеля все оборвалось внутри, в голове нарастал странный гул, а стены комнаты закружились, будто карусель. Вошла служанка с подносом. Испуганно глянула на барина, застывшего, как соляной столп, покосилась на чужого рыдающего мужика. Лугин сделал над собой усилие, наполнил стакан и заставил Федора выпить. Тот утерся рукавом и, наконец, сообщил более-менее внятно, что барыня Варвара Петровна позавчера изволили родить ребеночка, и ребеночек плохонький совсем, а сама барыня помирают и просят господина Лугина приехать проститься. - Что? – Лугин не верил своим ушам. – Ты ничего не путаешь, Федор? Доктор был? - Никак нет, барин. Был дохтур, день просидел и уехал. А Платон Платоныч… - Да что доктор-то сказал? - Сказал – молиться. Там теперь батюшка заместо дохтура приехал. А Платон Платоныч схватили меня вот эдак, и говорят: привези мне Михаила Алексеича – что хошь делай, на коленях стой, а привези. Лошадей дали своих. Не знаю, может, не увидите живой барыню-то. Федор размашисто перекрестился, Лугин бездумно повторил его жест. Растерянность и отчаяние овладели им. Он знал, что женщины, бывает, умирают от родов, но Варя… - Поедете, барин? – Федор с надеждой смотрел на него. – Платон Платоныч ведь сказали… - А письма он тебе не дал? Ничего не написал? - Писали они, только порвали все. На словах велели. Они, почитай, час цельный писали и сами с собой разговаривали. Петропавловскую крепость поминали да маскерад какой-то. Много чего говорили, сейчас не упомню. Поедете, барин, миленький? -Бог мой, конечно! – почти закричал Мишель. Как недолго продлилось утреннее счастье. Ну почему, почему… дорога длинная, можно не успеть. А вдруг уже поздно? Лошади устали, да и сам Федор чуть живой. И как объяснить жене? Не хватало ссоры… но ехать все равно придется. А Варя верна своей привычке требовать трудновыполнимого! Зачем же так? Ведь не кого-нибудь она захотела видеть перед смертью, а именно Мишеля Лугина. Хорошо, что не великого князя Константина… Да как это Варя умрет, разве такое возможно?! Минуты уходят… Возьми себя в руки, Мишель. Последние слова произнесла Александрина, а он и не заметил, как она вошла. - Ты едешь через два часа. Твои вещи сейчас соберут. А Федора уложили поспать. – она присела на ручку кресла, обняла, прикоснулась губами к его виску. – Не думай о плохом. Надо надеяться, все в руках Божьих. - Надеяться на что? На чудо? - Чудеса иногда случаются, Мишель. И ты это знаешь. - Чудо в том, что ты не сердишься и не ревнуешь, - вздохнул Лугин. – Это хоть немного успокаивает. - Разве я похожа на ревнивую фурию? – Сашенька перебирала пальцами его волосы. – Я должна сердиться, что ты едешь навестить умирающую жену своего друга? Я горжусь тобой, милый… это благородный поступок. - Но я не знаю, сколько мне придется пробыть там. Если поездка затянется… «Если поездка затянется, - думал Лугин, когда карета уже быстро скользила по укатанному санному пути, - в каком случае она затянется? Похороны, поминки, сорок дней – Платона не оставишь одного. Если же Варя поправится – во что очень хочется верить – это тоже займет немало времени. Варя, Варя…». Он задремал – волнения и монотонный скрип полозьев утомили его – и увидел Варю, умывающуюся из кувшина. Господи, что она делает? Снимает намокшую сорочку… протягивает ему мыло и мочалку… - Мишель, ты мне не поможешь? - А? – спросил Лугин, но не услышал своего голоса. Варя дернула его за руку. - Вставай, поможешь мне! Лугин вскочил, ударился головой о потолок кареты, рухнул обратно на сиденье, потер воспаленные глаза. Что за бред? Приснится же такое! Сначала Толстой с пистолетом, теперь Варвара Петровна с тазиком. Но как настойчиво просила она помощи… видно, мытье здесь ни при чем, и Варе очень, очень плохо, и она ждет его приезда. Мишель посмотрел в окошко – снег, снег, насколько хватает взгляда. Ехать еще далеко. Проводив мужа и успокоив домашних, Александрина долго молилась Николаю Чудотворцу, покровителю путешествующих – как обычно, когда Мишелю приходилось почему-либо покидать дом. Колени затекли, правая рука ныла от повторяющегося однообразного движения. Она передвинулась чуть в сторону, долго и серьезно глядела на другую икону – глаза в глаза, а потом губы вновь зашептали: «Приими, Госпоже Богородительнице, слезная моления рабов Твоих… нас грешных, осужденных в болезнех родити и в печалях питати чада наша, милостивно пощади и сострадательно заступи… младенцы же наша, такожде и родившия их от тяжкаго недуга и горькия скорби избави… постигающия нас болезни скоро исцели… належащая на нас скорби и печали утоли… и не презри слез и воздыханий рабов Твоих… Аминь». 5. Несмотря на непогоду, Толстой ждал на крыльце. Друзья молча обнялись. У Мишеля не поворачивался язык задать вопрос, мучивший его всю дорогу. Но Платон, заглянув в бледное лицо друга, успокаивающе произнес: - Спит она. С утра раз двадцать спросила, не приехал ли ты. Не дождалась, заснула. Будить не стану, не обессудь… пойдем, брат, пока обговорим кое-что. Да ты с дороги не голоден ли? - Нет, Платон, спасибо тебе. Кусок в горло не лезет, если честно. Ты лучше расскажи, что произошло… что доктор говорит? Они прошли в кабинет, находившийся в ужасном беспорядке: конская упряжь, хлысты, трости, трубки, детали одежды и письменные принадлежности, пустые и полные бутылки и посуда, разбросанные там и сям, составляли вопиющую картину, очевидно, много дней оставляемую Толстым без внимания. - Доктор, подлюка, заявил, что медицина здесь бессильна… на кой черт такая медицина? Удрал, каналья, чтоб ему! Даже денег не взял. Привели священника, да от него тоже толку чуть. Мишель, как я ждал, что ты приедешь! Поверь, я твой должник, я для тебя что хочешь… - глаза Толстого вдруг наполнились слезами. – Ведь она сразу стала просить за тобой послать – веришь, нет… Мишель, неужели она… - А ребенок что же? – спросил Лугин. – Мальчик? - Мальчик, - подтвердил Толстой. – Там, с Варей. Унести не разрешает. Я и не знаю… каждый раз, как засыпает она, боюсь – не в беспамятство ли впала. Хожу, смотрю. А она проснется и опять: «Мишель приехал?». Я поначалу думал – бредит, очень уж худо ей было. - Ты молодец, что послушал Варвару Петровну и послал за мной, - Лугин положил руку ему на плечо, желая приободрить, но Толстой вдруг дернул плечом и загремел: - Да я за кем угодно бы послал, если бы Варя захотела! Да я для нее… попроси она Моабад-хана доставить, глазом не моргнул бы, из-под земли достал! Повисла неловкая пауза. Ни Лугин, ни Толстой не любили вспоминать в подробностях обстоятельства, при которых Варя стала женой Платона. После возвращения из Парижа, измучив своих ухажеров до крайности, la belle Dame sans merci наступила на собственные грабли – с силой и страстью, которых в себе и не подозревала, Варя влюбилась в персидского принца Моабад-хана, посланника при императорском дворе. Образованный и по-восточному любезный персиянин пленил ее своим умом и обходительностью, и она без колебаний согласилась последовать за ним в Персию. Доводы окружающих против такой партии только усиливали решимость Вари – она была уверена, что и Лугиным, и Толстым движет только ревность к удачливому сопернику. Если бы не совершенное ханом злодеяние, с которым во всей полноте открылась его мерзкая двуличная натура, Варя не рассталась бы со своими заблуждениями и не прибегла бы к столь радикальному средству. Спасаясь от притязаний персиянина, она умолила Толстого жениться на ней. Вторично обратиться с подобной просьбой к Мишелю ей, вероятно, не достало душевных сил… «И вот теперь, - думал Лугин в угнетающем молчании, - Варя жена Платона, и Варя умирает. Это странно и по отдельности, и вместе. А Толстого я никогда в жизни таким не видел. На вид он близок к помешательству». - Если она покинет меня, я застрелюсь, - тихо сказал Толстой и выдвинул ящик стола, где поверх футляра лежал прекрасный дуэльный пистолет. Было заметно, что его несколько раз доставали и убирали обратно. Лугин вскочил со стула и одним резким движением задвинул ящик с пистолетами. Затем, обняв сникшего Платона, отвел его подальше от стола и заговорил как мог убедительно: - Платоша, я все понимаю… но едва ли сейчас время думать об этом. Варвара Петровна жива, и, Бог даст, проживет еще долго. А детям, между прочим, нужен отец. Поэтому брось эти глупости… дай мне ключ от ящика. Давай, давай. Ты, кстати, выбрал уже имя для сына? Толстой собирался что-то ответить, но в эту секунду в кабинет заглянула розовощекая горничная и доложила: - Платон Платоныч, барыня пробудились и спрашивают… - здесь она заметила Лугина, шумно вздохнула и закончила с восторгом: - Слава Тебе, Господи… барин… приехали! – и, взметнув пестрыми юбками, она помчалась в покои. Толстой подтолкнул его к двери. Лугин в растерянности оглянулся – он до сих пор не был готов увидеть Варвару Петровну, - но внезапно выражение лица Толстого сказало ему о многом… Мишель понял, что Платон все эти дни возлагал на приезд друга последние и самые отчаянные надежды. Вероятно, ему казалось, что одно появление Лугина спасет умирающую Варю. Не разубеждать же его в этом, тем более, что сейчас это, кажется, невозможно. В комнате горело две или три свечи. В полумраке лицо и руки Вари показались Лугину белее укрывавшей ее простыни, но выражение лица, хорошо знакомое и когда-то столь милое ему, было решительным и упрямым. (Мишель вспомнил умиротворенное лицо Александрины, когда родилась Юленька – но это мимолетное видение тут же унеслось и растаяло, уступив место реальности). Тяжелая болезнь не красит никого, а Варвара Петровна, судя по всему, ощущала потребность спорить с самой природой, доказывая свою жизнеспособность. Ее глаза широко раскрылись и вспыхнули радостью, она чуть шевельнула рукой и прошептала: - Ну наконец-то… Мишель! Лугин, пораженный увиденным, шагнул к кровати – рядом не оказалось стула, а опуститься на колени перед чужой женой (пусть даже это Варя) представлялось неприличным… Варина рука снова дрогнула. - Садитесь прямо сюда. Не стойте. Я хочу просить вас… - Все, что угодно, Варвара Петровна, - Лугин присел на постель и тронул Варину ладонь, сухую и горячую. Толстой выразительно кашлянул и прикрыл за собой дверь. - Мне нужно окрестить ребенка… вот он, здесь, - отвечая на вопросительный взгляд Лугина, Варя указала на складки одеяла под ее левым локтем – они были неподвижны и немы. – Он очень слаб, поэтому я хочу… прямо сейчас… ведь вы не откажете мне? Мишель покачал головой. В глубине души он ожидал совсем другого – какого-нибудь признания… объяснения… Ответов на множество вопросов, изводивших и терзавших его, ответов, которых не знал он сам, но, бесспорно, знала Варвара Петровна… Да ведь не он сейчас главный в ее стремительно укорачивающейся жизни! Но разве непременно надо было дожидаться его приезда? Детей в возрасте до сорока дней не обязательно крестить – они и некрещеными попадают в рай. Чего же просит Варя на самом деле? Платон, которому Лугин сразу за дверью передал ее просьбу, понимающе кивнул и отправился за священником, находившимся здесь, в доме, уже несколько дней. В комнату принесли все необходимое для крещения, однако разворачивать и погружать ребенка в чан со святой водой батюшка поостерегся – он набрал воды в пригоршню и со словами: «Крещается раб Божий…» замер, не донеся руку до головки младенца. - Михаил, - тихо, но уверенно произнесла Варя. Лугин не сумел опомниться от подобной неожиданности, а батюшка невозмутимо продолжал: «…раб Божий Михаил, во имя Отца – аминь! – и Сына – аминь! – и Святаго Духа – аминь!». Безмолвный малыш был передан едва успевшему подставить руки Лугину, снабжен невесть откуда появившимся золотым крестиком, помазан елеем – все это получилось быстро и слаженно. - Вот теперь у меня есть свой Мишель… нет-нет, оставьте его мне! – сиделка в который раз хотела унести ребеночка, чтобы Варя хоть немного отдохнула и спокойно поспала. – Платон, вели позвать из деревни знахарку, Федор знает. - Душа моя, - попытался возразить Толстой (очевидно, тоже не впервые), - я не могу допустить, чтобы тебя трогала какая-то замызганная баба… – на этих словах Толстой запнулся и яростно покосился на Лугина, который незаметно, но чувствительно пнул его по ноге. – Мишель, ведь она натуральная ведьма! - Ты говоришь глупости, - Варя устало прикрыла глаза. Волнения сегодняшнего дня отняли у нее последние силы. Толстой и Лугин неслышно покинули спальню, и возмущенный Мишель накинулся на друга: - Платон, ты не в своем уме! Зачем ты споришь с ней? Пусть приведут эту бабку, знахарку, или кто она там – да хоть самого черта, если это поможет Варе! Нужно испробовать все, чтобы потом не рвать на себе волосы и не хвататься за пистолет. Отправь Федора в деревню… а мы пойдем, выпьем, наконец. Вот я и стал крестным для твоего сына – помнишь, как договаривались?.. … Наутро, прямо посреди завтрака, дававшегося друзьям с трудом, поскольку ночь прошла за выпивкой и разговорами, Варя снова потребовала к себе Мишеля. При свете она выглядела еще более удручающе – исхудавшая, бледная, под глазами круги. В спальне стоял густой травяной дух, а возле постели возилась сухонькая и сгорбленная старушка, чьи движения, впрочем, выдавали усердие и сноровку. Под грозным взором Толстого, не преминувшего тоже явиться, она тут же выскользнула из комнаты. - Мишель… или Платон, - Варя переводила взгляд с одного на другого, - впрочем, все равно… Принесите мне книжку из библиотеки. Толстой отреагировал первым. - Книжку, Варенька? – изумился он. – Тебе лучше? И говоришь ты уже не шепотом… Варвара Петровна в нетерпении приподнялась на подушке. - Ну да, книжку! Она лежит на столе, автор – Песталоцци… я как раз читала ее, когда все это началось. Ну что вы застыли оба?.. Лугин и Толстой переглянулись и облегченно вздохнули. - Кажется, Варвара Петровна пошла на поправку, - неуверенно прошептал Мишель. 6. Он провел в поместье Толстого больше двух месяцев. Очень медленно поправлялась Варя, хотя они по очереди с Платоном таскали ей книги целыми пудами. В тот день, когда она смогла одеться и выйти к обеду, Лугин впервые задумался об отъезде. Он не писал домой и не ждал писем от Александрины, полагая, что устная их договоренность не нуждается в вещественных подтверждениях. Однако с этого дня он начал ощущать какое-то смутное волнение, которому, хорошенько поразмыслив, не нашел причины. В доме полно слуг, у Юленьки чудесная няня, а мальчики под присмотром воспитателя. Все дела улажены, долгов за их семейством не числится; Александрина отличная хозяйка, без мужа она никуда не ездит и не допустит, чтобы ее коснулось какое-либо подозрение. Лугин перебирал в уме все мыслимые напасти, вспомнил даже о наводнении, но в газетах о подобном не было ни слова. Нет повода для беспокойства, а Платон и слышать не желает разговоров о том, что, мол, пора в Петербург возвращаться. Дороги развезло, пусть подсохнет. Варя еще не окрепла, надобно гулять с ней в саду, а самому недосуг. Разве тебе не интересно наблюдать, как растет маленький Мишель? Да и Пасха на носу – неужели хватит совести покинуть друзей перед самым праздником? Вот отпразднуем, тогда можно будет и об отъезде поговорить. Да и то – много ты, Лугин, теряешь: у нас и природа, и воздух, и самая жизнь, все иное, нежели в городе. Мишель был согласен с другом, но нельзя же до бесконечности злоупотреблять его гостеприимством! На пасхальной неделе Платон и Варя, вняли, наконец, голосу разума и многочисленным доводам Мишеля в пользу своего отъезда. Варвара Петровна к сему дню пришла в себя настолько, что самолично загрузила в карету провизии на десять человек, сокрушаясь, что по нездоровью не успела осенью заготовить наливочки. Обвешанный гостинцами с головы до ног Лугин уселся в карету. Неслышно закрутились щедро смазанные кучером колеса… Дорога была еще, правду сказать, к такого рода путешествию не слишком пригодна. Несколько раз карета увязала в обильной российской грязи чуть не по самые окна. Необходимость выталкивать ее из глубокой лужи, сомнительное удовольствие ждать под дождем, пока починят сломавшуюся ось, неравномерное покачивание и встряхивание – ничто не раздражало Лугина, ибо всеми помыслами он находился уже дома (то ли в своей любимой библиотеке, то ли в спальне… мысли радостно толкались и встряхивались в голове – в такт колесам). До Петербурга оставалось несколько верст, когда Лугин вспомнил, что почти на пороге Толстой сунул ему в руки какой-то пакет, сопроводив его ворчанием вроде: «Прошлый раз забыл, и позапрошлый тоже! Обязан я, что ли, твои писульки хранить… если не нужны, сам выброси!». Он пошарил под сиденьем – пакет нашелся. Склеенный из плотной бумаги, нетолстый, слегка обтрепанный по краям. Мишель наугад вынул одну бумажку, подвинулся к окну. Стихи были записаны со старательным полудетским наклоном, чернила сильно выцвели. Вот шиповник белый – поцелуй несмелый, Сердца трепетанье, робкое касанье… Вот шиповник алый – страсти небывалой Полное признанье, жгучее лобзанье… Розовый шиповник – ветреный любовник, Клятвы, обещанья, слезное прощанье… Он невольно рассмеялся. Жгучее лобзанье, это ж надо! Небось в корпусе еще написано. Тут он вспомнил утро, когда ему пришлось уехать из дому, и его бросило в жар. Шиповник белый, шиповник алый… и розовые подвязки… Пакет упал, его содержимое веером разлетелось по полу. Он поднял то, что оказалось сверху. «Мой дорогой Мишель! Я выхожу замуж. Мы больше не сможем видеться наедине, но, надеюсь, останемся добрыми друзьями…». Это, по всему выходит, мадам Роше, урожденная Жюли Ламбер, ручку свою проворную приложила. Очень мило. Что там еще завалялось? Безбожно выдранная из книжки страница. Белокурая Параша Сребророзова лицом, Коей мало в свете краше Взором, сердцем и умом. «Параша» густо вымарано, сверху подписано «Наташа». Кому Державин-то не угодил? И что за Наташа? Да еще белокурая? Мятый-перемятый сиреневый почтовый листок. «Варвара Петровна (зачеркнуто) Варенька! Соблаговолите (зачеркнуто) Будьте любезны (зачеркнуто) Умоляю Вас (потом зачеркнуто так, что не разберешь, и клякса на полстраницы). А на обороте совсем иного рода: «Мишель, не в службу, а в дружбу! Принесут чепрак из мастерской – заплати, после отдам. П.». В эту же компанию затесался конфетный фантик, тщательно разглаженный чьими-то лилейными пальчиками. «Ты сама тому виною, что пленился я тобою». Еще возвышенные вирши, писанные двумя разными почерками, почему-то вкривь и вкось (не за столом, видно)… н-да, и не такие уж возвышенные… - Ты вся томление и нега… - Ты весь неистовство и страсть… - Меня зовешь подняться в небо… - А ты, закрыв глаза, упасть… - В твоих глазах, что словно звезды… - И в сумрачных твоих очах… - Открыта вожделенья бездна… Дальше такие каракули, что можно предположить только «ах!» в конце. Лугин поднял с пола очередной листок. Содержимое пакета немало позабавило его. В строчки вплеталось ставшее размеренным постукивание колес – въехали в город. «Die kleine Lotta, die hübsche Lotta!»…* Внезапно, как это иногда бывает, мысли приняли совсем другое направление. Лугин выглянул в окошко. - Эй! Сверни-ка на Пантелеймоновскую! Кучер послушно повернул. Булочная на месте, вывеска все та же, правда, изрядно подновленная – знать, дела идут неплохо. Затренькал колокольчик. - Guten Tag, - поздоровался Мишель с булочником. Впрочем, булочник давно старик, а это, скорее, его сын… или зять… - Guten Tag, - любезно, но с достоинством ответил тот. - Was möchten Sie? - Ich möchte Fräulein Lotta sehen. - Frau Stachel, wahrscheinlich? - Vielleicht, - смутился Лугин. Ну конечно, она давно замужем – и чего он сюда явился? Ведь до дома уже рукой подать! Но тут позади прилавка возникла златокудрая Лотта, и Мишель на мгновение позабыл всех женщин, что когда-либо видел. Вероятно, в этот день она как раз достигла наивысшей точки женского цветения – во всяком случае, Мишелю она показалась похожей на роскошный букет белой сирени. - O, wie nett! – всплеснув руками, воскликнула Лотта. - Herr Lugin! - Haben Sie sich doch an mich erinnert? - Sie zu vergessen ist nicht möglich, - понизив голос и быстро оглянувшись, она потянулась через прилавок и поцеловала его в губы. Затем продолжала как ни в чем не бывало: - Möchten Sie Strudel? Ganz frisch. - Nein,danke, - ответил Мишель, пораженный до глубины души. - Ich bin nur vorbei gekommen um Sie zu sehen.** Дверь за прилавком приотворилась, и он успел заметить двух очаровательных, абсолютно одинаковых, в золотистых кудряшках, маленьких девочек. Невнятно попрощавшись, Лугин вернулся в карету и велел ехать прямо домой. Он не мог объяснить самому себе столь внезапный и сильный порыв, следование которому на несколько минут отдалило приятную встречу с домашними. В прихожей он скинул плащ, даже не удостоверившись, что кто-то его подхватил, взбежал по лестнице, незнамо куда швырнув перчатки… из гостиной слышен Сашенькин голос – и отвечающий ей мужской. В это время дня - гость? Мужчина? Он распахнул двери и остановился. У накрытого столика сидел в кресле молодой, щегольски одетый незнакомец. С другого кресла, как обычно, порывисто и грациозно, встала Александрина. - Боже мой, Мишель! Наконец-то! * О, крошка Лотта, милашка Лотта! **- Добрый день. - Добрый день. Чего изволите? - Мне нужна фройляйн Лотта. - Фрау Штахель, должно быть? - Возможно. - О, как мило! Господин Лугин! - Вы помните меня? - Вас забыть нельзя… Хотите штрудель? Есть совсем свежий. - Нет, благодарю. Я просто зашел проведать вас. 7. Искренность этого движения была очевидна и хорошо ему известна. Лугин молча стоял в дверях. Сашенька подставила ему щеку, и он легонько прикоснулся к ней губами. – Мой муж, Михаил Алексеевич Лугин. Анджей Завадский, мой кузен, приехал по делам из Варшавы. Завадский первым протянул холеную руку. - Зовите меня Андреем Ивановичем, так будет удобно и по-русски. Надеюсь, мы станем друзьями? Ваша жена очаровательна… я помню ее в детстве – мы дружили… - Вы правы… рад знакомству, - Мишель перебирал в памяти родственников Александрины, но не находил среди них никаких кузенов, тем более таких привлекательных и любезных. Сашенька мало помнила отца, а с польской родней вовсе не поддерживала связей. Наверное, она рада встретить кузена… следует отбросить глупую ревность. Но существуют еще несколько иные чувства, игнорировать которые уже нет возможности. Не самый приятный сюрприз – вернуться домой после долгого отсутствия и, вместо того, чтобы предаться утехам (глупые слова… откуда они вдруг всплыли?), быть вынужденным поддерживать светскую беседу с едва знакомым гостем. Перехватив полный тоски и вожделения взгляд, посланный Лугиным в сторону жены, вернувшийся было к своему чаю пан Завадский опять встал и раскланялся. Лугин без должной убедительности в голосе предложил ему остаться на обед, но Завадский сослался на неотложные дела, пообещав непременно составить компанию в другой раз. Едва за гостем закрылась дверь, Мишель был сполна вознагражден за свое долготерпение. Не стесняясь теперь никого, Сашенька покрывала поцелуями его лицо и руки, снова и снова повторяя одну-единственную фразу, которую, невзирая на банальность, Лугин готов был слушать сколько угодно. Нежность и настойчивость Сашенькиных губ всякий раз сообщали этой фразе прелестную новизну. - Ты не голоден? – с волнением спросила Сашенька, чуть отстраняясь от него, но не размыкая объятий. – Если хочешь, обед подадут пораньше. - Ужасно голоден, - серьезно признался Мишель, - но дело совсем не в еде. Обедать не буду… поцелуй меня еще… - Мишель! – она шлепнула его по пальцам и сделала слабую попытку высвободиться. – Что про нас… - Честно говоря, мне все равно, что про нас подумают слуги и вообще кто бы то ни было, - Лугин потянулся к замку, но Сашенька проскользнула под его рукой, и догнать ее удалось только в дверях спальни. Утратив остатки самообладания, он громыхнул створкой на весь дом… подхватив Сашеньку на руки, в два шага донес ее до кровати, рывком подобрал шуршащие юбки и тут же наклонился к ней. Не сдерживаемое более желание обрушилось, словно водопад, сметая и уничтожая посторонние ощущения и эмоции. Сашенька отзывалась всем телом на каждое его движение, подчиняясь тому скорому любовному ритму, который диктовало нетерпение Мишеля. Его захватило какое-то первобытное ликование…упоение собственными возможностями, восторг обладания любимой женщиной и еще что-то, чему не было названия… Оно дрожало на горизонте страсти, нестерпимо блестело, приближаясь… и вот вспыхнуло, обожгло и пропало. - Тесемка лопнула… на корсете, - прошептала Сашенька, счастливо улыбаясь. Лугин видел только эту улыбку – все остальное сейчас не существовало. Сашенька привстала, с трудом избавилась от платья, лишившегося завязок корсета и – под требовательным взглядом Мишеля – порванной в нескольких местах рубашки. - Я поторопился, прости… очень соскучился, - Лугин снова привлек жену к себе и нежно обнял, откинув край одеяла, которым она пыталась прикрыться. - Это ничего… я так рада твоему приезду! Анджей уверял меня, что ты отправишься сразу… - Этот Завадский - он действительно твой кузен? – Мишель перебил ее, не расслышав последних слов. Сашенька слегка смутилась. - Да… он сын двоюродной сестры отца. Тетю я не помню, впрочем, Анджея тоже, хотя он уверяет, что мы играли вместе, будучи детьми. Отец возил нас в гости, но это было давно, я все позабыла. Анджей привез детям чудные подарки… Мишель, а как себя чувствует Варвара Петровна? - Не будем сейчас о Варваре Петровне… впрочем, ей гораздо лучше… и мне тоже… - Подожди… зачем ты ей понадобился? – одеяло сползло на пол, и ласкающие руки и губы Мишеля уже не встречали препятствий. - Потом, я прошу тебя … ну пожалуйста… вот так… Внезапно Сашенька отодвинулась от него и села. Лугин в недоумении пытался понять, что он сделал не так. Она подняла одеяло и прижала руки к груди. - Мишель… это правда, что будет война? Лугин откинулся на спину и вздохнул. Война дело не менее важное, чем любовь… но едва заходит разговор не о любви, естественность обнаженного тела начинает казаться непристойной. Он потянул на себя другой конец одеяла. Александрина смотрела на него со страхом и надеждой. - Ты не оставишь меня снова? Не уедешь? Ведь ты в отставке… ты не обязан… - Да почему я должен куда-то ехать? – нахмурился Лугин, и Сашенька расплакалась. - Твой полк уже стоит в Вильно… все говорят, что вот-вот начнется война. Но ведь не сейчас… куда ты? Еще не отдавая себе отчета в том, что делает, Лугин вскочил с постели и начал одеваться. Прошение рассмотрят очень быстро… Черт побери, император и все командование, конечно, тоже покинули столицу. Он что-то слышал мельком, по дороге, но не придал значения, думал о другом. Подумаешь, в отставке… ведь совсем недавно! Не успел растерять боевые навыки. Нет, надо ехать сразу в полк… - Саша, милая, - он присел рядом с ней, поцеловал мокрые глаза. – Не стоит так расстраиваться. Кавалергардский полк – особенный, его не бросят в атаку сразу, а может, и вовсе оставят в резерве. И потом, война еще не началась, правда? Но я должен быть там. Сашенька замотала головой и прижалась к нему. Желание, минуту назад казавшееся неутолимым и бывшее альфой и омегой всего его существования, пропало… и странно даже вспоминать об этом. Поистине, загадочна человеческая природа… особенно мужская. - Ты вот говоришь, что я не обязан. А тебе самой приятно думать, что твой муж, молодой и сильный мужчина, притом военный – а военный всегда таковым остается, даже в отставке, - спокойно отсидится дома, пока другие сражаются? Это, по-твоему, благородно и достойно меня? - Нет, - тихо произнесла Сашенька, успокоившись на мгновение, и опять заплакала. Лугин с отчаянием подумал, что, пожалуй, легче выступить одному против всей наполеоновской армии, нежели утешать плачущую женщину… 8. Ведь только что она наслаждалась его объятиями, а слез не было и в помине! Пожалуй, женская природа загадочнее мужской… а может быть… Мишель улыбнулся своей догадке и, надеясь ее подтвердить, прошептал Сашеньке на ушко вопрос, на который она, однако, ответила отрицательно. - Нет… но я очень этого хочу, Мишель, ты же знаешь. - И я хочу, - он скользнул губами по шее вниз, осторожно отодвигая вновь злосчастное одеяло. И с удовольствием отметил, что Сашенька отвечает на его ласки, отвечает робко, но искренно, уже позабыв о размолвке. Она его жена, она всегда так хорошо его понимала, угадывала его настроение и позволяла все, о чем только можно мечтать! Смелея с каждой секундой, Лугин поражался силе вновь разгорающегося в нем пламени. В этот раз все было по-другому. Поцелуи стали долгими, движения плавными и согласованными - вожделение уже не подгоняло их побыстрее завершить начатое, но вело к вершинам любви медленно и верно. Потеряв счет минутам, они еще долго потом не в силах были оторваться друг от друга. А возобновившийся разговор получил совсем иное направление. - Я люблю тебя. - Я люблю тебя, - эхом ответил Мишель, - люблю тебя больше жизни. Мне кажется, кроме тебя, я никого никогда не любил. - Бессовестный, - засмеялась Сашенька, - ты меня обманываешь. Такого быть не может. - Может, может. Это истинная правда. Готов доказать еще раз. - Милый мой, - Сашенька опять поцеловала его, - твои доказательства настолько убедительны и приятны, что противоречить им просто невозможно… Он вовсе не собирался спать… только прикрыть глаза на минуту… Чтобы не разбудить мужа, Сашенька осталась рядом, махнув рукой на обед и прочие домашние дела. В конце концов, неужели это так важно сейчас? Больше всего на свете Александрина боялась потерять своего Мишеля. Выйдя замуж за князя Щербатова, она решила, что все самое страшное в ее жизни уже произошло. Чувства как будто подернулись тонким слоем льда, на смену страстям и волнениям пришло холодное спокойствие. Это вполне устраивало князя – безупречное поведение красавицы жены и появление двух наследников упрочило его репутацию в свете, а интересного много и помимо семьи… В отличие от Лугина, запрещавшего себе даже думать о ней, и этим только усугубляющего собственные мучения, Сашенька тихо упивалась своей несбыточной любовью. Она постоянно вспоминала Мишеля, он был рядом с ней каждый день – незримо, неслышно, непрерывно. Она дожидалась - безотчетно и терпеливо - дня, когда призрак обретет плоть и кровь, а жизнь – искомое равновесие. Но это равновесие оказалось таким шатким… Утром Лугин написал два письма – прошение о зачислении в полк и Платону. Он сомневался в целесообразности обоих, но все же надеялся на успешный результат. Сможет ли Толстой оставить в поместье недомогающую Варю с детьми? Лугину очень хотелось, чтобы на поле боя рядом оказался старый верный друг, на которого можно положиться во всем. И совсем не хотелось вспоминать, с каким выражением лица император Александр подписывал рапорт об отставке Мишеля. Казалось, он был неимоверно рад, что наконец-то этот несносный Лугин, приятельствующий с чужими возлюбленными, не будет больше попадаться ему на глаза. Александр Павлович умел быть благодарным, но вовсе не желал быть бесконечно обязанным гвардейцу, неоднократно спасавшему его жизнь. Письма были отправлены, оставалось только ждать. Пан Завадский сдержал свое обещание. Он являлся к обеду, а также к чаю, ужину и просто так почти каждый день. Было абсолютно непонятно, какие же дела могли привести в столицу этого обаятельного и беззаботного поляка: он был одет и причесан по последней моде, знал все сплетни и новости, посещал балы и театры… За столом он не столько ел, сколько шутил и смеялся. На его шутки, порой весьма рискованные, Лугин вежливо улыбался, но не отвечал. Он успел заметить уже, что сама Александрина не в восторге от своего кузена. Конечно, она была приветлива и любезна, как обычно с гостями (хотя Мишель помнил, что такая ровность в обращении появилась у нее не вдруг), но иногда чрезмерное веселье Завадского по тому или иному поводу вызывало у нее едва уловимую гримаску недоумения или даже отвращения. Мишель хорошо изучил характер жены, и видел в ее поведении то, о чем не догадывались другие. За две недели, проведенные в ожидании ответов, Лугин оказался сыт по горло общением с новоявленным родственником. Он был далек от того, чтобы ревновать к нему Александрину, и, в общем, его не заботило, о чем они говорят, оставаясь в комнате без него. Хотя однажды ему довелось услышать, как Сашенька отвечает резвому кузену: «Вы, право, забываетесь, Андрей Иванович», и в тоне, которым она это сказала, не было и тени кокетства… но какие слова Завадского заставили ее отреагировать подобным образом, Лугин так и не понял. Все события проходящих дней воспринимались им через призму беспокойного ожидания. Прежде всех звуков ухо выхватывало из обыденного шума скрип колес подъехавшей почтовой кареты. Мишель просматривал газеты, пытаясь прояснить для себя ситуацию, складывающуюся на границе. Рассеянно внимал восхищенным тирадам Завадского о воссоединенной и свободной Польше – послушать, так чуть ли не сам Бонапарт лично пообещал пану Анджею исполнить все его мечтания… А ночи… ночи были такими бурными, что Мишель то и дело ловил себя на неблагородном желании не уезжать. Никуда и никогда. Разворачивая и сворачивая накрахмаленную салфетку, перекладывая приборы – эти мелкие движения раздражали его самого, но усидеть спокойно Лугин был решительно не способен, - он смотрел, как переливается на Сашенькиной руке кольцо со странным камнем, меняющим цвет с голубовато-зеленого на розовый и сиреневый. Это кольцо было найдено Мишелем в шкатулке покойной матушки – он взял его на память, какое-то время носил сам, а сразу после окончательного объяснения надел на палец вновь обретенной возлюбленной, в знак… в знак… да что за романтические бредни! Где же почта? - … Не правда ли, Оля? – сегодня бодрый голос Завадского был почему-то особенно неприятен Мишелю. - Мое имя Александрина, - поправила Сашенька, искоса взглянув на мужа, и он вспомнил, что эта фраза звучит в гостиной не первый раз. Отчего-то Завадскому нравилось называть кузину польским уменьшительным от ее имени… но мог бы уже сообразить, что это совсем не нравится ей самой. - А вы, Михаил Алексеевич, что думаете по этому поводу? – полюбопытствовал он, и Лугин, не следивший за разговором, уронил фруктовый нож. От необходимости выкручиваться с ответом его избавил вошедший лакей. На подносе лежало два конверта. - Это, верно, счет от модистки, - сказала Сашенька невозмутимо. Блюдце перед ней задребезжало. А Лугин уже наугад и безошибочно распечатал одно из писем – то было его прошение, помятое и затертое на сгибе. Взгляд сразу упал в нижний правый угол листа – туда, где стояла размашистая подпись: «Александр». 9. Прощание было долгим и тягостным. Обычно спокойную, рассудительную Александрину словно подменили. Она не желала слышать ни о какой войне, и в любое время дня, едва оказавшись наедине с Мишелем, принималась умолять его остаться. Лугин молча целовал ее и думал, что, коль скоро ей так тяжело без него, ему тяжело вдвойне: Бог знает, в каких условиях придется воевать, и как решится исход войны… при этом всегда помнить, что его отсутствие заставляет Сашеньку страдать… И для самого крепкого духом человека будет слишком! До Вильно удалось добраться только в начале июня. По дороге, в трактире, ожидая, пока отдохнут лошади и высохнет промокший плащ, Лугин обратился по-французски к сидевшему рядом господину. Тотчас во всей зале повисла напряженная тишина, и неприметный человек в штатском, подойдя к Мишелю, спросил без особой вежливости: - Сударь, вы француз? - Я? – изумился Лугин. – Я русский… русский офицер, ежели вы, сударь, не изволили этого заметить. - Ну, по вашему выговору заметить это весьма затруднительно. Есть у вас при себе документы? Позвольте взглянуть. - Потрудитесь сначала вы объяснить мне, что происходит? – Лугин поднялся со стула, и за спиной у него кто-то тихо сказал: - Шпиёнов ловют, барин… Недоразумение прояснилось быстро, и Лугин продолжил путь, предаваясь своим и без того невеселым раздумьям. Конечно, он заговорил по-французски неосознанно. На этом языке говорили все, и говорили везде – в салонах, на балах, в кабинетах и в душных альковах… Маленький Мишель научился читать и писать по-французски раньше, нежели на своем родном языке. А когда жена, случалось, называла его Мишей или Мишенькой, это звучало так непривычно, что он терялся на мгновение. Все кругом одевались у портных-французов, заводили любовниц-француженок, читали французские книги и пили французские вина. Русский человек с бесшабашной легкостью впитывает чужую культуру - и это, видать, исключительно затрудняет выявление шпионов. Принявший Мишеля офицер тоже показался не сильно любезным. «Лугин, Лугин, - он перебирал какие-то бумажки, - куда же мне вас пристроить? Квартиру себе ищите сами. А насчет фуража зайдите позже». Оставалась еще крохотная, самая последняя надежда – и уж ей-то суждено было сбыться! Толстой отыскался довольно быстро – узрев скопление одобрительно шумящих кавалергардов, Мишель интуитивно двинулся к ним, и нашел в центре образовавшегося круга своего товарища, увлеченно фехтующего с другим офицером. Раскрасневшийся и взъерошенный Платон являл собой дивный образец готового ко всему русского воина. Его рапира со свистом рассекала воздух, почти незримо указуя выпады, а противник его, хотя был моложе и гибче, быстро начал выдыхаться. - Браво, Толстой! – в числе остальных произнес и Мишель, когда поединок закончился. Платон театрально раскланялся, но, подняв глаза, тут же позабыл о своем триумфе… - Новости привез? - Новости?! Платон, ведь я из Петербурга приехал. А новости у тебя хотел узнать… Варвара Петровна здорова? - Варя? Вполне… - А что мой крестник? - Орел! – гордо ответил Толстой. – Весь в меня… проходи, располагайся… - Рад слышать… да, квартирка не Бог весть что… Я тебя не стесню? - Об этом не думай… уж чем богаты, тем и рады. Так что в Петербурге говорят – война скоро ли? - Да мало ли что говорят в Петербурге, - уклонился Лугин. – Стану я тебе светские сплетни пересказывать… Хочешь воевать скорее, а, Платоша? - Засиделись мы тут, - признался Толстой недовольно. – Хоть бы французы эти уже границу перешли… - Тут бы мы их и побили, - уже не скрывая сарказма, подхватил Мишель. – Забыл позор наш под Аустерлицем? Когда половину полка потеряли? А его величество, узнав об этом, заплакал и ушел с поля? Толстой в ужасе замахал руками, будто слышал о таком непотребстве впервые. - Да ведь с тех пор сколько лет прошло… Бог с тобой, Лугин, вечно ты ужасы всякие вспоминаешь! - А ты что вспоминаешь? Аннинский крест на шпагу, который за это получил? Полно, Платон… - Мишель, когда Господь наделял людей способностью радоваться жизни, ты, видно, отошел куда-то, - попытался пошутить Толстой, но раздосадованный Мишель уже поддел носком сапога одну из многочисленных пустых бутылок, разбросанных по комнате, со словами: - Зато тебя он этой способностью наделил сполна! – бутылка задела другую, та еще одну, и комната наполнилась противным звяканьем. Лугин сел, обхватив руками голову. Воспоминания становились тем ярче и болезненнее, чем явственнее обнаруживалось, что таковыми они являются только для него самого. Самодурство императора, вопреки воле Кутузова поведшего армию на убой… Сплошная стена французской армии, и на фоне ее лишь кучки бегущих русских солдат… «Кавалергарды, выручайте пехоту!» – кричит Константин Павлович. А пехота в этой общей свалке не открывает огня, опасаясь бить по своим. Затем отступление – стужа, болезни, из еды одни сухари. «Его императорскому высочеству угодно, чтобы приближающиеся к Гатчине колонны входили на место церемониальным маршем»… Вот и все. Далее - Гейсберг и Фридланд. Полный разгром у самой русской границы. Что может быть хуже Аустерлица? Только Тильзит. На прощальном обеде у прусского короля, коему Александр совсем недавно клялся в вечном союзе и дружбе, королева Луиза, рыдая, упрекает российского императора в том, что тот продал их Наполеону. В устрашенной Европе царит безмолвие. Судьба каждого государства так или иначе зависит от прихотей тюильрийского кабинета. Наполеон простыми декретами присоединяет к своей империи новые и новые земли, наводняет прусские крепости войсками, и острие его могущества все ближе и ближе продвигается на восток. Плачет Александрина. А Платон Толстой жаждет драки - чем скорее, тем лучше. - Пани Агату бы сюда, - пробормотал Мишель, обращаясь к самому себе, - с ее травками. Кому от запоя, кому от меланхолии. Толстой, все это время делавший вид, что чем-то занят, вскинулся, как гончая, унюхавшая след. - Пани Агата? Эта полька, в гостинице, в Кракове? У тебя с ней что-то было? - Что? – не сразу отреагировал Мишель. – А… было… что с того? - Что с того? – вдруг взорвался Толстой. – Что с того? Платону Толстому, значит, от ворот поворот! А Мишелю Лугину - милости просим? Вот как? Может, у тебя и с Варварой Петровной «что-то было»? Лугин вытаращил на него глаза, на миг удивление пересилило гнев… Неужели все эти семь лет у Платона имелся повод, чтобы усомниться… и он молчал? Невероятно! Быть не может! Хороши товарищи – не успели встретиться, уже готовы растерзать друг друга. - Платон, ты говоришь о собственной жене, - он сдерживался, насколько мог, чтобы не сказать сейчас лишнего, но удастся ли? – за такие подозрения в адрес Варвары Петровны я бы убил любого, и кому, как не тебе… - Уймись, Лугин! За дуэль нас расстреляют обоих, хоть война еще не объявлена. Друзья обменялись красноречивыми взглядами. Затем Толстой со вздохом протянул руку. - Прости, брат. Заговорился… - И ты меня прости, Платош, - не мог не ответить Лугин. – Приехал тут, боевой дух в тебе истреблять… - У меня по комнате нынче ночью мышки бегали, - признался Платон чуть не шепотом, - наверное, все-таки нельзя столько пить… - Какие мышки?! - Маленькие, - еще тише сказал он. Лугин решил, что тот шутит, но проснувшись посреди ночи, увидел Толстого сидящим в постели и устремившим стеклянный взгляд на кресло в углу. Губы его беззвучно шевелились. Мишель окликнул друга, но Платон только отмахнулся: - Не видишь, что ли, кто у меня в гостях? Вот же, в кресле… Лугин всмотрелся в пустое кресло, но различил только пряжку ремня, свисавшего со спинки. А Платон продолжал церемонно: - Ея Императорское Величество пожаловать изволили… Матушка Екатерина Алексеевна. Не оставляют милостью своею, да… Мишель выругался и накрыл голову подушкой. |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:44 ] |
| Заголовок сообщения: | |
10. Французская армия нескончаемым потоком стекалась к Неману. Сам император Наполеон мчался между войсками, окруженный свитой, нагоняемый эстафетами и курьерами, диктуя и рассылая приказы, обгоняя корпус за корпусом. Никто не сомневался в победе. 12 июня, точно спеша исполнить желания Платона Толстого, французы перешли через Неман и выстроились на русском берегу. Их встретило мертвое молчание – ни души, ни признаков человеческого жилья, по всему горизонту лишь темная, угрюмая, беспросветная лесная гуща… До стоящих у Вильно полков только 18-го числа дошел высочайший приказ, оканчивающийся словами: «Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, Свободу! Я с вами!». На следующий же день дивизия начала отступление, оказавшееся долгим и мучительным. Без единого боя Наполеону было отдано пять губерний. Число вступивших в Россию французских войск оказалось гораздо большим, чем предполагали в русском штабе и при дворе. О генеральном сражении не могло быть и речи. - На кой черт нам отступать, не понимаю, - ворчал Толстой. Давно не кормленная Венера Третья плелась шагом. – Мы что, так и будем голодать до самого Витебска? Мишель только вздохнул. Разъяснять Платону, что продовольствие разворовали, а ввиду засухи ничего нельзя достать и по дороге, казалось ему занятием неблагодарным. Вдобавок от разговоров пить хотелось еще больше. - Уже две недели мы несемся, поджав хвосты, как зайцы! – возмущенно продолжал Платон. – Сколько французов можно убить в пятиминутной перестрелке? Это же капля в море! - Мы не несемся, - Лугин наконец разлепил сухие губы. – Посмотри на свою Венеру… Это у тебя мысли кипят в голове… от жары. - Венерочку не трожь! – Толстой благодарно погладил лошадиную шею. – Такой лошади нет у самого императора! Не то, что твой… как его? Чижик! Лугин опять промолчал. Имя недавно купленному коню дала Юленька. Конечно, Мишель назвал бы его по-другому, но не уступить дочери было выше его сил. Сам Чижик к своему несерьезному имени относился вполне положительно. Славный конь - спокойный и терпеливый… - Платон, скажи… если его величество вдруг… э-э… оставит этот мир… ты станешь присягать Константину? - Что?! – переспросил Толстой, подпрыгнув в седле. – Как это? Почему? Ты что, думаешь, что императора убьют? Но ведь сейчас он уже в безопасности, в Петербурге. - Да неужели же человек не может умереть своей смертью? Мало ли от чего умирают… Станешь? Платон вторично проигнорировал вопрос друга. Его больше взволновало казавшееся ему нелепым предположение, будто бы император Александр может умереть. - Надеюсь, что я не доживу до этого дня, - наконец вымолвил он мрачно. - Почему это? Александр старше нас с тобой. Правда, всего на пару лет… Но поскольку, как ты справедливо заметил, он в Петербурге, а мы убегаем от противника, превосходящего нас силою чуть ли не вдвое… может статься, мы оба не доживем. «И слава Богу, - добавил Мишель про себя, - что император наконец вернулся в столицу. Его дальнейшее пребывание в армии стало бы для нее просто гибельным. Чего стоил один только Дрисский лагерь с мнимыми укреплениями, возведенный по приказу царя, вопреки советам и здравому смыслу… Да если б мы не ушли оттуда сразу, французы окружили бы нас и вынудили капитулировать! А Александр носился со своим Фулем, как с писаной торбой, - он покосился на Толстого, который насвистывал веселенький мотивчик, - мешал, раздражая генералов, разъезжая со свитой болтунов и тунеядцев… Какая ошибка – не назначить Багратиона главнокомандующим! Быть может, мы не отступали бы сейчас по этой страшной жаре… Нет, пусть сидит в своем дворце. Нам тут хватает и его августейшего братца. Если он когда-нибудь сядет на трон, я… не знаю, что я сделаю… но мириться с этим не буду». - Барыня, к вам господин Завадский. «Опять? – чуть не сказала Александрина. Каким заманчивым казалось сейчас ответить, что она не принимает, придумать какую-нибудь болезнь… хотя, похоже, и фантазировать особо не придется. Зеркало, перед которым она сидела уже полчаса, упрямо отказывалось и дальше служить союзником ее красоты. Вокруг глаз залегли глубокие тени, волосы не слушаются, румянец проступает пятнами… - Александрина Станиславовна, - робко напомнила о себе горничная. – Просить? - Проси, - она махнула рукой. Пожалуй, никакой Завадский не ухудшит ей настроение – это просто невозможно. От Мишеля пришло всего одно письмо, написанное еще в Вильно, до начала войны. Слухи о бесконечном отступлении русских невыносимы. Мишель сообщил, что Толстой тоже вернулся в полк – это может служить слабым, но все же утешением. Он хотя бы может развеселить ее во всем сомневающегося мужа. Сама она уже второй месяц постоянно прислушивается к себе, надеясь отыскать подтверждение своим радостным подозрениям… Мишель так мечтал о сыне! А она все не решается сообщить в письме эту важную новость... хочется быть полностью уверенной. - Сестричка, дорогая! – пан Завадский, как всегда, одет с иголочки и благоухает кельнской водой. Александрина выдернула руку, которую он гораздо дольше положенного задержал в своей. - Я неважно себя чувствую. Вам действительно необходимо сейчас мое общество? - Вы больны? – всполошился Завадский. – Быть может, вас донимает мигрень? Я знаю чудесное средство… - Нет-нет, это просто… просто… - Просто вам, милая сестра, нужно подышать свежим воздухом! Буду счастлив предложить свою карету… ну же, Александрина! Ваш муж поручил мне развлекать вас! Карета у пана Анджея великолепная, обитая внутри китайским шелком… Но ее равномерное покачивание только усиливает подступающую дурноту. К счастью, погода прекрасная… если бы еще Анджей замолчал хоть на минуту! Но нет, он снова в самых пышных выражениях превозносит Наполеона – однако, какая бестактность! По его словам, когда французский император вступил в Вильно, оставленный русскими войсками за день до этого, восхищенные жители называли его отцом польского народа, освободителем и воссоединителем Польши, бросали ему цветы… откуда Завадский знает все это? Он рассказывает так, словно видел своими глазами! Уличный шарманщик на перекрестке заиграл старинную песню «Мальбрук на войну едет» и Александрина вздрогнула. День Троицын проходит – Мальбрука не видать, Известье не приходит, Нельзя о нем узнать. - Вас продует, дорогая, - Анджей закрыл окно. Но песню было слышно так, как если бы шарманщик бежал вслед за экипажем. Драгой ваш муж скончался, Не видеть вам его… Александрина решительно повернулась к кузену: - Мне нехорошо. Пожалуйста, остановите карету. 11. Экипаж тотчас же остановился. Александрина выпрямилась на сиденье, более всего желая сейчас расстегнуть платье и прилечь. Она сунула руку в бархатный ридикюль, но он оказался почти пустым - платок, веер, зеркальце… Завадский услужливо протянул крошечный флакончик. - Вижу, дорогая сестра, вы забыли дома свою нюхательную соль? Вот, возьмите. Ну хоть какая-то польза от него! Александрина сделала глубокий вдох… запах был совсем не резкий, а, наоборот, мягкий и обволакивающий. Противный холодок, щекочущий лицо, исчез, а разноцветные круги перед глазами, набегая друг на друга и делаясь все ярче, явили вдруг восхитительное видение: Мишель в новеньком мундире, смеющийся, протягивающий ей руку… такой беззаботный – ведь нет еще ни крепости, ни войны, ни разочарований… они просто двое влюбленных, и вот она бежит за ним по крутой лестнице, сияют золоченые перила… Александрина закрыла глаза и выронила флакон. Пан Анджей с готовностью подхватил ее покачнувшееся тело и уложил на сиденье. Как ни в чем не бывало, подняв с пола флакончик, тщательно закрутив крышечку и спрятав его в карман, он устроился напротив, очень довольный собою. Лошади мчатся во весь опор – Александрина поняла это, едва очнувшись. Прекрасные картины прошлого все еще отуманивали воображение, и казалось совсем ненужным подыматься и беспокоиться, куда же несется карета. Забытье было таким своевременным и отдохновенным… «Я потеряла сознание. Теперь сомнений быть не может, надо написать Мишелю», - радостно подумала она. Но тут же радость уступила место недоумению: сколько времени длился обморок? Почему на улице уже темно? Александрина села, заправляя в прическу растрепавшиеся локоны. - Что со мной случилось, Анджей? – спросила она, так как Завадский до сих пор хранил молчание. – И зачем мы едем так быстро? - Вам стало дурно, милая Александрина, - ласково произнес кузен. – Теперь надобно только уехать подальше… - Подальше? – переспросила она удивленно. – Разве не пора возвращаться домой? Завадский придвинулся ближе. - Выслушайте, что я скажу вам, Оля, - Александрина поморщилась, но он продолжал, - домой вы не вернетесь. Вы поедете со мной в Варшаву и станете моей женой. На мгновение ей показалось, что она все еще видит сон, почему-то превратившийся в неприятный. Невозможно представить, чтобы столь нелепые слова были произнесены вслух! - Я замужем, - только и нашлась ответить она. - Это ничего не значит, - глаза пана Анджея лихорадочно заблестели, - как только мы попадем в Польшу, нас обвенчают в первой же придорожной каплице. Я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы вы стали моей… я так долго ждал этого! Александрина с ужасом смотрела в его полубезумное лицо. Завадский сполз с сиденья, опустился на колени, целуя ей руки и бормоча что-то по-польски. Все еще не веря в реальность происходящего, она попыталась урезонить кузена: - Побойтесь Бога, Анджей! Вы стали дружны с моим мужем, вы называете меня своей сестрой… - Ваш муж полное ничтожество, - страстно зашептал Завадский, обратив на нее горящий взор, - его не волнует ничто, кроме собственных размышлений и стихов. Он не вернется с войны… но не стоит печалиться! Ведь вы полька – поверьте мне, я разбираюсь в женщинах! Вы настоящая полька, и вы родите мне истинных граждан свободной Польши, наследников славного рода Завадских… со мной вы очень скоро позабудете мечтательного месье Лугина… - Вы больны, у вас бред, - отодвинувшись, твердо сказала Александрина. – Сейчас же прикажите кучеру повернуть назад. И не смейте более являться в наш дом! Завадский поднялся и сел обратно, скрестив на груди руки, и видимо не собираясь отдавать никаких приказаний. Карета мчалась так быстро… Александрина тронула дверь, но ручка куда-то исчезла. - Скажите, кузина, - теперь его тон был почти издевательским, - ваша дочь очень дорога вам? Вы ведь не хотите, чтобы с ней что-то случилось? Александрина не ответила. Он усмехнулся и продолжал: - Вы выйдете из этой кареты только затем, чтобы стать пани Завадской. Будете сопротивляться или убежите – мои люди в Петербурге выкрадут ваше драгоценное дитя… не буду пока описывать, что могут с нею сотворить, а то вы, чего доброго, снова лишитесь чувств… приберегу описания на потом. Не сверкайте своими дивными очами, вы меня не испугаете. Рядом с вашей дочерью всего лишь глупая старуха… - Да как вы… что вы себе позволяете! – не выдержала Александрина. - Хельга Эдвардовна умнейшая женщина! И весьма решительная! И вовсе не старая! Завадский расхохотался, демонстративно несколько раз хлопнув в ладоши. - Браво, Оля! За свою дочь вы не замолвили ни слова. Зато вступились за фрау Хазе… браво! Александрина мысленно возблагодарила Господа за то, что Мишель и Поль сейчас гостят у своей тетки по отцу в ее тульском имении – пожилая княжна Щербатова не имела своих детей, но племянников обожала и всячески баловала. - Мне нравится ваш темперамент. Ваш глупый муж, видно, даже не подозревал, какое сокровище ему досталось… но я понял это сразу! Оставьте дверь в покое, вам все равно не открыть ее... Вы едете со мной, и точка. Путешествие было долгим и мучительным. Даже поездка в Италию с князем сразу после свадьбы вспоминалась сейчас Александрине как нечто почти приятное. Бесконечная тряска в душной карете, день и ночь наедине с лишившимся рассудка кузеном – никак иначе не объяснить его ужасный поступок! – она утратила счет времени, почти ничего не ела и боялась спать. Во время коротких остановок Завадский приносил еду и вино, уговаривал прекратить, наконец, эти странные капризы… Александрина молча отворачивалась, забившись в угол сиденья. Ей не хотелось, чтобы он догадался о ее положении, но вернее было отказываться от пищи совсем, чем после сдерживать реакцию организма на неугодную ему капусту или рыбу. Когда занавеска на окне приоткрывалась, видно было только мельканье верстовых столбов. Исполняя приказ хозяина, кучер держался в стороне от деревень и оживленных перекрестков. Предпринятые Александриной в самом начале пути попытки к бегству только ухудшили условия передвижения, которые и без того нельзя было назвать комфортными. В конце концов Завадский пригрозил, что, буде «дорогая кузина» пожелает осуществлять дальнейшее путешествие без сознания или связанной, пусть продолжает свои глупые выходки… А если проявит хоть малую толику присущего ей благоразумия и пообещает сидеть смирно, то на следующей остановке сможет пообедать в подобающих условиях… возможно, даже вымыться горячей водой. - Это вы назвали «подобающими условиями»? – мрачно спросила Александрина, когда они вдвоем уселись за стол в загаженной до потолка харчевне. – Любая петербургская ночлежка выглядит уютнее. - Если вам не по душе здешний интерьер, вы можете вернуться в карету, - ответил Анджей, - а меня устраивает все – ведь я уже на родине! - Как, мы уже… - Мы уже в Польше, сестричка… неужели вы не рады вернуться на землю отцов? Прислуживающая гостям флегматичная девица удивленно глянула на восторженного постояльца и наклонилась к его спутнице: - Быть может, пани хочет принять ванну? - Да! – поторопилась согласиться Александрина и прошептала умоляюще: - Ради Бога, помогите мне… Завадский устало вздохнул и проговорил нарочито громко: - Если б вы видели, любезная хозяюшка, какая хорошенькая дочка у моей сестры! Ей всего два года, но она на редкость смышленая девчушка… Последнюю надежду Александрина возложила на окно в ванной комнате – довольно узкое, но не закрытое решеткой. Ее возмущению не было предела, когда она поняла, что Завадский не собирается оставить ее одну, чтобы дать ей помыться. Он встал возле двери, откровенно забавляясь смущением своей пленницы, уже успевшей развязать пояс на платье. - Подождите меня в коридоре. Я не могу принимать ванну при вас, неужели не понятно? - О, вы не должны меня стесняться! – заверил кузен со странной улыбкой, уже ставшей для нее привычной. – Ведь совсем скоро я буду вашим мужем. Александрина, вы думали, что я позволю вам улизнуть от меня через вот это окошко? Сейчас, когда до Варшавы осталось ехать совсем недолго? Разгневанная Александрина завязала пояс, умыла вспотевшее лицо и причесалась, с досадой чувствуя, как липнет к телу грязная сорочка. Никогда еще обычная ванна, наполненная водой, не представлялась ей такой желанной и недосягаемой… 12. Теперь Завадский без умолку размышлял вслух о том, как прекрасно они заживут уже через несколько дней. Похоже, он оставил намерения обвенчаться в дороге, чему Александрина была несказанно рада. Но на смену одним бредовым рассуждениям приходили другие, и конца этому было не видно. - В Варшаве у меня великолепный особняк. Вам он понравится, дорогая. Но после венчания мы уедем в наше поместье, оно называется «Конвалия»… эти земли принадлежат Завадским испокон веков. Там давно требуется женская рука, а я знаю, что хозяйка вы отменная. Я знаю про вас все, сестричка… но мне не терпится узнать вас поближе… Александрина молча смотрела в одну точку за его плечом. Невыразительный узор обивки давал отдых глазу – право, наблюдать лицо кузена, искаженное болезненным вдохновением, было довольно утомительно – и не мешал раздумьям. Уж чем-чем, а умением изображать заинтересованность собеседником и в то же время, не слыша его, думать о своем, мадемуазель Сокольская овладела в совершенстве еще девочкой, а с годами навыки только оттачивались. Спорить с матерью было невозможно, переждать бурю ее упреков и наставлений, предаваясь невинным детским мечтаниям – куда как проще. Князь Щербатов любил пофилософствовать, и кроткое молчание жены умиляло и восхищало его. А какую чушь, бывало, несли кавалеры на балах! И даже Мишель в пору своего беспечного ухаживания временами так увлекался декламированием неизвестных ей поэтов… боясь обидеть его, спугнуть чудесное выражение мальчишеского задора, которое так шло к его юному лицу, Сашенька покорно внимала бесконечным гекзаметрам, ободряюще улыбаясь ему. Как правило, долго глядеть на эту улыбку Мишель не выдерживал – строфа прерывалась на полуслове, следовал поцелуй. Что подумает муж, так долго не получая писем? В каком состоянии и где находится сейчас русская армия? Кто следит – и следит ли? – за покинутым домом, беспокоится об ее исчезновении? Мучительные вопросы, никак не обретающие ответов, да и задавать их можно лишь самой себе… Даже если Господь попустит свершиться такому кощунству – брак по католическому обряду, при живом муже, в России будет признан недействительным. Но для Завадского не имеет значения как раз ее нынешнее положение, коль скоро он считает замужнюю кузину подходящей для себя невестой. Быть может, он полагает, что ее крестили в римскую веру, подобно многим живущим в Петербурге полякам? Александрина не сомневалась, что сразу же за венчанием последует осуществление новоиспеченным супругом всех так вожделеемых им прав. При одной мысли об этом тошнота подступала к горлу. Обмануть бдительность похитителя, пообещав ему все возможные утехи, и сбежать, воспользовавшись удобным моментом – сию идею Александрина сочла для себя неприемлемой, так как понимала, что не сумеет притворяться столь искусно. Да и как потом объяснить это Мишелю (в том, что объяснять придется, она старалась не сомневаться), Мишелю, отлично знающему, что никогда ничьи губы, кроме его, не касались ее губ?! Прожив восемь лет со старым князем, Александрина имела весьма смутное понятие о телесной любви, и лишь во втором браке с наслаждением открыла для себя все ее радости и прихоти. Как нежен и изобретателен бывал Мишель, какие слова шептал ей в темноте спальни… даже сейчас вспоминать об этом было более чем приятно. Александрина мечтательно улыбнулась. - Надеюсь, вы грезите о моих объятиях, дорогая? – вкрадчиво спросил Завадский. – Следить за вами – истинное удовольствие, вы так мило смущаетесь… Я даже не успел сообщить, что мы приехали. Добро пожаловать в ваш новый дом! Он собственноручно препроводил свою пленницу в роскошные покои третьего этажа, рявкнув: «Геть студа!» на сунувшуюся было служанку. - Вам недолго придется ждать, дорогая, - заверил он, - скоро приведут священника. Ведь вас устроит наша домашняя церковь? Или вы рассчитывали на костел Девы Марии? Сопроводив свои слова недоброй усмешкой, он продолжал: - И оставьте, наконец, намерение убежать. У вас ничего не выйдет, вы только испортите мне настроение перед венчанием. Из последних сил сдерживавшая себя Александрина, как только Завадский вышел, заперев за собою дверь, в отчаянии кинулась к окнам. Распахнув одно из них, она поняла, что нечего и пытаться покинуть помещение подобным образом. Надо искать другой выход. Эти слова за последние недели будто стали ее девизом… куда податься после побега, у кого просить помощи, не имея при себе ни денег, ни даже драгоценностей? За местную ей не сойти, как бы ни нахваливал кузен ее язык и манеры. Аудиенции царского наместника в Варшаве еще нужно добиться, и, безусловно, не в таком жутком виде. Александрина толкнула двери – одну, вторую… будуар, ванная, гардеробная – заполненные платьями шкафы, - все, что нужно будущей супруге пана Завадского. Сейчас бы вымыться, наконец, привести себя в порядок, и… и ждать, пока свершится непоправимое?! За дверями переговаривались слуги. Окна выходили на улицу, застроенную шикарными особняками, так же богато отделанными, как и дом, превратившийся для нее в тюрьму. Александрина еще раз выглянула в окно. Над городом собирались свинцовые тучи. Шелестели на ветру листья плюща, увивавшего фасад. Надо решиться… Александрина встала на подоконник, молясь про себя, чтобы странное это занятие не привлекло ничьего внимания. Очевидно, начавшийся дождь удалил с улицы даже случайных прохожих. Ухватившись одной рукою за толстые побеги, она высунулась в окно как можно дальше. Туфелька зацепилась за раму и осталась на полу в комнате… но это уже не имеет значения. Удерживать вес тела силою одних только рук оказалось неимоверно трудно. Сразу же расцарапав пальцы о шершавую стену, сжав зубы и чувствуя дополнительную обузу моментально намокшего платья, Александрина все-таки приближалась к земле. Сколько времени занял этот спуск – она не знала. Однако, когда до земли оставалось еще не менее двух саженей, сразу несколько побегов оборвалось под тяжестью беглянки. Упав, она не почувствовала вначале никакой боли, и даже перебежала на противоположную сторону улицы, стремясь укрыться от чужих глаз. Но, остановившись за углом соседнего дома, она поняла, что повредила ногу – как раз ту, что осталась без обуви, и что падение, очевидно, нехорошо сказалось на ребенке. Поясница наливалась тянущей болью, и было нелегко дышать. Но нельзя же стоять здесь и воображать себя свободной! Вероятно, Завадский уже привел ксендза, и в церкви все готово. Александрина вдруг вспомнила, что показалось ей странным в последней фразе кузена: «Или вы рассчитывали на костел Девы Марии?». Она ускорила шаг насколько могла, стараясь не обращать внимания на усиливающуюся боль, чтобы выйти на площадь и найти подтверждение своей догадке. Торговые ряды… пройти еще чуть-чуть, и должен открыться вид, который не спутаешь ни с каким другим. Давно забытые детские впечатления… «Взгляни на тот холм – он называется Вавель. Видишь, какой красивый замок? Раньше здесь была столица всего королевства Польского». Господи, конечно же, никакая это не Варшава! Анджей, видно, окончательно повредился в уме… Ведь это Краков. Вот и костел Девы Марии, который он так неосмотрительно упомянул… Александрина подняла руку, перекрестилась так, как привыкла – справа налево, и тут же поймала на себе неодобрительный взгляд проходившей мимо почтенной дамы. Искать убежища в храме? Нет, уйти подальше от злополучного дома! На другой конец города! Споткнувшись, она придержала юбку, поправила завернувшуюся оборку и ахнула – по грязному белому чулку бежала струйка крови. О, нет, только не это! Зачем надо было лезть в окно… Пусть бы с ней случилось все, что угодно, но ребенок… ребенок, которого так хотел Мишель! Резкая боль заставила ее остановиться - едва свернув в какой-то переулок, Александрина прислонилась к стене, вытирая невольные слезы. Блуждающий взгляд ее упал на вывеску соседнего дома: «Hotel Syrenka». Едва ли хозяева обрадуются такой постоялице… но, быть может, хотя бы позовут врача. Александрина стянула с пальца кольцо, подарок мужа – больше украшений на ней не было. Зажав его в руке, она с трудом сделала несколько шагов к дверям гостиницы. Звякнул колокольчик. Подметавшая пол служанка округлила глаза. Из-за стойки вышла хозяйка – изящная светловолосая женщина с серьезным и строгим лицом. Смерив взглядом фигуру Александрины, она осведомилась любезно, но холодно: «Что вам угодно?» – не прибавив никакого обращения, да и как можно было назвать мокрую и растрепанную иностранку в грязной одежде и одной туфле? - Мне нужна помощь… денег у меня нет, возьмите вот это, - Александрина разжала ладонь над стойкой и тут же, покачнувшись, ухватилась за нее. Хозяйка вгляделась в выпавшую вещицу и вдруг спросила совсем другим тоном: - Мадам, откуда у вас это кольцо?! - Что? – скривившись от боли, переспросила Александрина. Краем глаза она заметила, что служанка выронила метлу и, зажав рот рукой, с ужасом глядит на пол. Опустив взгляд, она увидела цепочку кровавых следов, тянущуюся от порога к стойке и заканчивающуюся у ее ног стремительно расползающейся лужицей. Вскрикнув, Александрина сделала шаг от стойки – и свет померк. 13. Заплатив врачу и пригрозив служанкам, чтоб не болтали, пани Агата медленно поднималась на второй этаж. Ей хотелось задать несколько вопросов странной постоялице, только-только приведенной в чувство совместными усилиями нескольких человек. Однако вопросы эти были весьма деликатного свойства – и оттого пани Агата не спешила, раздумывая, как повести разговор. Александрина не находила в себе сил даже для того, чтобы вытереть слезы – и они заливали лицо, мешая рассмотреть обстановку комнаты. Она не запомнила лица доктора, потому что тот предусмотрительно позволил настигшему ее бесчувствию длиться во все время необходимых медицинских манипуляций. Когда же сознание, вместе с болью, наконец вернулось к ней, врач уже мыл руки и собирал свой саквояж, готовясь удалиться. - Мадам, я могу дать вам настойку опия, - не поворачиваясь, сказал он. – Мне очень жаль, но ребенка вы потеряли. Я приложил все усилия… но я не Господь Бог. Вам придется оставаться в постели по меньшей мере недели две. Я навещу вас завтра. Вот рецепт – пусть пошлют в аптеку. Из всего произнесенного им Александрина поняла только одну фразу – и слезы, неудержимые и абсолютно бесполезные, хлынули слепящим потоком. Доктор, нахмурившись, вышел. Пани Агата осторожно приоткрыла дверь. Лестница оказалась слишком короткой, чтобы успеть обдумать все до мелочей. Будучи особой прямолинейной и даже резкой, сейчас она употребила весь имеющийся такт, чтоб не давать лишнего повода для волнений даме, коей и без того, судя по всему, пришлось несладко. - На каком языке вы предпочитаете разговаривать? – пани Агата присела возле кровати. – Я знаю французский и немецкий, но, если вам будет угодно… Ведь вы говорите по-польски? - Не очень хорошо, - призналась Александрина, с видимым усилием приподнимаясь на подушке и настороженно глядя на вошедшую. – Кто вы? И почему заботитесь обо мне? - Я Агата Норская, владелица гостиницы. Вы же потеряли сознание у меня на пороге… я должна была оставить вас умирать там? По-вашему, я не имею понятия о христианском долге? - Простите, - смешалась Александрина. - О чем вы хотели поговорить? Мне очень неловко, но я найду способ заплатить вам… Хозяйка всплеснула руками – широкие сборчатые рукава взлетели, как крылья. - Я не требую с вас денег, - она достала из кармана передника кольцо и протянула Александрине, - вот, возьмите… - Благодарю вас… мне не хотелось бы с ним расстаться – это подарок мужа. - Мадам, - решилась пани Агата, - раз уж вы упомянули… как зовут вашего мужа? - Почему вас… - удивленно начала Александрина, но собеседница смотрела на нее не с любопытством, а с надеждой, ожидая ответа. – Его зовут Михаил Алексеевич Лугин. Пани Агата облегченно вздохнула. - Я так и предполагала. Что ж, мадам Лугина… или пани Лугина? Насчет денег не беспокойтесь. Вы будете находиться у меня столько, сколько потребуется для вашего выздоровления. А потом… вы можете сказать, как оказались в Кракове одна, без средств и в таком состоянии? Подозреваю, что здесь дело нечисто, и Ми… ваш муж ничего об этом не знает. - Он в армии, воюет с французами, - Александрина не заметила оговорки. – Я расскажу вам. Четыре месяца назад в Петербург приехал мой кузен… Рассказ оказался весьма долгим. Пани Агата слушала, не перебивая, хотя выражение ее лица неоднократно свидетельствовало о желании обратного. Два раза ей пришлось терпеливо пережидать, пока Александрина справится с рыданиями. Чем дальше, тем больше недоверия отражалось в ее взгляде, и, как только повествование подошло к концу, пани Агата задала следующий вопрос: - Вы уверены, что этот человек действительно ваш родственник? Завадские – уважаемая семья, и, мне кажется, я даже знаю, о ком вы говорите. Быть может, злоумышленник прикрывался его именем, чтобы подобраться к вам? Александрина вздохнула. Она помнила кузена маленьким мальчиком, о котором ничто не напоминало в нынешнем облике Анджея. Он перечислял ей имена тетушек и дядюшек, названия детских игр… вспомнил, как было отделано платье шестилетней Александрины, как она упала со старой груши в каком-то саду, и как он нечаянно облил лимонадом то самое платье с желтыми бантиками. - Это может быть совсем не ваш кузен. Ведь там было много детей, не правда ли? Платье могло запомниться любому. Судя по вашему рассказу, так называемый пан Завадский внезапно повредился в уме и начал совершать странные поступки… - Странные? – возмутилась Александрина. – То, что он собирался жениться на своей сестре, презрев законы Божеские и человеческие, - по-вашему, всего лишь странно?! - Но ведь поначалу его поведение не вызывало подозрения? – продолжала пани Агата рассудительно. – Вы принимали его у себя довольно долгое время. Значит, вы доверяли ему? Ничто не насторожило вас, когда вы сели в карету? Александрина покачала головой. Конечно, Завадский порою бывал нетактичен, неудачно шутил и поливался духами без всякой меры, а его визиты и подарки не всегда были уместными… но на подобных основаниях нужно остерегаться половины Петербурга! - Я наведу справки, - пообещала пани Агата. – Не беспокойтесь ни о чем. Отдыхайте и набирайтесь сил. Мои травы поставят вас на ноги быстрее, чем эти новомодные лекарства. А газет не дам, и не просите – вам это сейчас ни к чему. - Вы ведь знали Мишеля? – вдруг спросила Александрина, сев в постели, и пани Агата бросилась ее укладывать. - Да, я познакомилась с ним зимой 1805 года, когда полк стоял в Кракове. Господа офицеры были так удручены поражением при Аустерлице, что только мои отвары спасали их от запоя, - пани Агата смущенно усмехнулась, - особенно одного… вы наверняка знаете его, мадам. - О да, - в тон ей ответила Александрина, - думаю, это был Платон Толстой, лучший друг моего мужа… впрочем, тогда он еще не был моим мужем, - уточнила она зачем-то. – Я не получала от него писем уже два месяца. Мне нужно знать. На следующий день хозяйка неохотно поделилась с постоялицей неутешительными известиями: сопротивляясь до последнего и понеся громадные потери, армия Барклая сдала Смоленск, охваченный пожаром. Часть населения его бросилась за уходящими русскими войсками, часть осталась. Отступая, русские потеряли более 15 тысяч человек. Это было тем более страшно, что в городе оказались собраны тяжелораненые, эвакуированные из-под Могилева и Витебска, и при отступлении никто не мог оказать им помощи. Сопровождаемая угрозами Наполеона о том, что “Москва непременно будет занята и разорена, и это будет бесчестием для русских, потому что для столицы быть занятой неприятелем — это все равно, что для девушки потерять свою честь”, русская армия безостановочно уходила на восток. Пересказывая прочитанное, пани Агата сама разволновалась не на шутку. - Как видите, в таких обстоятельствах ваш муж вряд ли может писать. Я думаю, вы должны написать ему сами. Ему или домой – как сочтете нужным. Она принесла бумагу и чернила, но, заглянув спустя несколько часов, застала Александрину не написавшей ни строчки. Не зная, как объяснить все случившееся с ней, она обдумывала варианты возможного развития событий, отчего чувство вины только усугублялось. Если бы она присмотрелась к кузену раньше! Если бы, томясь и скучая в одиночестве, не приняла предложение прогуляться! И почему ей пришло на ум спуститься из окна таким ненадежным способом?.. У них не будет ребенка из-за ее глупости и легкомыслия – но как сказать об этом Мишелю? Выслушав эти сумбурные объяснения, пани Агата схватилась за голову. - Этак вы Бог знает до чего додумаетесь! – твердо заявила она. – Прекратите изводить себя подобными мыслями! Сделанного не поправишь, а дети у вас еще будут, поверьте мне. Отдайте бумагу… я сама напишу об этом. Иначе ваше истерическое послание произведет совершенно обратный эффект – пан Лугин возомнит, что это он виноват во всем, включая неудачи, которые терпит русская армия… После этих слов Александрина как-то странно посмотрела на хозяйку. Ее неожиданный вопрос застал пани Агату уже в дверях комнаты. - Как близко вы были знакомы с Мишелем? - Совсем немного, - ответила та, не поворачиваясь. – Так же, как и с другими офицерами. Уверяю вас, им было совсем не до знакомств тогда… В своей спальне пани Агата села за стол и разложила письменные принадлежности. Она намеревалась писать по тому петербургскому адресу, который сообщила ей Александрина. Уже опустив перо в чернильницу, другой рукой она подвинула к себе небольшой старинный молитвенник, раскрыла его и вынула из-за обложки пожелтевший листок. Стихи были написаны по-русски. Этого языка пани Агата не знала, но выучила их наизусть, как и дословный перевод на французский, выполненный Мишелем. Его небрежный почерк делал строчки похожими на полет чайки. Русалка сероглазая Присела на утес, Расчесывает влажную Волну своих волос, Вплетает в косы лилии, Роняет жемчуга, Оглядывает дикие Пустые берега, И песенку нехитрую, Задумавшись, поет - Волшебная мелодия Над Вислою плывет. Напев ее услышавший, Забыв покой и сон, Я истерзался ревностью И страстью опьянен. Она ж поет без умолку, Смеется надо мной, И серебрятся локоны Под полною луной. Как же начать письмо? «Милостивый государь»? Нет… «Любезный господин Лугин»? Пани Агата отбросила скомканный лист, в раздумье занесла перо над новым и, наконец, вывела: «Мишель, помните ли Вы меня?»... 14. – Мишель, черт тебя побери! Что ты там бормочешь? С минуты на минуту сыграют сбор, а он опять стишки калякает… дай-ка! Толстой потянул из руки друга грязную бумажку – кажется, кусок какого-то приказа. Венера затанцевала под ним, встряхивая головой. Платон потрепал ее по шее и всмотрелся в написанное. - «Терпи, солдат!»… о, это ты хорошо начал… «Терпи, поэт, безумства взбалмошного мира! Не о смирении – о нет! – поет труба и шепчет лира»… А без лиры никак нельзя? - Отдай! – нахмурившись, попросил Лугин. Иногда лучший друг ведет себя совершенно отвратительно! Не виноват же Мишель, что ему в голову вдруг полезли рифмованные строчки - вдохновение приходит, не спросясь... Безусловно, менее подходящего для поэзии места нельзя и представить – бригада кавалергардов во главе с полковником Левенвольде стояла прямо за центральной батареей, которую, не обращая внимания на ответный огонь, громила французская артиллерия. Ожесточенный бой на Бородинском поле шел с пяти часов утра. До самого полудня отчаянные нападения французов на сделанные наспех Семеновские флеши были безуспешны… Укрепления так быстро переходили из рук в руки, что артиллерия обеих сторон не всегда успевала приноровиться и иногда по нескольку минут обстреливала своих. Ядра рыли землю, сметая людей, лошадей, зарядные ящики, орудия. Разрывные гранаты выбивали по десятку человек каждая. Одновременно уже не только с флешей, но и с правого фланга французская артиллерия била по центральной батарее и по отходившим от батареи русским войскам. - Почему мы стоим в резерве? Почему не атакуем?! – изводился Толстой. – Чего доброго, нас и вовсе уведут с поля… Черт! Черт!! Ну-ка… «Обеих сладкозвучный глас зовет к служенью без отсрочки, ведет и направляет нас от вдохновения до точки»… эк загнул-то! Ничего не понятно! - Платон, отдай… иначе, если меня убьют, тебе будет стыдно, что ты издевался над другом в его последние минуты. - Типун тебе на язык, Лугин! Забирай свою писанину… сейчас… «Как путеводная звезда… не зная жалости и страха… не называя никогда, что ждет нас – пьедестал иль плаха…». Ужас какой… на, забери! Мишель сунул обрывок за обшлаг рукава. Никак не выстраивалась в голове заключительная строфа, а Толстой продолжал: - У Шевардино отряд Горчакова целый день удерживал французов, впятеро превосходящих силою! Неужели же сегодня победа не будет за нами?.. - Платон, я устал спорить с тобой. Это сражение необходимо прежде всего Наполеону – скоро зима, он не может бесконечно продвигаться на восток. Уступи Барклай общественному мнению, нас бы уже разбили у Царева Займища… его величество очень своевременно назначил Кутузова главнокомандующим! - Да? – Толстой скептически поднял брови. – И поэтому мы стоим здесь и смотрим, как сдается укрепление за укреплением? - Мы обороняемся, - мрачно ответил Мишель. – Или нужно, не дожидаясь приказа, выскочить навстречу всей наполеоновской армии? Я охотно пожертвую жизнью… но не ради твоего удовольствия! Он хотел сказать совсем не то, хотел подбодрить Толстого, но тут прозвучал приказ строиться в каре, и пришлось пришпорить лошадей. Батарея Раевского была взята французами, повсюду раздавались громовое «Vive l’empereur!». С двух сторон – от Семеновского оврага и от речки Колочи – выступала неприятельская кавалерия, сминая и опрокидывая нашу пехоту. Кавалергарды вновь остановились за возвышением, наблюдая, как два взвода Гвардейской конной батареи, руководимые бароном Корфом, пытаются остановить французов картечью - Послушай, Мишель, - вдруг изменившимся голосом сказал Толстой. – Багратион убит. Дивизии Воронцова и Неверовского уничтожены полностью. Эти французы – дьяволы какие-то… обещай мне позаботиться о Варе… - Что ты несешь? – возмутился Лугин, словно сам только что не упоминал об этом. А Толстой продолжал с тем же выражением: - Лошади из-под убитых бегают табунами… Неужели моя Венерочка тоже останется без хозяина? - Смотри, Барклай подъехал к полковнику, - произнес Лугин, желая отвлечь друга. - Ну и что? Сколько Корф еще продержится на позиции?.. Нет… Кажется, мы атакуем! Мишель! Готовься жертвовать собой! «С каких пор Толстой начал говорить четырехстопным ямбом?» - успел подумать Мишель, и все потонуло в громком «Ура!» - эскадроны двинулись рысью. Пестрые колонны французской кавалерии – саксонские кирасиры… польские уланы… не охватить взглядом это вражеское полчище! «Готовься жертвовать собой»… а дальше? «Галопом! Марш!» - скомандовал Левенвольде, и тут же, на глазах у своего полка, упал, пораженный картечью в голову. «Готовься жертвовать собой»… Полк врубился в неприятельскую колонну. Поначалу Мишель еще держал Толстого в поле зрения – тот, словно компенсируя долгое вынужденное безделье, рубил направо и налево, похожий на гневного языческого бога войны, зачем-то облачившегося в мундир и кирасу. Однако почти сразу же уланам удалось развернуться вправо и взять кавалергардов во фланг. Лугин не сразу понял, что произошло – Чижик взвился на дыбы и стал заваливаться набок. Едва успев выдернуть ногу из стремени, Мишель спрыгнул на землю. Задержаться сейчас означало рисковать попусту – конная гвардия, придя на помощь кавалергардам, опрокинула улан, и вступила в рукопашный бой. Мишель видел, как справа и слева от него падают убитые и раненые, но не испытывал никакого страха, завороженный необыкновенным зрелищем, напоминающим битвы древних рыцарей. От порохового дыма саднило в горле. Пальба, барабанный бой, визг ударяющихся о землю ядер, дрожание самой земли на несколько верст вокруг… Прямо перед собой он увидел французского кавалериста, без лошади, с уже занесенной для удара пикой. «Готовься жертвовать собой»… Но ведь не сейчас… нет, нет! Скорее машинально, чем осознанно, Мишель выбросил вперед руку с палашом. Только что перед ним был человек… но с этим движением жизнь ушла из его глаз. «O, ma Natalie!» - с восторгом выдохнул француз, остановив взор на чем-то позади правого плеча Лугина. Кого он заметил там? Сестру? Жену? Возлюбленную, давно покинувшую этот мир? Мишель оглянулся, отступив назад шаг или два, но не увидел ничего, кроме долгожданной следующей строчки. Она вспыхнула в голове нестерпимой болью и поплыла к черному небу, таща его за собой, будто на аркане: «Доверься прихотям Фортуны»… Он повторял и повторял про себя эту строчку, пока над ним не склонился стройный женский силуэт, и он очень удивился – что здесь делает Александрина? Да нет, это Варя – ну, конечно, Варя! Или… не может быть! Юлия?.. - Как, и вы здесь? – прошептал Мишель, но его никто не услышал. 15. Сквозь гул в ушах до него доносились обрывки разговора. Легкий ветерок гулял по комнате, приятно касаясь лица и принося отдельные фразы. Беседовали двое мужчин, негромко, неторопливо, вполне по-дружески. - Видишь ли, Георгий, - спокойно пояснял один, - русское дворянство родилось как военная каста. Дворянин – это всегда человек с оружием… - Мой отец, мой дед… все мои предки… - слышался другой голос, с едва заметным акцентом, и первый подхватывал не расслышанное Мишелем утверждение: - Вот-вот… война, подавление мятежа – любое вооруженное вмешательство… - внезапно тот же голос сделался громче, послышался какой-то скрип, потом шелест совсем рядом. - Мадемуазель, взгляните – господин ротмистр пришел в себя… а вы все вышиваете. «Это я? Он говорит обо мне? – Мишель шевельнул рукой и застонал от боли. – Черт! Ну да! Сражение… я ранен? «Готовься жертвовать собой»… нет, это уже было, а потом… потом что?». Лугин открыл глаза. Большая светлая комната покачивалась и плыла перед глазами, вздувались и опадали занавески на окнах, выходящих, судя по всему, в тенистый сад. - Михаил Алексеевич… ведь так вас зовут? Как вы себя чувствуете? – очень молоденькая и хорошенькая девушка – на ней было зеленоватое платье в мелкую клеточку, белый передник и косынка - улыбаясь, поправила подушку, прогнала подлетевшую муху, запахнула ворот рубашки. - Чувствую? – Лугин закашлялся, и боль снова обожгла грудь, плечо и правую руку. – Признаться, не лучшим образом я себя чувствую, мадемуазель… а как ваше имя? Улыбка девушки стала лукавой. - О, какими только именами вы не называли меня прошлой ночью! Но так и не угадали. Я Полина Мещерская, хозяйка этого дома… здесь теперь госпиталь. - Хозяйка? – удивился Мишель. - Сколько же вам лет, мадемуазель Мещерская? - Семнадцать, - важно сказала Полина, - с тех пор, как умерла маменька, я за всем смотрю сама. У нас много раненых сейчас, но я справляюсь. Правда, есть еще ассистентка доктора Тальмана, но она такая неприятная, фу… А в соседней комнате лежит мой жених, граф Комаров, - мы поженимся, как только закончится война. - Не имею чести знать вашего жениха, - несмотря на боль, Мишель с трудом сдерживал улыбку, - но уверен, что ему очень повезло… - Полина Юрьевна, - укоризненно произнес давешний голос, - быть может, вы позовете доктора? - Ах, да! – нисколько не смутившись, чудесное создание выпорхнуло из комнаты, одарив Лугина еще одной очаровательной улыбкой. - Рад, что вы очнулись наконец, - к кровати подошел, опираясь на костыль, молодой человек лет двадцати пяти, с умным и благородным лицом. - Позвольте представиться: штабс-капитан лейб-гвардии Семеновского полка Шилов. Я знаю вас, хотя мы не представлены. - Ротмистр Лугин. Простите, не могу подать вам руки… а фамилия ваша мне откуда-то известна, но сейчас не вспомню. - Дай Бог, чтоб это было единственное, чего вы не смогли бы вспомнить, - серьезно сказал Шилов, - у вас, верно, тяжелая контузия. А сей удалец, - он указал свободной рукой на кровать в глубине комнаты, - мой друг, поручик Тавадзе, Георгий Александрович, он, как и вы, пока не в состоянии подняться с постели – отличился при Бородино. - Тавадзе? – переспросил Лугин, скосив глаза на незримого поручика. – Послушайте, это не вы тогда в шутку дрались с Толстым? В Вильно, перед началом войны? Если так, то я вас помню и, могу заметить, вы отлично фехтуете. - Так уж и отлично, - донеслось из угла, - граф выбил у меня рапиру уже на четвертой минуте! Вы мне льстите, Михаил Алексеевич – но, тем не менее, спасибо. Завязавшийся разговор прервал вошедший врач – пожилой толстенький немец в золотых очках. Он обстоятельно и со знанием дела осмотрел Лугина, задавая краткие вопросы и неодобрительно цокая языком. - Голова болит? Кружится? Сильно? - Болит, - честно признался Мишель, добавив про себя, что не знает слов для описания этой боли, - и кружится. И в ушах шумит. А что у меня с плечом, доктор? - В плече у вас, голубчик, сидят несколько мелких осколков. Трогать их я не буду, надеюсь, обойдется. На ногу можете внимания не обращать – из бедра просто вырван кусок мяса, эта рана скоро затянется, и вы сможете ходить. Я имею в виду – сможете наступать на ногу, а вообще вам надо лежать… когда поворачиваете голову – хуже? - Хуже, - подтвердил Лугин сквозь зубы, потому что пол и потолок, казалось, поменялись местами от одного его движения. - Война закончится без вас, господин Лугин, - резюмировал доктор. – А вы вернетесь домой. И приготовьтесь к тому, что головные боли будут мучить вас еще долго. Такое впечатление, - он в волнении снял очки, протер их и водрузил обратно, - что снаряд разорвался прямо перед вами. Просто чудо, что вы слышите и можете говорить, - с этими словами он вышел и направился к другим раненым, на ходу отдавая какие-то распоряжения. - Не обращайте внимания, - тут же прокомментировал Шилов, - раны заживут, вы отдохнете и еще повоюете. Доктор Тальман желал бы нас всех загнать на квартиры. Он считает, что война – это бедствие и истинная казнь египетская. «Казнь египетская… Помнится, так Толстой в запальчивости назвал однажды Варвару Петровну, - подумал Мишель. - Конечно, он жив, в этом нельзя усомниться, но если ранен… И нужно ли сейчас признаваться, что в этом вопросе я солидарен с доктором?». Вслух же он попросил: - Борис Петрович, вы не могли бы достать для меня карандаш и лист бумаги? Я понимаю, что сам писать не смогу, - добавил он поспешно в ответ на удивленный взгляд Шилова, - но, надеюсь, вам не составит труда записать пару строк под мою диктовку? В этот момент вошла Полина, неся тарелку, от которой поднимался парок. Услышав конец фразы, она поспешила заявить, что, буде господин Лугин захочет написать письмо, то она с превеликим удовольствием запишет все, что он продиктует и самолично проследит за почтой. Мишель смутился. И от той резвости, которую не к месту проявляла хорошенькая княжна, и от того, что он даже и не помышлял известить домашних о своем ранении. Да и вообще, давно не писал жене. Несколько раз начинал, но письма выходили настолько невеселыми, что даже официальная газетная сводка о действиях армии читалась с большей приятностью. Нужно сообщить Сашеньке, что он ранен легко, скоро поправится и приедет в отпуск… Представив радостное лицо жены, Мишель улыбнулся. Полина, присев с тарелкой на край постели, вглядывалась в его улыбку с замиранием сердца, хотя ясно видела, что улыбается он не ей, а своим размышлениям. - Вы должны немного поесть, - наконец сказала она, и когда Мишель взглянул на нее, в его глазах еще не замерли отблески какой-то неведомой ей нежной мысли, и от этих отблесков словно отскочила искра. И Лугин, в свою очередь, недоумевал, отчего у мадемуазель Мещерской, заботливо и ловко подносящей ему ложку за ложкой, так блестят и без того красивые и выразительные глаза. Ведь не самое увлекательное занятие для юной прелестницы – кормить супом хмурого и небритого ротмистра… - Ну вот, - Полина отставила тарелку, - по крайней мере, аппетит у вас есть, и это хорошо. А можно спросить – что здесь? – и, с детской непосредственностью, не дожидаясь разрешения, она потянула свесившуюся из-за ворота рубашки золотую цепочку. На цепочке висел тот самый портрет, которым поручик Лугин любовался еще в 1800 году, и претерпевший немало приключений в ходе превращения несчастного Мишеля в Мишеля счастливого. Цепкие Полинины пальчики мгновенно извлекли медальон на свет Божий. - Это ваша дочь? Жена? Такая молоденькая? - Это… довольно старый медальон, - смутился Лугин. – Да, это моя жена. - Очень красивая, - светским тоном произнесла Полина, но лицо ее при этом не выражало никакого удовольствия от признания сего факта. – Вы ей будете писать? Принести бумагу? - Да, пожалуй… если вас не затруднит, - попросил Мишель, горя желанием переменить тему разговора. Но занятый, казалось, своими делами штабс-капитан Шилов, едва Полина вышла, снова подошел к кровати Лугина. - Михаил Алексеевич, - начал он негромко, - прошу простить мою назойливость, но я бы порекомендовал вам вести себя осторожнее. Полина Юрьевна – жестокая кокетка и может доставить вам определенного рода неприятности. - Кокетка? – недоверчиво переспросил Мишель. – Да ведь она совсем ребенок! Разве можно воспринимать ее кокетство всерьез? - Гм, гм… возможно, вас возмутит моя осведомленность, но я, как и вы, живу в Петербурге… если не ошибаюсь, вашей жене на момент знакомства с вами было шестнадцать лет? И вы не усомнились в серьезности ее чувств? - Но ведь мне и самому было тогда всего лишь девятнадцать! Борис Петрович, я решительно не понимаю, от чего вы хотите меня предостеречь. Или выражайтесь яснее, или оставим этот разговор. Насколько я понял, у княжны есть жених. - Есть, - с непонятной усмешкой подтвердил Шилов. – Хорошо, оставим. Что вы хотели, чтобы я написал для вас? Ведь не письмо? - Не письмо… всего две строчки, вернее, три. Нет, для верности запишите все четыре, - Лугину было ужасно неловко диктовать чужому, в сущности, человеку свои стихи. – Готовься жертвовать собой… написали? Доверься… прихотям Фортуны… пока не протрубят отбой, пока… нет, погодите! Пока не протрубят отбой, покуда не умолкнут струны. Все. Благодарю вас. Оставшиеся до вечера часы прошли в неспокойной тишине. Боль не давала просто лежать и дремать, но не позволяла и сменить позу. Больше всего неудобства причиняло раненое плечо – оно сильно болело даже тогда, когда Мишель не двигался. Казалось, будто он нафарширован осколками от кончиков пальцев до самой шеи, тогда как, если верить доктору, их всего два или три. А с головой вообще творилось что-то невообразимое. Мишель даже испугался, потому что никогда в жизни еще не испытывал подобных ощущений. В голове гудело и звенело, как если бы там помещался надтреснутый церковный колокол… вот если бы хоть как-нибудь отвлечься от этой боли! - Полина Юрьевна, - тихо сказал Мишель (Полина сидела рядом и молча вышивала), - у вас в доме есть библиотека? - Есть, - с готовностью откликнулась она, - у папеньки много книг. И у меня тоже. Хотите читать? Я принесу, - она уже пошла было к двери, но ее остановило сделанное Шиловым замечание: - Помилуйте, княжна, что же вы принесете? Сказки мадам Лежюмель де Барневиль? Так это господину Лугину неинтересно. Полина вспыхнула, мгновенно сделавшись пунцовой от лба до выреза платья, и, ничего не ответив, выбежала из комнаты. - Борис, по-моему, это было лишнее, - заметил Тавадзе недовольно. – Полина Юрьевна обиделась на тебя. - Михаил Алексеевич, - спокойно сказал штабс-капитан, - если хотите, возьмите мою книгу. Но долго читать вы не выдержите, да и стемнеет скоро. Лугин взял протянутый ему том, уже изрядно зачитанный. Это были «Деяния Екатерины II, императрицы и самодержицы Всероссийския, сочинения коллежского советника Петра Колотова», выпущенные в прошлом году типографией Дрехслера. Для него самого осталось непонятным, на какой минуте чтения страницы вдруг увеличились, раздвинулись и впустили его в бальную залу Меньшиковского дворца, в коем прошли годы обучения его в Кадетском корпусе. Лугин увидел себя в первом ряду среди стоящих навытяжку мальчиков в одинаковых мундирчиках, а от двери, сопровождаемая директором корпуса графом Ангальтом и своей небольшой свитой, к нему приближалась самолично императрица и самодержица. Она держалась очень прямо и даже величественно, но при этом улыбалась воспитанникам самой ласковой улыбкою. Директор, останавливаясь возле каждого мальчика, в нескольких словах давал ему характеристику, а Екатерина милостиво кивала в ответ. Духота в зале была неимоверная, он чувствовал, как струйка пота бежит за воротник тесного парадного мундира. А от Невы дул прохладный ветер… Мишель знал, что он дует – прямо напротив помещался открытый балкон, створки качались туда-сюда, впуская стайки снежинок. Но никакого облегчения это ветер не приносил, дышать становилось все труднее. Наконец императрица подошла к нему – что там рассказывал ей Ангальт? Что Мишель Лугин в науках весьма прилежен и подает надежды? Или что он упрям и скрытен, говорит дерзости и бывает за это наказан? Однако Екатерина продолжала улыбаться, а потом протянула руку в перстнях и коснулась его щеки… нет, почему-то положила прохладную ладонь ему на лоб и произнесла жалобным девичьим голосом: - Михаил Алексеевич, да что же это? Доктор, у него лихорадка! |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:46 ] |
| Заголовок сообщения: | |
16. Увы, надежды доктора Тальмана не оправдались. И по прошествии нескольких дней Мишель нет-нет да и вспоминал с содроганием подробности операции по извлечению из плеча трех коварных осколков. Доктор предложил выпить водки, и Лугин даже поднес к губам стакан, но измученный дурнотой и лихорадкой организм категорически воспротивился этакой вакханалии. Пришлось просто терпеть, считая ползущие секунды… в тот момент, когда Мишель понял, что вот-вот лишится чувств, словно самая изнеженная барышня, ускользающее сознание поймало еле различимые через скрип и звяканье слова: «Ну вот, кажется, все! Нет-нет, господин Лугин, – не поворачивайтесь». Помощница доктора быстро и ловко наложила повязку, сменила пропитавшееся кровью белье. Одно дело, если боль несет рвущийся снаряд или шпага удачливого противника. Это естественно, эта боль привычна и понятна. Но добровольно позволить… нет, даже просить о том, чтобы твою плоть терзал хирургический нож или ланцет… Мишель ждал избавления от боли, изматывающей, отнимающей силы. Но жар все не спадал, плечо горело под повязкой, краткое забытье (сном назвать это было нельзя) дарило неуместные галлюцинации: заснеженную улицу, пар изо рта, озябшие руки… Перестук каблучков по обледеневшей мостовой. Куда несут его ноги – право слово, как мальчишка! За каблучками, за невообразимо кокетливой шляпкой, из под которой выбиваются медно-рыжие локоны, за рождающимися на ходу рифмами. «Значит, вас вела любовь к рифмам, месье Лугин?». «Нет, любовь к вам, графиня… нет, не так… Послушайте: издалека я смог услышать приветствие любви незваной, она, ниспосланная свыше, вела меня по Караванной, она слова мне подбирала, соединяла их в признанья…». К этому розовому особнячку он приходил каждый день до самой оттепели, и приятный морозец сменялся еще более приятными горячими объятиями… Мишель застонал, не открывая глаз, и Полина со вздохом положила ему на лоб очередной мокрый платок. Видано ли, чтобы от пустяковой раны так мучились? Ей было до слез жалко красивого ротмистра… и очень хотелось расслышать, что же там он шепчет в бреду… Придя в себя, Лугин узнал от товарищей новости о пожаре Москвы. И эта душевная боль оказалась гораздо сильнее боли от ран. Странно и страшно было представлять себе опустевшую, разоренную Москву, тем более страшно, что еще не отступили впечатления недавнего боя. Неужели напрасны были эти усилия русской армии, раз враг без труда продвинулся дальше и вынудил командование сдать древнюю столицу? Мишель нечасто вспоминал свое детство – да и не помнил он ничего особенного, так, какие-то обрывки, – но сейчас, когда вынужденное безделье заставляло предаваться размышлениям и воспоминаниям, он вдруг во всех подробностях воссоздал в памяти дом на Чистых прудах, где родился, церковь Святителя Николая в Кленниках, в которой крестили маленького Мишеля… - Вспомнили собственную молодость, Михаил Алексеевич? – спросил Шилов, подойдя к сидящему на подоконнике Лугину. Сад за окном, уже сильно тронутый желтизной, весьма располагал к мечтательности – еле слышно шуршали опадающие листья, и в прозрачном воздухе были видны летящие паутинки. Конногвардейский поручик Комаров и Полина рука об руку прогуливались по дорожкам, уходя все дальше от дома и являя собою замечательное живое изображение нетерпеливой и жизнерадостной пары. - А по-вашему, молодость уже кончилась, Борис Петрович? – в тон ему ответил Лугин. – Вы еще даже не женаты, и у вас все впереди. Смею думать, что и меня еще ждет в жизни кое-что приятное. - Ого, да вы сегодня просто образец бодрости и здравомыслия! Хочу спросить вас… можете не отвечать, конечно, но, кажется, у нас сложились дружеские отношения… Это все касательно вашей… гм… молодости: правда ли, что вы дрались с великим князем? Из-за своей невесты? - Правда ли это? – усмехнулся Мишель. - Боюсь, что, если бы дуэль все же состоялась, сейчас не было бы в живых либо меня, либо Константина Павловича. Право, затрудняюсь определить, чья судьба была бы печальнее. Я всего лишь принял вызов от его высочества, когда он заявил, что готов дать сатисфакцию любому кавалергарду, оскорбленному сравнением с деревянными солдатиками. А потом… да, мне довелось вызвать его – поверьте, не было другого выхода. Оба этих случая дорого мне обошлись. Шилов с интересом ожидал продолжения, но Мишель снова отвернулся к окну. Не давали покоя мысли о Сашеньке. Более трех месяцев минуло с того дня, как Лугин в последний раз видел жену, бледную и заплаканную. Она сама надела ему на шею медальон со своим портретом, перекрестила и подтолкнула к двери, и, тотчас отвернувшись, почти бегом поднялась в комнаты. Как ни старался он вспоминать Александрину веселой, оживленной и смеющейся, какой она была все годы супружества –полный страдания образ преследовал неотступно, словно взывая к его совести. Собравшись писать домой, Мишель долго обдумывал тон письма – произносить вслух все то, что он хотел бы сказать жене, диктуя кому-то постороннему, было бы затруднительно. Набор же приличных и вежливых слов может показаться Сашеньке непонятным и даже обидным. Полина, с пером в руке, терпеливо ждала, когда он составит в уме первую фразу. Даже ей было видно по лицу Мишеля, какого рода сомнения его одолевают. Она пыталась вообразить, как же обращается господин Лугин к своей жене, когда ему не нужно оглядываться на общественные приличия, и настолько преуспела в этом, что не смогла сдержать разочарованного вздоха, когда наконец было произнесено самое обычное: «Дорогая Саша!». - Дорогая Саша… здравствуй! – добавил Лугин после короткой паузы. Это, конечно, довольно скучное начало, и, по правде говоря, он никогда не начинал писем к жене подобным образом, но ничего не поделаешь. – Надеюсь, ты и дети здоровы. Я… я… - тут он снова запнулся, не зная, как охарактеризовать свое состояние. – Прошу вас, не пишите пока. «Я – что? Лежу… нет, не лежу, можно подумать, что я не могу встать. Нахожусь в госпитале… Ранен? Почему я не пишу сам?». Последнюю фразу он повторил вслух, и Полина тут же откликнулась: - Можно написать: повредил руку. Это звучит не так страшно, как «ранен». - Да, - Мишель посмотрел на нее с благодарностью, - именно так. «Но совсем скоро поправлюсь и вернусь в Петербург». Или, лучше: «… и приеду в отпуск». Лугин продиктовал княжне еще несколько банальных предложений, которые она послушно записала. Перечитав письмо, он остался недоволен - вышло не очень хорошо… но все же лучше, чем ничего. Продолжая у постели Лугина свое бесконечное вышиванье, Полина тихо напевала что-то по-французски. Сквозь дремоту Мишель улавливал смутно знакомый мотив, не вслушиваясь в слова, но когда княжна, допев до конца, начала снова, сонливость как рукой сняло. «Сколько перебрали шелка Ручки бедные мои! Там, где трудится иголка, Нет минуты для любви. Мой возлюбленный тоскует, Подойдет - глядишь, опять Обнимает и целует, И мешает вышивать», - пела Полина. И Мишель, неожиданно для самого себя, полагавшего слова этой песенки давно похороненными где-то в глубинах памяти, подхватил вполголоса следующий куплет: «Говорит, что нынче праздник И работать - страшный грех. Знает про себя, проказник, Что целует слаще всех». Полина взглянула на него с изумлением: - Простите… я увлеклась и не подумала, что могу разбудить вас. - Но я не спал, - возразил Лугин. – Что это такое вы сейчас пели? - Ах, это… Моя гувернантка научила меня. Называется «Песенка вышивальщицы». А вы слыхали ее раньше? Мишель задумался. Поведать барышне подлинную историю французской вышивальщицы будет, пожалуй, чересчур большой вольностью. Он вдруг воочию увидел, как падают на пол одна за другой мягкие туфельки, а сверху на них ложатся расшитые золотой ниткой чулки… как Жюли запрыгивает на свою узкую кровать и хлопает ладошкой рядом: иди-ка сюда… Сколько же лет назад это было?.. - Да, когда-то слышал, - наконец уклончиво ответил он. - Ну, раз вы знаете слова, то подпевайте мне, - и Полина продолжила громче: «Шепчут ласковые речи Сахарны его уста... До утра уж недалече, А канва еще пуста!» «Нищетой грозит унылой Мне веселья лишний час... Ненаглядный, милый, милый, Поцелуй еще хоть раз!», - допели они вместе, и одновременно рассмеялись. И вернувшийся с прогулки штабс-капитан Шилов, услышав только две последних строчки и этот смех, неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал. К вечеру опять разболелось плечо. Пытаясь найти для сна удобное положение, Мишель промаялся часа два, пока не понял, что заснуть, видно, не удастся. Для чтения было слишком темно, а будить соседей, чтобы развлечься разговором – просто невежливо. После недавней болезни Лугин постоянно опасался возвращения тех странных приступов удушья, когда воздух казался ему густым и вязким, а спасительная прохлада являлась только во сне. Надев сапоги и прихватив плащ, он осторожно растворил окно и спрыгнул в палисадник. Свежий ночной воздух принес облегчение. «Ну, вот так и буду гулять всю ночь, а ложиться вовсе не стану», - сердито подумал Мишель. Расположения аллей в саду он не знал, поэтому не торопясь направился наугад вдоль дорожки… пока вслед ему не донеслось: - Господин Лугин, что это вы задумали? Мишель обернулся и остановился. - Добрый вечер, Полина Юрьевна. Только не говорите мне, что доктор Тальман запрещает своим больным гулять в саду. Иначе я немедленно побегу к пруду - ведь здесь есть пруд? – и утоплюсь в нем. Полина – а это была она, - мгновенно утратив всю свою серьезность, хихикнула: - Как бедная Лиза? - Вот именно, - подтвердил Лугин с улыбкой. – Мне не спалось, и я решил выйти прогуляться. У меня нет намерения сбежать из вашего лазарета, если вас именно это тревожит. - Но вы можете простудиться, или уйти слишком далеко. Не смейтесь, пожалуйста, – вон с той стороны очень близко начинается лес. И потом, разве не скучно гулять одному? Это наивное замечание развеселило Мишеля. Он протянул Полине левую руку. - В таком случае, надеюсь, вы не откажетесь составить мне компанию? - Только недолго, - предупредила его княжна, опять приняв серьезный и строгий вид. – И застегните плащ. - Помилосердствуйте, Полина Юрьевна! - воскликнул Лугин. – Вы хуже моего полкового командира – он никогда не смотрит на меня с такой укоризной. Да вам не осмелился бы возражать сам император Александр, случись ему угодить под вашу опеку! - А вы видели его величество? – оживилась она. – Расскажите, какой он? Такой же красивый, как на портретах? Поскольку Мишелю никогда не приходило в голову оценивать императора с подобной точки зрения, над ответом пришлось поразмыслить. - Э-э… да, - наконец, произнес он, - в общем, он совсем такой же. Ну, и у него, как у всех людей, бывает… э-э… плохое настроение… - И тогда он гневается на своих подданных? - Полина повернулась к нему с выражением восторженного ужаса на хорошеньком личике. – Да? Ой, наверное, это очень страшно – разгневать императора? - Уверяю вас, есть вещи и пострашнее монаршего неудовольствия, - Лугин порадовался про себя, что Александр Павлович не слышит этого разговора. - А вы знаете, отчего началась война? - Примерно, - усмехнулся Мишель, - но, похоже, у вас свое мнение на этот счет? - Да ведь это все знают! Бонапарт просил руки великой княжны Екатерины, а наш император отказал ему… из-за того и война. - Ах, вот как! – а что, если рассказать сейчас, как он собирался убить Наполеона, тогда еще первого консула? И даже приблизился к нему, пряча в рукаве кинжал… тогда, на маскараде в Сен-Клу, его отвлекли – и тем спасли, конечно, - Платон и Варя. Варя, переодетая денщиком… такая решительная и забавная… - …да вы совсем не слушаете меня, Михаил Алексеевич! – обиженный Полинин голосок вернул его к реальности. - Да-да, - рассеянно ответил Лугин. – То есть, нет, конечно… Княжна, ваш жених, верно, будет недоволен, что мы с вами гуляем так поздно. Не пора ли вернуться? - Серж ревнив, конечно. Но не думаю, чтобы его рассердила наша невинная прогулка… Дышать было так легко… И так приятно хоть на время забыть о ранах, о сожженной Москве, о плачущей Александрине, о том, что от лучшего друга до сих пор нет весточки. Необходимость лечь спать не пугала, наоборот, Мишель с удовольствием предвкушал, как через какие-нибудь четверть часа вытянется на своем скромном ложе, и простыня уже не будет казаться посыпанной песком. - Не понимаю, - весело продолжала Полина, - почему никому не пришло в голову убить этого гадкого Бонапарта! И не было бы сейчас никакой войны. - Да вы, мадемуазель, великий стратег! Вам надобно быть военным министром, - в эту минуту Лугин придержал дверь, чтобы пропустить Полину в дом, и выражение его лица осталось ею незамеченным. В полной тишине чуть поскрипывал паркет, и где-то наверху часы отбили три четверти. - А вы… вы… Послушайте, ведь вы сегодня именинник! Я не ошибаюсь? Вас можно поздравить? - Да, правда… благодарю вас. Я и забыл… - Мишель слегка наклонился к ней и коснулся ее руки, намереваясь попрощаться. Внезапно Полина закинула руки ему на шею и прильнула к его губам жарким, совсем не невинным поцелуем. 17. Это было очень неожиданно и скорее неприятно. Мишель шевельнул губами, пытаясь сжать их. Бог весть, как расценила его движение экзальтированная княжна… но поцелуй длился, и прервать его удалось, только когда рядом растворилась дверь, и размытое пламя свечи осветило злополучный коридор. Полина стояла, прижавшись к нему, хотя гораздо разумнее было бы отодвинуться… впрочем, это уже не изменило бы ситуации, ибо незадачливый жених, неизвестно зачем покинувший спальню посреди ночи, прекрасно разглядел целующихся. Комаров подошел ближе, и Полина сделала, наконец, шаг к нему. - Я все объясню, Серж, - сказала она, - это… это… - Это просто гадость, Полина! Ведь вы обещали мне! Я поверил вам… а вы… вы опять… – он схватил княжну за руку так, что та вскрикнула, и Мишелю поневоле пришлось вступиться: - Граф, простите меня… - он осекся, встретив полный отвращения взгляд поручика. - А вы, сударь! Считаете себя вправе соблазнять чужих невест? Ведь это низко, подло, да… - Уймитесь, поручик, - Лугин нахмурился, - если вы сейчас замолчите и извинитесь, обещаю вам забыть все, что вы здесь наговорили. В конце концов… Комаров, похоже, не слышал его, и, продолжая в запальчивости: - … да у вас нет ни чести, ни убеждений! – шагнул к Лугину и занес руку для удара. Полина ахнула и отступила в тень. Мишель перехватил занесенную руку. - Не трудитесь, - холодно произнес он. – Я вас вызываю. Он ненавидел сам себя в эту минуту – осознавая, что дает противнику право выбирать условия и право первого выстрела, беря на себя всю ответственность зачинщика дуэли – дуэли в военное время! – Мишель понимал, что не может промолчать, предпочитая смертельную опасность вероятной пощечине. «Я вас вызываю» - он столько раз в жизни выговаривал эти слова, по разным поводам, а иногда и вовсе без повода, что сейчас они выговорились сами, слетели с языка, не успев стать подтверждением родившейся в голове мысли. - У вас забинтована рука, господин Лугин. Мы можем отложить поединок до вашего выздоровления. - Я неплохо стреляю и левой, - заверил Мишель, хотя не делал этого уже много лет, - и надеюсь доказать вам это, как только рассветет. Только попрошу вас подыскать такое место, где нам никто не помешает. Раскланявшись, они разошлись. Поднятый затемно штабс-капитан Шилов долго не мог уяснить, чего хочет от него Мишель. Но осознав, наконец, смысл просьбы, он пришел в негодование, оставив свой обычно спокойный тон. - Как вы могли быть так неосторожны, Михаил Алексеевич? Да что ж вы наделали? Представляете, что будет, если дело получит огласку? На кой черт сдалась вам эта княжна – ведь я предупреждал вас! Разбуженный этими возгласами поручик Тавадзе заметил сонным голосом: - Если ты, Борис, не перестанешь голосить, как плакальщица над гробом, дело получит огласку быстрее, чем хотелось бы… Отказываешься быть секундантом? Можете рассчитывать на меня, господин Лугин. - Да тебе лишь бы подраться, все равно с кем и из-за чего, - отмахнулся Шилов, - а разжалуют в солдаты, так и рад будешь. Лугин, у вас есть пистолеты? Нет? Очень плохо. Потому что у графа они есть, и вам придется стрелять из чужого оружия. Как вы вообще стреляете, позвольте спросить? - Хорошо, - ответил Мишель без ложной скромности. - И ранение позволит вам держать пистолет в правой руке? – недоверчиво уточнил Шилов. - Думаю, нет. Штабс-капитан тяжело вздохнул. - А ведь я всегда считал, что все эти истории, которые рассказывали про вас и вашего друга Толстого – выдумки и домыслы… Теперь я вижу, что все приписываемое вам – правда. - Про Толстого тоже правда, - пробормотал Тавадзе куда-то в подушку. – Я смогу поспать еще хотя бы час? Мишелю показалось, что он едва отвернулся от окна – а уж начало светать. Усталость делала его почти равнодушным к предстоящему поединку, хотелось только поскорее завершить это недоразумение. Ну, не станет же Комаров убивать его… Впервые в жизни Лугин вдруг задумался о резонности дуэли, о достаточности причины, побудившей графа оскорбить его, а его самого – сделать вызов. Ведь когда-то, в юности, он дрался даже не за урон своей чести, а за самый намек на вероятность такового! Впрочем, тогда и рука была тверже, и глазомер лучше, да и мыслей подобных не возникало. - Нехорошее у вас настроение для дуэли, - заметил Шилов, когда они уже подходили к назначенному месту – небольшой полянке в лесу, в который переходил английский парк, действительно, довольно близко от усадьбы. – Вам нужно разозлиться, тогда все пройдет гладко. Мишель покачал головой. - Все-то вы замечаете, Борис Петрович. Нет у меня никакого настроения. Какая разница, чем завершится эта глупая дуэль? – Вам безразлично, убьют вас или нет? Уцелеть в бою, чтобы тут же погибнуть от руки вздорного мальчишки? Полно, Лугин… встряхнитесь хоть ненадолго! - Вы полагаете, - медленно произнес Мишель, наблюдая, как отмеривают пятнадцать шагов и устанавливают барьер, - нет, вы уверены в том, что поручик намеревается убить меня?.. Шилов собирался что-то ответить, но был дан сигнал отойти секундантам, а противникам вставать в позицию. Едва заняв свое место, Мишель понял, что целиться будет крайне неудобно. Появившееся на горизонте солнце одним-единственным прорвавшимся лучиком будто бы смазало четкость восприятия… И, конечно – в этом он не сомневался – левая рука давно утратила даже и память о своем славном стрелковом прошлом. Печальная ирония судьбы - умереть в день своего рождения. На могильной плите будут стоять две одинаковые даты, только года разные. Да что за чепуха лезет в голову! И нет в помине никакой злости. Только боль. И коль скоро эта боль через минуту сменится другой болью… а, не все ли равно! - Это будет урок вам, господин Лугин, если, конечно, вы останетесь живы. Вы уже третий, с кем я стреляюсь из-за Полины – и предыдущие двое усвоили его хорошо. - Быть может, граф, будет проще вам сразу застрелить мадемуазель Мещерскую, чем каждый раз выяснять отношения с ее воздыхателями? – он не хотел этого говорить, видит Бог, не хотел! Дуло пистолета, наводимое то выше, то ниже, после этих слов замерло, направленное прямо ему в грудь. Мишель не слышал ни команды стрелять, ни выстрела, но ему показалось, что он видит летящую пулю. Он упал навзничь, ощущая такую боль в груди, что мимолетно обрадовался – а голова-то болеть перестала. Тавадзе и Шилов бросились к нему, но секундант графа крикнул: «Стреляйте!», и Мишель, сделав глубокий вдох – а как же это ему удалось? Больно, очень больно… но вдох сделан – переложил пистолет в правую руку… И боль потеряла всякое значение. Только одно – нажать на курок, который совсем не чувствуется под пальцем, только нажать – силой мысли, усилием воли, неважно, только сделать выстрел – это самое главное в жизни, самое, самое… - … а потом он заявил – когда перестал вопить, держась за свой простреленный локоть, - что, мол, сие против правил, и противники должны были снять с себя предметы, могущие отклонить пулю: часы, брелоки… медальоны, - со смехом и на разные голоса рассказывал Тавадзе, расхаживая по комнате, - да только и у него часы были в кармане! Я предложил ему, коли он недоволен исходом дуэли, стреляться со мной на тех же условиях до полного удовлетворения. - А он? – переспросил Мишель, сжимая в руке изуродованный медальон. Свинцовая пуля сплющила его, разбила эмаль, не оставив следа от портрета. На месте медальона теперь красовался огромных размеров кровоподтек, при виде которого милейший доктор Тальман схватился за волосы в прямом смысле этого слова и разразился потоком крепких выражений на неопознанном Мишелем германском диалекте. Смущенный пациент признался, что ночью, в темноте, налетел на открытую дверь, отсюда и синяк; а доктор, встревоженный еще больше, принялся выспрашивать, не страдает ли господин Лугин после контузии нервическими припадками и галлюцинациями. - Стреляться Комаров больше не захотел, - Тавадзе важно поднял указательный палец, - а когда я спросил: так кто же должен извлечь урок из этой истории? – скривился и изобразил невыносимые страдания от своего ранения. Не надо так на меня смотреть, дорогой Михаил Алексеевич! Что он вам сказал перед выстрелом, мы все слышали. - Но того, что вы ответили ему, не слышал никто! – прибавил находившийся тут же Шилов. – И теперь княжна снова ухаживает за ним лично. Ей очень нравится ухаживать за ранеными – это так благородно! Полина, действительно, несколько дней даже не заглядывала в их комнату, хотя ее звонкий голос то и дело доносился из коридора. Но на четвертый или пятый день она, как ни в чем не бывало, снова села у кровати Мишеля с неизменным вышиваньем. Ее лицо не выражало ни вины, ни упрека – и Лугин решился задать ни к чему не обязывающий вопрос, желая предупредить возможное появление похожих выражений на собственном лице. - Что вы вышиваете, Полина Юрьевна? Она обратила к нему безмятежный взгляд. - Монограмму. Это платочки, из приданого. Их нужно много… - А кажется, что вы шьете все одно и то же, как Пенелопа, - попытался пошутить Мишель, - днем шьете, а ночью распарываете. Этак приданое не скоро готово будет. - Не сердитесь на него, - вдруг сказала Полина грустно. - Это он всё из-за любви… А у вас была когда-нибудь такая любовь? Вы любите вашу жену? - … Как так – нельзя? Что значит: нельзя?! – совершенно неожиданно раздалось под самой дверью. – Платону Толстому можно все, и никакая медицина ему не указ! Лугин сел в постели. Быть может, это и есть те самые галлюцинации?.. - Да что мне, драться с вами, что ли? Помилуйте, я ведь не забираю его обратно в полк! – и в комнату, стряхивая уцепившегося за его рукав доктора, влетел, словно вихрь, живой и здоровый Платон Толстой. – Черт побери вас всех! Мишель, ты почему валяешься, обложенный подушками? Слышал я уже про твои похождения! А ну, вставай! - Платон? – Мишель легко соскочил с кровати, и друзья обнялись. – Но как?.. Откуда ты… ох! Что это у тебя в руке? Действительно, Толстой, прервав объятия и не говоря ни слова, протянул ему большой желтый конверт. Сургучная печать – Мишель вгляделся – изображала какую-то нечисть. Русалку, что ли… впрочем, она была сломана: письмо явно уже читали. На лицевой стороне конверта Мишель прочел: «Господину Лугину. В случае его отсутствия ввиду уважительной причины вскрыть гр. Толстому». - Платон, что это такое? - Нет, друг мой! – как-то слишком уж ласково произнес Толстой. – Это я хочу спросить у тебя, что это такое! 18. Посреди ночи Александрина внезапно проснулась и села, прижимая руки к колотящемуся сердцу. Без всякой причины ей вдруг стало так нехорошо, так неуютно в этой славной комнате, где она провела уже целый месяц. И вроде бы ничего дурного не приснилось, и вчерашний день прошел спокойно… Она откинула одеяло и на ощупь зажгла свечу на прикроватном столике. Страх и тревога не покидали ее. Из России приходят такие неутешительные вести! Французы хозяйничают в сожженной Москве. Сражение под Бородино принесло русской армии только потери. И на письмо, посланное пани Агатой, нет ответа. Как она может знать, что ее муж, ее Мишель, жив и здоров – и как успокоиться, не зная этого наверняка?! Александрина легла снова и закрыла глаза. Нет, так недолго и с ума сойти, надо подумать о чем-то хорошем, вспомнить что-нибудь приятное – ну, например… например, то чудесное утро, когда Мишель, наконец, явился в особняк на Большой Морской (она ждала его каждый день, все два месяца, прошедшие после смерти старого князя). Как трогательно он смущался, предлагая ей сделаться «просто мадам Лугиной», и какой головокружительный поцелуй подкрепил эти слова… - Пора идти… мне нужно на службу, - пробормотал он, на секунду оторвавшись от ее губ. – Честное слово, дорогая, мне пора! – повторил он через несколько минут (поцелуй прерывался только за тем, чтобы немедленно возобновиться). - Кажется, я не держу вас… идите же! – лукаво отвечала она, не очень упорно пытаясь высвободиться. – Мишель, а что будет, если вы опоздаете? - Н-не знаю… но, в любом случае, я не могу вас компро… м-м… компрометировать. Мы должны… мы должны вести себя благоразумно… что вы смеетесь? Разве нет? - Мне смешно, что вы все еще зовете меня на «вы»… - А вы… то есть, ты? Сашенька, отпустите меня, ради всего святого! Отпусти… - Разве это я прижала вас к дивану так, что и вздохнуть нельзя? Между прочим, сюда в любой момент могут войти. - В таком случае, когда же мы поженимся? – вздохнул Мишель, с неохотой поднимаясь с дивана и размышляя, сколько времени у него еще есть в запасе (получалось, что уже нисколько). - Ты сам знаешь, что не раньше, чем через год. Иди, иди, - Сашенька спрятала руки за спину. Мишель послушно направился к двери, получив напоследок еще несколько коротких поцелуев. Александрина готова была расплакаться от досады. Быть благонравной – сущее мучение! Теперь, когда она абсолютно свободна, когда ничто не стоит между ними, нужно изображать скорбящую вдову. Целый год, а то и больше, любить друг друга украдкой, урывками, скрываться… и от кого?! Нет, это просто невозможно! Сейчас он уйдет… А вдруг не сможет придти завтра? Или… не захочет? - Мишель! – сорвалось с губ, но Мишель обернулся за долю секунды до этого возгласа. -Что? – с готовностью произнес он. - Нет-нет, ничего. Иди… те. - Так «иди» или «идите»? - Иди… сюда. Спальня Александрины была отделана еще более изысканно, чем гостиная. Но Мишель ничего этого не заметил. Светлое утреннее платье, под которым не было корсета, полетело в угол через всю комнату, за ним отправился и превосходный новый фрак. Наверное, Мишеля очень насмешила тогда неискушенность женщины, прожившей в браке восемь лет. Но, право, все, что он делал, было для нее в новинку, и каждое его движение удивляло, пугало и восхищало. - Что вы… что ты… - Сашенька, все прекрасно, но мне очень мешает твоя рубашка, - он потянул бридочку с ее плеча. – Позволь, я сниму… - Мешает? – изумилась Александрина совершенно искренне. – Но я не могу… Мишель, что ты делаешь? О Боже мой!.. Мишель всего лишь прикоснулся губами к ее груди… он уже понял, что следует быть очень осторожным – кажется, его возлюбленная совсем неопытна в вопросах страсти, и покойный супруг ее не разбудил в ней ни чувственности, ни осознанного желания. И пока еще не поздно остановиться… - Мы можем отложить… подождать до свадьбы, - нужные слова дались ему с трудом. – Один год – это недолго. Я ждал дольше… Что за чепуха, что он говорит? Чего еще ждать, когда от любви и восторга и так голова идет кругом? Милый, любимый - он и в постели старается быть благородным… и ведать не ведает, сколько раз, лежа в этой самой постели без сна, добродетельная княгиня Щербатова мечтала о его ласках! Просто в реальности все выглядело и происходило как-то иначе - гораздо более увлекательно и приятно, надо признаться… хоть и гораздо менее пристойно. Уговаривающий сам себя подождать Мишель, наконец, отшвырнул прочь упрямую рубашку, вместе с остатками собственной одежды. Старинная, голландской работы, кровать никогда еще, пожалуй, не видела такого поспешного и бурного слияния двух нетерпеливых тел... - Как только этот балдахин на нас не свалился! – Сашенька удивленно посмотрела наверх и снова обняла перевернувшегося на спину Мишеля. - Сегодня же велю его убрать! - Ты больше не боишься? Не стесняешься меня? - Я люблю тебя. И пусть сейчас весь Петербург явится сюда, чтобы побить меня камнями… мне все равно! – одновременно томно и задорно ответила Александрина. - А коли все равно, так оставь простыню и не тяни ее… я хочу на тебя смотреть. Ведь я никогда тебя не видел! - Похоже, жениться на мне ты уже раздумал? - притворно возмутилась она. - Это почему же? – Мишель подпер голову рукой, чтобы было удобнее любоваться. - Ну, значит, насмотришься еще… может статься, я тебе скоро надоем. - Не скоро… - Ты придешь завтра? - А сегодня к ужину нельзя? - Нельзя. - А вообще мне можно было сегодня придти? - Нельзя… - А завтра? - И завтра нельзя. - Так мне не приходить? - Приходи, - последнее слово было произнесено уже совсем невнятно, поскольку предыдущие перемежались поцелуями все возрастающей продолжительности. Это безумие (иначе и не назовешь) длилось весь условленный год. Как когда-то девятнадцатилетний поручик, забыв приличия, постоянно искал встреч с пленившей его барышней, так и нынче дня не проходило, чтобы новоиспеченная вдова не принимала у себя – конечно, с оглядкой и без всякой пышности – холостого и весьма настойчивого офицера. Придавать этим встречам хоть какой-то оттенок легальности было очень сложно. Но неожиданно Александрина заполучила верную и изобретательную союзницу в лице своей младшей сестры. Сестры Сокольские были грациозны, обаятельны и отлично воспитаны. Они, возможно, не отличались такой яркой и совершенной красотой, но напрасно Толстой когда-то назвал их «обыкновенными». У них имелся только один недостаток – бедность, которая, будучи помножена на слишком высокие амбиции их родительницы, делала успешное замужество несбыточной мечтой. Тем не менее, обеих в свое время удалось выдать замуж, хоть и с половинным успехом – как считала мадам Сокольская. Средняя, Юстина, стала баронессой фон Лилиенклау, и пусть особой любви между супругами не наблюдалось, но жили они на удивление дружно и спокойно. Младшая же, Эвелина, внезапно проявила характер и наотрез отказалась идти под венец с мамашиной креатурой. Никакие угрозы, уговоры и ультиматумы не смогли заставить ее переменить решение, а отчаянное и наивное восклицание: «Ах, если бы был жив папенька!» внезапно оказало на мадам необходимое воздействие. Эвелина вышла за коллежского секретаря Неверова, служившего в Архиве Министерства иностранных дел, в которого была влюблена без памяти. Небогатый и незнатный муж не разочаровал ее, тем более, что, имея талант и трудолюбие, быстро делал карьеру – до недавних пор Сашенька втайне завидовала сестре, наблюдая ее безоблачное семейное счастие. Смотреть на очаровательную, веселую, с ямочками на щеках Эвелину было так приятно! Княгиня старалась сама почаще бывать у Неверовых, и всегда с радостью принимала сестру у себя. Но однажды, скинув внизу шляпку и перчатки и привычно отмахнувшись от лакея, Эвелина вбежала в гостиную и застала преинтересную сцену: пара, сидящая на узеньком диванчике, безуспешно пыталась рассесться подальше друг от друга. Первым делом бросалась в глаза Сашенькина прическа, которую та не успела пригладить, далее обращал на себя внимание полурасстегнутый мундир очень, впрочем, симпатичного и изрядно сконфуженного кавалергарда, который тотчас вскочил и поклонился. - Прости, chèri, я без доклада… думала взять тебя на прогулку... я не знала… - Ты меня напугала! – Сашенька справилась с локонами и тоже встала. – Мишель - моя сестра Эвелина… помните? Эва, это господин Лугин… тот, что… одним словом, он… - она замялась, не зная, как представить Мишеля, - он… я выхожу за него замуж! Мишель учтиво поцеловал протянутую руку. Он видел Эвелину мельком, двенадцатилетней девочкой, и, конечно, не узнал ее. Но зато она, справившись с волнением, вспомнила и виртуозно подбрасываемые записки, и якобы случайные встречи в Летнем саду, и непонятные ей тогда переживания Сашеньки. А сложив все это и сопоставив с только что увиденным, она радостно улыбнулась Мишелю, как другу. Ей показалось очень правильным и закономерным то, что после стольких испытаний и препятствий ее сестричка, наконец, получила возможность устроить свою жизнь как хочется. Ну, а всякие разговоры, слухи и нарекания прекратятся вскоре после свадьбы. А разговоры не прекратились… Александрина снова открыла глаза. Сейчас это кажется таким незначительным, но в 1809 году, будучи уже женой Мишеля, чего только не слышала она о них обоих - кто бы подумал, что у петербургских сплетников такая хорошая память! Княгиня Щербатова, не проходив в трауре положенного срока, выскочила за ничем не примечательного военного… Как же ничем не примечательного? Помните фрейлину Ланскую? Он ведь считался ее женихом! А потом на ней спешно женился его друг… Государь, говорят, его недолюбливает. Видно, есть за что… Зато сколько взял за женой! Ничего удивительного, если князь еще при жизни оброс ветвистыми украшениями… ну, вы понимаете… Наверное, трудно устоять перед таким красавцем! Говорят, он был близок с убитым Охотниковым… А еще, говорят, великий князь Константин… и так далее. Знал ли об этом Мишель? Он казался таким счастливым, ему были безразличны сплетни и недовольство света. Выходит, он был счастлив вдвойне. Счастлив за двоих. Нет, они оба были счастливы эти годы – но все кончилось. И кто в этом виноват? Почему-то, как ни крути, выходило, что виною всему не Варвара Петровна, которой взбрело в голову непременно сделать Мишеля крестным своего сына, и не Толстой, слегка переборщивший с гостеприимством, и не коварный Бонапарт, и не император Александр, подписавший прошение ротмистра Лугина. И даже не сумасшедший польский кузен. А только она сама! Свеча давным-давно догорела, за окном рассвело. Встав перед зеркалом, Александрина осторожно потрогала свое лицо, провела рукой по распущенным волосам. Завадский не позарился бы на нее, будь она дурнушкой или хотя бы просто непримечательной особой, каких пруд пруди. И она не оказалась бы в Польше, одна, вдали от мужа и дочери, и не потеряла бы долгожданного ребеночка. Вот и Мишель, бывало, говорил: «Зачем ты так красива?». Быть может, ему была не в радость ее красота, от которой одни неприятности?.. Она достала ножницы из комода и, перехватив над ухом часть волос – сколько поместилось в левой руке, - с усилием сомкнула пальцы правой. - Пани Александрина! Что это вы делаете?! –– от возмущенного возгласа хозяйки рука дрогнула, ножницы соскользнули и щелкнули, длинная шелковистая прядь упала на пол. - Вы что, хотите себя изуродовать? Что я скажу вашему мужу? Из сбивчивых и неубедительных объяснений своей постоялицы пани Агата поняла только, что та не хочет больше нравиться мужчинам, – что за нелепые фантазии? откуда? – и тут же вдохновилась на проникновенный монолог, мораль которого была такова: уж если милостивая Матерь Божия послала неразумной пани Лугиной такой драгоценный дар, как плотская красота, то не глумиться надобно над ним, а беречь, лелеять и приумножать! Пани Агата и сама, признаться, не ожидала от себя этакой красноречивости, и поэтому к концу монолога перешла к предметам более приземленным: - Доротка! Агнешка! Причешите пани и несите завтрак! Две услужливые и расторопные (другие у хозяйки не задерживались) девушки причесали Александрину, искусно замаскировав обрезанную прядь. - Ну вот, гораздо лучше, - удовлетворенно произнесла пани Агата после того, как Александрина выпила чашку кофе (почти целиком состоявшую из густых сливок) и съела половину булочки. – Теперь вы готовы принять гостя. Нет-нет - это не ваш муж… но, поверьте, тоже весьма достойный пан! Думаю, вы будете рады его видеть. 19. Несмотря на предупреждение, Александрина не смогла сдержаться, увидев в дверях высокий и тонкий мужской силуэт. Она охнула и тут же зажала рот ладонями. Пани Агата успела укоризненно вздохнуть (вошедший совсем не походил на Мишеля, хотя был молод и красив). Незнакомец шагнул на свет - и наваждение рассеялось. - Пани Норская… Пани Лугина… Александрина, это вы? – он протянул руку, но она спрятала свою за спину. – Простите, я не хотел вас напугать. Вижу, вас не предупредили о моем визите. - Я не знала, как сказать об этом! – воскликнула хозяйка. – И сейчас-то не знаю… мадам… это ваш кузен, - она осеклась под взглядом Александрины и поспешно добавила: - Пан Завадский – ваш настоящий кузен. Э-э… прошу любить и жаловать… Александрина молча ожидала дальнейших объяснений, но их не последовало. - Что значит – настоящий? – наконец, спросила она. – Откуда вы вообще взялись, сударь, позвольте узнать? Как ваше имя? - Я все расскажу, - голос пани Агаты вновь обрел привычную твердость, - да сядьте же, ради Бога! Помните, у меня еще в самом начале закралось подозрение, что ваш похититель – не тот, за кого себя выдает? Я потихоньку навела справки, написала в Варшаву… Правда, я не ожидала, что пан Завадский объявится самолично, но он не пожелал затягивать переписку… очень решительный господин, - и пани Агата залилась нежным румянцем. - Разрешите мне, - молодой человек вынул из-за пазухи пожелтевший свиток и шагнул к Александрине, но та отшатнулась от него. – Помилуйте, я не кусаюсь… взгляните сюда. Подойдите поближе. Нет? Тогда смотрите сами. Он положил бумаги на чайный столик и отошел. Александрина, превозмогая неловкость, развернула свиток, на котором оказалось изображено огромное и разветвленное фамильное древо. Вглядевшись в него, она испытала еще большее замешательство: все надписи были сделаны по-польски, и вдобавок готическим шрифтом. Старые чернила сильно выцвели, а новые записи теснились так плотно, что казалось невозможным проследить ни родственные, ни матримониальные связи между пестрящими фамилиями. Завадский тактично кашлянул. Александрина беспомощно взглянула на него, и он наклонился над столиком с другой стороны. - Вот наш общий прадед – Станислав Сокольский. Воевал за польское наследство, при Понятовском был депутатом сейма. Имел двух сыновей – видите, расходится сюда и сюда… а вот и ваш отец, тоже Станислав, так? Здесь указано, что он женился, но потомство не обозначено. Моя матушка, урожденная Сокольская… К сожалению, я единственный ребенок в семье. - Вы не женаты? – машинально спросила Александрина. - Нет… пока, - Завадский почему-то покосился на пани Агату и заметно смутился. - О чем я рассказывал? Ах, да. Моя матушка, - он выложил поверх бумаг небольшой потрет, изображавший прелестную девушку в сильно декольтированном платье, с розой в напудренных волосах. – Она двоюродная сестра вашего отца, причем утверждает, что они были довольно похожи. Посмотрите. Александрина добросовестно рассматривала портрет. Отца она помнила смутно, и, безусловно, никогда на ее памяти его лицо не принимало столь беззаботного и легкомысленного выражения! Что должно разрешить ее сомнения? Черты лица? Цвет глаз? Но его не различишь, да и так ли старался художник передать все в точности? - Я не знаю, - растерянно произнесла она. – А вы сами – вы помните меня? Это вы облили лимонадом мое новое платье? - Платье? Н-нет… не припомню никакого платья. Кажется, я был тогда еще слишком мал. Да и кто помнит такие мелочи? - Тот человек, который выдавал себя за вас. Он во всех подробностях описывал наши детские шалости. - Кажется, я знаю, о ком идет речь, - пан Анджей нахмурился. – Хотя был бы рад ошибаться… Мой друг, Вацлав Негрович – вернее, он был мне другом много лет, но мы уже давно не поддерживаем отношений. Поводом к этому послужил неприятный случай. Но как он посмел! Теперь я припоминаю, что, побывав лет десять назад в Петербурге, он взахлеб рассказывал, что видал на балу какую-то мою необычайной красоты кузину, но я не придал этому значения. Да, Вацлав действительно мог помнить и цвет вашего платья, и многое другое – ведь он часто гостил в нашем поместье. Клянусь, я убью мерзавца! - Завадский, вскочив, резко повернулся на месте. – Простите, мадам. Но так оставить это нельзя, иначе злодеяние позорным пятном ляжет на нашу семью! Я должен отомстить за вас! Александрина грустно улыбнулась: так хорош был молодой Завадский в своем искреннем порыве, и столь выгодно отличался – и внешне, и поведением - от похитившего ее двуличного негодяя. Как она могла обмануться? Почему с самого начала не потребовала от лже-кузена весомых доказательств их родства? Хотя, надо полагать, у него нашлись бы в запасе какие-нибудь портреты или бумаги – он прекрасно вжился в образ заботливого родственника. Завадский, казалось, понял все по ее молчанию. - Вы не верите мне. Понимаю, это трудно. Вам пришлось пережить слишком много. И я считаю себя отчасти виноватым в этом. Насколько я знаю, вы замужем… так вот, возвращайтесь к мужу и ни о чем не беспокойтесь. Забудьте все, что произошло. - Пан Завадский дает вам добрый совет, - вмешалась пани Агата, все это время остававшаяся в стороне, - быть может, он чуть-чуть излишне прямолинеен, - она строго и вместе с тем восхищенно взглянула на него, вызвав у Александрины легкое недоумение. – Я тоже понимаю ваши сомнения. Но их легко разрешить. Дайте руку… и вы тоже. Александрина послушно положила руку на столик. То же самое сделал и Завадский. Пани Агата торжествующе молчала. Пожалуй, и впрямь слова тут были излишни – всякий, кто увидел бы рядом эти две руки, мужскую и женскую, мог бы признать, что, судя по поразительной их схожести, они принадлежат брату и сестре… - Ты читай… тебе адресовано, в конце концов. Мишель отошел к свету и развернул письмо. Начав было читать вслух, на второй же фразе он запнулся и замолчал. - «Мишель, помните ли вы меня?» Ч-черт! Что это? «Полагаю, что нет, и это неудивительно, поскольку, связав себя узами брака с такой очаровательной женщиной, резонно было бы позабыть всех остальных. И я, безусловно, никогда не решилась бы писать вам, если бы не странный и прискорбный случай, столкнувший меня с вашей супругой». Что это?! – повторил Мишель, не веря своим глазам. – Платон, откуда взялся этот бред? - Пришел с почтой, - хмуро пожал плечами Толстой. – Боюсь, что это не бред. Я вообще-то пребывал в приятном заблуждении… кхм… что уж чужие жены не имеют обыкновения выкидывать подобного рода штуки… - Какие штуки? Ах, да, - Мишель пробежал глазами еще несколько строк, в которых пани Агата (а это было ее послание) излагала историю своего знакомства с Александриной. – Нет, такого просто не может быть… Да сколько же шло это письмо?! - Чего ж ты хочешь – война… - Да, правда… - Мишель в рассеянности смял бумагу. – «Ваша жена винит в случившемся себя, и я всерьез опасаюсь за ее душевное здоровье»… Я должен срочно написать ответ. - Я уже написал, - признался Толстой неохотно. – И отправил. А что мне оставалось делать? Ждать, пока разыщу тебя? Так это неизвестно, на сколько могло затянуться! И потом, я ведь не твоей супруге написал, а этой пани… Ничего такого. - Вот так так! И что же ты написал? - Ну, во-первых, что ты жив, хотя тогда я не знал этого наверняка. А во-вторых, что приедешь за женой, как только мы разобьем французов. - Стану я ждать, пока вы их разобьете! – Не станешь? Да ведь куда бы ты сейчас ни направился, тебя примут за шпиона и расстреляют на месте. Что ты там строчишь? Я никуда тебя не пущу, так и знай… Мишель, присев к столу, наспех составил короткое письмо, в котором просил пани Агату помочь Александрине добраться до Вильно. Толстой, бесцеремонно нагнувшись над ним, шевелил губами: - «…и ждет меня в любой приличной гостинице». Это еще зачем? - Я еду в Вильно. - Что-о? Да ты не в своем уме! – рявкнул Платон. - Ранение не позволит тебе продержаться всю дорогу в седле! - Позволит, - упрямо отвечал Мишель - Денег не дам. Можешь не просить. - И не собираюсь. - Впрочем, вот твое жалованье, - Толстой швырнул на стол весьма скромных размеров кошелек. - Да, я ведь привел тебе лошадь взамен твоего Рыжика… - Чижика. - … о чем глубоко сожалею. Без лошади бы ты уж точно никуда не поехал! Мишель, ведь это безумие! - Пускай. - В таком случае, на мою помощь можешь не рассчитывать. И учти, что пока мы не погоним Наполеона, ты не сможешь проехать и десяти верст в направлении Вильно! – выпалил Платон и через секунду дверь за ним оглушительно захлопнулась. Мишель готов был выехать тотчас же, невзирая на недолеченное плечо. Но Толстой оказался прав - покинуть поместье Мещерских в ближайшее время не представлялось возможным. 20. Даже приведенная Платоном гнедая кобыла возмущенно фыркала, когда Мишель навещал ее на конюшне. Сахар с руки брала неохотно, глядела почти презрительно - создавалось впечатление, что Толстой нажаловался ей на друга. Впрочем, у него всегда были с лошадьми доверительные отношения, мог и поделиться своим праведным гневом. В котором, кстати, был совсем не одинок, впрочем, Мишель и не рассчитывал ни на чье понимание. - Да поймите же вы – это немыслимо! – штабс-капитан Шилов выражался, бесспорно, куда мягче Толстого, но, похоже, и его терпению скоро мог придти конец. – Никакого отпуска вам, кажется, не давали, и со дня на день могут вызвать в штаб на общих основаниях! - Ну, не сгущай краски, - отзывался Тавадзе, - Михаил Алексеевич вполне может испросить отпуск по ранению. - Георгий, твоя толерантность неуместна! С такой контузией не носятся сломя голову по занятой врагом территории! Услышь доктор о ваших планах, он собственноручно привяжет вас к кровати, чтоб не сбежали. Мишель, молча внимавший периодически возобновляющейся дискуссии, в сотый раз обдумывал – нет, не сказанное товарищами (сколько можно, в самом деле!), - а возможный исход своей рискованной затеи. Даже не рискованной – безумной, верно сказал Толстой… Война отнюдь не закончилась, а несознательный ротмистр, до сих пор после ранения подверженный головокружениям и приступам удушья, торопится повидаться с женой. Нет, нужно ехать не в Вильно, а в главный штаб. Там, у села Тарутино, в числе прочей тяжелой кавалерии, стоит Кавалергардский полк. Надо сейчас же написать пани Агате, чтобы оставила Александрину у себя до окончания военных действий… впрочем, Платон уже, кажется, написал нечто подобное. А он, Лугин, велел сделать совсем наоборот! Что, если Сашенька уже на пути в Вильно? И будет послушно ждать его там? Да пропади все пропадом, нужно мчаться к ней и не раздумывать понапрасну… В комнату впорхнула Полина с целой охапкой писем. Ее лицо хранило такое радостное и вместе с тем торжественное выражение, что Шилов, против обыкновения, воздержался от язвительных замечаний – и правильно сделал. - Поздравляю вас капитаном, Борис Петрович! А вас, Георгий Александрович – штаб-ротмистром! - Благодарю, - церемонно поклонился последний. – Совсем скоро мы с Борисом Петровичем станем фельдмаршалами, осталось всего ничего. - А вам, господин Лугин, - она повернулась к Мишелю, - государь пожаловал золотую шпагу! - Боже, какая честь, - рассеянно выговорил он. Это прозвучало так скептически, что лицо Полины вытянулось, она молча положила письма на стол и поспешила выйти. Через несколько дней Мишель, расстроенный донельзя принятым, наконец, решением, прибыл в Тарутино, успев по дороге немного подружиться с гнедой. Толстого в лагере не оказалось, он устраивал короткие вылазки с авангардным отрядом. Втайне даже обрадовавшись этому, Лугин направился прямиком к полковнику Толю, исполнявшему обязанности генерал-квартирмейстера, чтобы узнать, какие в отношении него будут распоряжения. Адъютант Толя, знакомый еще по корпусу, почему-то страшно обрадовался, увидев Мишеля, и произнес загадочную фразу, вроде: «Вот вы-то мне и нужны», после чего чуть ли не за руки потащил его к полковнику. Едва кинув взгляд на небольшой пакет, который полковник Толь вертел в руках, Лугин интуитивно понял, что в полку он не задержится, что не иначе его сию минуту отправят куда-нибудь с важным донесением. А может, и с неважным… да хоть к черту на кулички! Он был готов ко всему, только не к тому, что через минуту услышал от Толя. Пакет, действительно, нужно было доставить… императору Александру, находящемуся сейчас в Петербурге. А содержимое представляло собой несколько писем с мирными предложениями, составленных лично Наполеоном и переданных им Кутузову через маркиза Лористона. Но особенно Мишеля удивило, что, вручив ему пакет и снабдив обычными в таких случаях указаниями, полковник, понизив голос, добавил: «Можете не торопиться. Езжайте себе спокойненько, не гоните, лошадь пожалейте. День-другой погоды не сделают». Для воюющих императоров – возможно, но для ротмистра Лугина два дня оказались воистину подарком судьбы. Когда до Вильно оставалось верст не более тридцати, Мишель понял, что без остановки и отдыха ни он, ни лошадь их не преодолеют. Придется спешиться и заночевать на ближайшем постоялом дворе. Как ни досадна будет такая отсрочка встречи с женою, но его одежда промокла до нитки, а Яшма (так звали гнедую кобылу) боится грозы. И продолжать путь в темноте, когда, кажется, разверзлись все хляби небесные, по меньшей мере неблагоразумно. В местечке Неменчино, до которого он вскоре худо-бедно добрался, отыскался один-единственный постоялый двор. Мишель буквально сполз с лошади и передал повод вышедшему из ворот неуклюжему детине, мечтая только об ужине и сухой постели. Яшма шарахнулась от конюха – придержав ее, Мишель понял причину: детина был основательно нетрезв. Пришлось заводить кобылу в стойло самому, но на этом неприятные недоразумения не кончились. Суп с клецками был безбожно пересолен, жаркое, казалось, все состояло из одного только лука, а местное пиво походило на сильно забродивший квас. Лугин со вздохом отодвинул тарелку. Остается десерт - им тоже можно наесться, если постараться. Но пирог с яблоками, изрядно подгоревший снизу, внутри оказался сырым и клейким. Выплюнув почерневшую яблочную кожурку, Мишель приказал позвать повара. Любопытно взглянуть на этакого умельца! Хозяин, нимало не смутившись, выкрикнул в сторону кухни какое-то женское имя. Подошла кухарка, хмурая долговязая девица, то ли полька, то ли немка, в замызганном розовом переднике. - Как по-твоему, это можно есть? – Мишель, плохо скрывая раздражение, кивнул на кособокий пирог. Кухарка протянула руку (оказавшуюся неожиданно изящной) и отщипнула кусок мокрого теста. - Больно мнительные вы, господа, - проворчала она с набитым ртом. – Пирог как пирог. Чего не съесть-то? - Ладно… иди, - против такого самомнения претензии постояльца ничего не стоят. Была бы хоть мужчиной, а так… Не драться же с ней! Вытянувшись на жестком и скрипучем топчане, почему-то наименованном прохвостом-хозяином кроватью, голодный Лугин вскоре все же умудрился заснуть. Но едва он закрыл глаза, как кто-то потянул его за рукав – булочница Лотта, приподняв платье, выставляла то одну, то другую соблазнительную ножку, обутые в разные туфельки – голубую и розовую. «Какая вам больше нравится? Эта? Или эта?». «Эта», - Мишель указал на голубую, и Лотта недовольно надула губки: «А почему не розовая? Она тоже красивая!» В руках же у нее был огромный шоколадный торт, распространявший дивный аромат и наверняка имевший такой же дивный вкус. «Это я для вас испекла», - сообщила Лотта и тут же печально добавила: «Только он совсем несладкий. Мишель, дайте сахар». «Где?» - удивился Лугин, и девушка снова нахмурилась: «Вот недотепа! Ну, стряхните с себя немножко, что вам – жалко?! Вы же им просто обсыпаны!» И вокруг Мишеля поднялась самая настоящая сахарная буря, а Лотта… То есть это была уже совсем не Лотта… Жюли в красном пальто, отделанном пушистым мехом, грациозно и ловко скользила вокруг него на коньках, отмахиваясь от пляшущих снежинок: «Снимите, наконец, свою дурацкую шляпу!». Не успел Мишель обидеться, как за его спиной другой задорный и очень знакомый голосок подхватил: «Вот именно, дурацкую! У вас, Мишель, вся одежда дурацкая!». «Да почему же!» - возмущенно воскликнул он, и вдруг обнаружил себя на Петровской площади, чьи очертания были еле-еле различимы в завихрениях метели, а бронзовый император глядел с высоты недовольно и грозно, словно тоже знал про него, Мишеля, что-то очень нехорошее… И отчего он проснулся? Вовремя, конечно, еще не хватало такую белиберду досматривать… но вроде бы снизу донесся сдавленный женский крик. За ним последовала плохо слышная перебранка, что-то упало, покатилось. Показалось Мишелю, или и вправду он расслышал слово «помогите»? Не постоялый двор, а цирк бродячий! Надо было просто ехать дальше, хоть шагом, авось к утру наткнулся бы на что-нибудь поприличнее. На первом этаже как будто опрокинулся стол, хотя на драку не похоже. Спуститься, что ли? Одежда, конечно, высохнуть не успела, про сапоги и говорить нечего… Шум доносился с кухни – она располагалась точнехонько под комнатой, но пришлось одолеть коридор, спуститься по лестнице и пройти еще в обратном направлении. Мишель толкнул разбухшую дверь, и его глазам открылось очень неприглядное зрелище. Кричала, действительно, женщина – она яростно отбивалась от давешнего пьяного конюха, почти уже придавившего бедняжку к полу и задирающего на ней и без того порванную ночную сорочку. Тычки и царапины, которыми награждала его сопротивляющаяся кухарка (Мишель вгляделся – это была именно она), очевидно, только усиливали пыл прямолинейного ухажера. Однако, какая неуместная настойчивость! Мишель огляделся в поисках чего-нибудь тяжелого. В этот момент потерявший терпение конюх влепил своей жертве изрядную затрещину, чем окончательно сломил ее сопротивление – и сам получил по затылку бутылью с прованским маслом. Бутыль осталась цела, а ретивый женолюб присмирел и стал заваливаться набок. Лугин подхватил обмякшее тело и оттащил в сторону, стараясь не смотреть на всхлипывающую кухарку. Не очень-то и получалось – как ни отворачивался, а успел заметить, что она совсем молода, что ноги у нее весьма стройные, и без уродливого мешковатого платья она выглядит гораздо лучше, чем в оном. Мишель склонился над конюхом – нет, не убил, хотя мог бы. Жив поганец, просто без сознания, ну, пусть полежит чуток. - В следующий раз советую быть осторожнее, - Мишель, наконец, обернулся к девушке. – Черт… да прикройся ты чем-нибудь! – он сдернул со стола скатерть и набросил ей на плечи. Поднявшаяся было с пола девица вдруг рухнула на колени и схватила его руку, покрывая ее поцелуями и орошая слезами. Что она там бормотала на своем чудовищном французском – разве разберешь! Наверное, благодарила. Мишель попытался отнять руку, но кухарка ловко перехватила ее и снова прижалась мокрым лицом. - Да отстань ты от меня! – в сердцах воскликнул Мишель по-русски. Девушка подняла на него изумленные глаза. - Сударь, так вы русский? Мне вас сам Бог послал, не иначе! – произнесла она на том же языке, чисто и свободно. – Умоляю, не бросайте меня! Возьмите меня с собой! - Как? Вы… вы… - не находя слов, Мишель присел рядом с ней. Вот чудная! Прическа какая-то вовсе неженская, короткие локоны спускаются на лоб, щеки и шею. Под чепцом было незаметно. Да и на русскую не похожа, скорее на турчанку… нет, крест на шее православный… Лугин снова отвел глаза. Сербка? Грузинка? А выговор правильный… - Простите, но взять вас с собой я никак не могу. Я еду за… то есть… впрочем, неважно. Не могу, и все. Ну, отпустите мою руку… Хотя на вашем месте я бы и вправду старался уехать из этого вертепа. - Легко сказать, - вздохнула горе-кухарка и подбородком указала на бесчувственное тело в углу. – Как напьется, так последний разум теряет. Послушайте, я не буду вам в тягость! Я могу стирать, готовить, - при этих словах Мишель содрогнулся. - Я… я писать умею… - Писать я и сам умею, - улыбнулся он. В самом деле, не везти же с собой эту дурочку. Поди ж ты, герой выискался. – Вот что, - Лугин вынул из кармана бумажник, а из бумажника несколько купюр. – Возьмите, на всякий случай. И, если можете, – уезжайте. Сам он решил не ждать рассвета. И хотя после дождя дорога превратилась в скользкое месиво, расстояние, отделяющее упрямого всадника от Вильно, медленно, но верно сокращалось. Каким тяжелым и утомительным оказался этот день! Солнце так ни разу и не показалось из-за плотных, похожих на грязную вату, облаков. От усталости и холода Мишель не чувствовал ни рук, ни ног – они отказывались повиноваться и совершать самые простые движения. Лошадь то и дело спотыкалась, а у него не доставало сил даже натянуть повод. Держаться в седле позволяла только многолетняя привычка - сколько Мишель помнил себя: манежи, смотры, парады, и увеселительные прогулки рядом с каретой красавицы, и долгие переходы рысью и шагом, и бешеный галоп, после которого блаженством было ступить на твердую землю. И еще одно заставляло забыть усталость – мысль, которая по мере приближения к городу, казалось, вытеснила из головы все остальные: еще несколько часов, и он увидит Сашеньку. Обнимет ее – такую милую, родную… Поцелует – не единожды… А потом наступит ночь, и наконец-то они останутся вдвоем, пускай в гостиничном номере не окажется никакой мебели, один голый пол. Как хорошо, что в октябре темнеет рано! Можно подумать, что до ночи уже совсем недалеко… «Три короны», «Три короны»… да где же искать эту гостиницу! Небось и засветло ее не сыщешь, если даже местные жители пожимают плечами при упоминании этого пышного названия. Но не могла же добрейшая пани Агата порекомендовать мадам Лугиной какую-то дыру! Мишель несколько раз проехал мимо неприметного переулка, на первый взгляд – просто прохода между домами. Однако, вот куда надо было сразу свернуть. Не потратил бы лишних полчаса в темноте и под дождем. Уже на пороге гостиницы Мишеля вдруг затрясло. Его пробрал такой озноб, что он даже напугался – по такой погоде подхватить простуду легче легкого, а ведь надо еще ехать в Петербург. И письма эти, будь они неладны! Нет, письма потом, все потом. Его ждет жена (он старался не задумываться: а что, если в «Трех коронах» не оказалось места? Или она ждет его не сегодня? А быть может, не успела еще и добраться до Вильно?)! Несмотря на четыре месяца разлуки… четыре месяца – это пустяк, хотя они и вместили в себя столько неприятных и горестных событий. Мишель застыл, взявшись за ручку двери. Почему за все время пути не нашлось минуты подумать – что он скажет Александрине? Вот прямо сейчас – какие слова произнесет? Еще минута на таком ветру, и я не смогу выговорить никаких, подумал он и потянул тяжелую ручку. Его обдало теплом и волшебными запахами – горящего очага, недавно натертых полов, булочек с корицей и чего-то еще, почти неуловимого… нет, не может быть… как он сумел различить… Мишель стремительно прошел мимо пустой стойки в каминную залу, на ходу стаскивая плащ и оставляя на дубовом полу грязные разводы. Все тяготы минувших месяцев, страдания, сомнения, казавшаяся бесконечной дорога, головная боль и смертельная усталость – все утратило значение и рассыпалось в прах, потому что в кресле перед камином он, наконец, увидел самую прекрасную на свете женщину – свою жену. |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:50 ] |
| Заголовок сообщения: | |
21. – Пан желает поселиться в нашей гостинице? – неожиданно раздалось за спиной, и Мишель выронил мокрый плащ. Только что у стойки никого не было! А от Сашеньки его отделяли каких-то два или три шага – если бы она встала ему навстречу, он уже смог бы обнять ее. Но она почему-то оставалась сидеть, непривычным для Мишеля движением комкая в горсти материю платья на коленях. Платье тоже было незнакомое, новое, вроде бы приятного, но совершенно не идущего ей песочного оттенка. Кружева в тон у самого подбородка придавали лицу, в котором и без того не было ни кровинки, болезненную бледность, волосы были как-то странно забраны вверх. Мысленно Мишель уже избавил Сашеньку и от платья, и от безжалостно стягивающих локоны шпилек, но голос повторил вновь: - Проше пана, как раз освободился отличный номер! - Лучший, чем занимает моя супруга? – с усилием улыбнулся Мишель, поворачиваясь к настойчивой хозяйке. – Думаю, мы обойдемся одним номером на двоих. - Что вы сказали? Я вас не понимаю, - недовольно ответила та. Мишель неплохо понимал по-польски, но говорить так и не выучился. За него ответила Александрина: - Пани Оленская, это мой муж, которого я ждала. Нам хватит и одной комнаты, а за остальное вы пересчитайте. Это предложение не сбавило гонора хозяйке – наоборот, она воодушевилась еще больше, и, смерив Лугина пронзительным взглядом, недоверчиво вопросила: - Муж? А где это видно, что он ваш муж? Да на вас даже венчальных колец нету! Почем я знаю, кто он вам? Приличные пары по отдельности не прибывают, да еще в таком виде! - Мой муж… - начала Александрина, но, встретившись глазами с Мишелем, тут же поняла: не к месту сейчас упоминать, что офицеры на войне не носят колец. – Конечно, этот господин мой муж! Что дает вам право сомневаться в правдивости моих слов? - Вы, пани, приехали ко мне несколько дней назад, одна, даже без служанки. От всех шарахаетесь, в город не выходите, потихоньку ждете кого-то, - ничуть не стесняясь, рассуждала хозяйка вслух. – Теперь является подозрительный пан на загнанной лошади и без вещей, бежит к вам через всю залу и пачкает мой чудесный паркет! Разве законные супруги станут вести себя подобным образом? - Саша, спроси у нее, сколько она хочет, я заплачу, - устало произнес Мишель. С каждой минутой, проведенной в бесполезной перепалке, ночи остается все меньше. А ведь он еще рассчитывал поспать – хоть несколько часов, - но вот так препираться можно хоть до рассвета. - Репутация моего отеля не продается! – заявила несносная полька, когда Александрина перевела ей слова мужа. – Как вам не стыдно! Да в этой гостинице останавливалась сама принцесса Ангальт-Цербстская, когда ехала в Петербург! Это место практически священно! Разврата здесь я не потерплю! - Ее величество прибыла в Россию через Ригу и Дерпт, переведи ей, - превозмогая навязчивое желание задушить поборницу приличий, заметил Лугин (Сашенька совсем по-девичьи хихикнула). – И, черт побери, я согласен на любой второй номер, только пусть оставит нас в покое! Вопреки предположениям Мишеля, что несговорчивая пани Оленская заставит его поселиться подальше от не сумевшей доказать свою законность супруги, номер ему достался совсем рядом. Подали ужин. Усаживаясь за стол, Мишель наконец смог взять Сашенькину руку и прижать ее к губам. Почему-то она села не возле него, а напротив, хотя на бегу воображения Мишель уже сжимал нетерпеливою рукой ее колено под столом и обнимал за талию. Находиться так близко от нее и вести себя сдержанно, говорить спокойно, смотреть отстраненно – да за что же Господь посылает такие испытания! - Когда я вошел, мне показалось, что я слышу запах твоих духов, представляешь? – признался он, принимаясь за еду. - Мишель… - с милой укоризной протянула Сашенька. - Лавандой пахнет, потому что сегодня хозяйка доставала из сундуков зимние вещи и занавески. А мои духи остались в Петербурге. - И платья тоже? - Тоже, - кивнула она. – То, что на мне, тебе не нравится? Я и сама не в восторге, но, видишь ли, у меня ведь совсем не было денег. Позже я все расскажу тебе, хорошо? - Хорошо, я тебя не неволю, - с легкостью согласился Мишель (он и сам намеревался отложить все объяснения до возвращения домой). - Почему ты ничего не ешь? Александрина рассеянно поковыряла вилкой нетронутый паштет. Попросила принести вина, но пить не стала. Дрова в камине давно прогорели, свечи, оплывая на канделябры, гасли одна за другой, но за столом еще беседовали несколько постояльцев. Да она просто боится остаться со мной наедине, вдруг понял Мишель. Поэтому и не торопится завершить и без того затянувшийся ужин. - Мы едем рано утром, - Мишель поднялся из-за стола. – Я очень устал, да и ты, наверное, тоже. Пойдем спать, - он намеренно посторонился, и Александрина проскользнула мимо. На лестнице она не оперлась о его руку. Лишь у дверей комнаты Мишелю удалось обнять ее и поцеловать куда-то в ухо, ощущая, как она безвольно опустила плечи и застыла на месте. Да что вообще происходит? Разве об этом он мечтал? Нужно повести себя увереннее - в конце концов, она его жена! Или потребовать объясниться прямо здесь и сейчас, выяснить все, чтобы не осталось недоговоренностей, пусть на разговор уйдет вся ночь, уехать можно и после обеда… или послезавтра… Черт, опять он забыл про письма! И так потратил на дорогу лишние два дня, мыслимо ли задерживаться дольше? - Спокойной ночи, - сказала Александрина и, переступив порог, закрыла за собой дверь. Звук проворачиваемого в замке ключа стал для Мишеля еще одной неприятной неожиданностью. Радость встречи померкла и растаяла окончательно. Напряжение последних дней, легкая дурнота от тряски на лошади, разочарование, которому он упорно сопротивлялся до сего момента – все сложилось в какую-то сверхъестественную усталость, в отчаяние, в необъяснимую словами боль. Пожалуй, стоило бы спуститься и выпить оставленное вино - если бы знать наверное, что это поможет. В номере остывала предусмотрительно наполненная ванна. Раздевшись, Мишель окунулся в воду, с опозданием вспомнив, что даже не удосужился поискать среди вещей чистое белье… да Бог с ним… Помыться - и в постель, и спать, спать, спать. Утро вечера мудренее, глядишь, все уладится само собой. Откинув голову на край ванны, Мишель рассматривал потолок, время от времени зажмуриваясь, чтобы не дать глазам слипнуться окончательно. Правду сказать, спасенная кухарка была с ним нежнее! А Сашенька так холодна, так равнодушна… То, как она отводила взгляд, как избегала его прикосновений, как напряженно молчала в его объятиях, говорило о многом, но ничего не объясняло. Из письма пани Агаты он понял только, что Александрина очень переживает случившееся с ней и ошибочно полагает, что сама виновата во всем. Но что произошло на самом деле, что заставило ее так переживать – об этом написано не было. Можно только догадываться, и догадки эти одна мрачнее другой. Неужели… неужели этот мерзавец, похитивший ее, добился успеха в своих отвратительных притязаниях? Возможно, он применил силу, а она - была без сознания, связана, черт знает что еще! Тогда становится понятно, почему Александрина ведет себя так. Неудивительно, если ей стали противны все мужчины на свете, включая и мужа. А он, Мишель, сможет ли желать ее по-прежнему, если будет знать, что она принадлежала другому, пусть и против воли? Мишель шлепнул ладонями по воде, брызги полетели на пол. Нет, нет и нет! Этого не может быть, даже предположить такое нельзя! Ну, пани Агата! Написала бы уж все как есть, по крайней мере, тогда бы он знал, как вести себя теперь. И Александрина тоже могла бы рассказать все сразу… Хотя стоит ли вообще пытаться оправдать для себя поведение жены, если, может статься, все гораздо проще: она его разлюбила? Он вспомнил ту ночь, когда, после скромного венчания и такого же скромного семейного обеда, разъехались немногочисленные гости. В только что нанятой квартире было обустроено всего несколько комнат, и постоянно оказывалось, что чего-то не могут найти, что-то еще не распаковано, а что-то и вовсе не привезено. На Сашеньке было вишневое бархатное платье с очень глубоким вырезом, целомудренно прикрытым газовой косынкой. Косынка-то и пострадала первой, потому что, откалывая ее, Мишель уколол палец и мстительно дернул то, что оставалось еще прикрепленным к вырезу. «Я позову горничную», - пробормотала Сашенька, на что он столь же невнятно ответил, что никаких горничных не нужно, они прекрасно обойдутся и без горничной. Ну до чего же узкие рукава у платья! И кому пришло в голову весь лиф расшить жемчугом?! Ищи теперь эти жемчужинки… Они ни разу еще не оставались вместе на целую ночь, и осознание того, что уж сейчас-то можно никуда не спешить и ничего не опасаться, превращало раздевание в упоительную игру. Когда, наконец, платье упало на пол, у нижней юбки намертво запутался поясок. Хорошо, юбку пока оставим. «Держи ее вот так», - Мишель опустился на одно колено и взял Сашенькину ножку, которая, после непродолжительной осады, рассталась с подвязкой и чулком. Вторая подвязка соскользнула сама. Мишеля накрыло невесомое шелестящее облако – это Сашенька, потеряв терпение, оборвала упрямую завязку на юбке. «Мишель, мне все же нужна горничная – я не знаю, где ночная сорочка». «Зачем тебе сорочка?» - недоумевал он. «Но как же?» – Сашенька со смехом отстраняла его проворные руки. «Она очень красивая, я купила ее нарочно для этой ночи, а теперь не могу найти. Подожди, не снимай… мне же не во что переодеться!» Они дурачились и целовались, надолго замирая, во всех углах спальни, пока не набрели на кровать, еще даже не расстеленную. Сорочка нашлась под подушкой и преспокойно пролежала там до самого утра. Как они были счастливы, как долго не могли вполне насладиться друг другом! И для чего это вспомнилось именно сейчас?! Он наспех вытерся и переоделся, мимоходом глянув на часы. Если Александрина спит, конечно, он не станет ее будить. Тогда он и сам честно постарается заснуть. Право же, есть предел человеческой выносливости! Подойдя к двери номера напротив, Мишель прислушался – ни звука. Он стукнул по створке кончиками пальцев, и тут же уловил шорох, а за ним едва различимые шажки. - Саша, открой, - сказал он тихо и очень твердо. Темнота чуть слышно вздохнула, и ключ в замке повернулся в обратную сторону. 22. – Что-то случилось? – дрожащим голосом спросила Александрина. В потемках Лугин различил только светлую тень, отступившую от двери. Все-таки разбудил, бессовестный! Не мог утра подождать! Он сделал наугад несколько шагов и обнял жену, которая с готовностью вскинула руки и обвила ими его шею. Прижав Сашеньку к себе, он с удивлением обнаружил, что она полностью одета и причесана – стало быть, спать не ложилась. - Что случилось? – повторила она, подняв к нему бледное лицо. Мишель нащупал и вытащил из прически одну шпильку, за ней другую. - Случилось… или не случилось? Не знаю… Я так скучал по тебе! Ты ведь не попросишь меня уйти? - Конечно, нет, что ты!.. Прости, я вела себя глупо, - тихо добавила она, подставляя ему доверчиво раскрытые губы. И Мишель не вытерпел. Хотя и поклялся себе не демонстрировать явно изводившее его желание – к черту все, он же не святой! Еще хватило выдержки на то, чтобы сначала едва коснуться ее губ своими, но уже через мгновение поцелуй стал похож на стремительный водоворот, кружение которого оставляет сил только на то, чтобы глотнуть немного воздуха, и тут же захлестывает снова. Отогнув жесткое кружево, он покрывал поцелуями ее подбородок и шею, мечтая лишь о том, чтобы злосчастный воротник подавался вниз до бесконечности. Сашенька, в свою очередь, навела в его одежде совершенно неприличный беспорядок. Мишель сам не заметил, как лишился ее большей части, а вместе с тем и последних запасов самообладания. - Простишь меня? - Прощу, если ты объяснишь мне, как расстегивается это платье. - Сейчас, - невидимая Александрина развернулась в кольце его рук. – Там крючки, не пуговицы. На ощупь справившись с застежкой, он стянул платье с плеч. Сашенька подняла голые руки и чуть изогнулась назад, при этом ее пышная грудь так натянула ткань сорочки, что Мишелю почудилось, будто последняя преграда сейчас сама собой исчезнет под его пальцами. Невольно отметив про себя, что сорочка сшита из тонкого льна, а не из шелка или батиста, как обычно, он вынул из еще державшихся скрученными волос последнюю шпильку. Придерживая рассыпающиеся локоны, Сашенька переступила через осевшее платье и поставила ногу на край кровати. - Что такое? - Чулки… сейчас… Она выпрямилась, и Мишель снова обнял ее, одной рукой торопливо подбирая край рубашки, но собирающаяся материя препятствовала искать по дороге куда более приятных ощущений. Он выпустил подол и попробовал устранить сию остающуюся лишней деталь туалета с другого конца, потянув продетую ленточку. Внезапно Александрина стиснула на груди только что весьма вольно ласкавшие его руки и горько расплакалась. - Саша, ангел мой… Я сделал тебе больно? – он предпочел бы вернуться на Бородинское поле, или снова глядеть в направленное дуло чужого пистолета, или возражать взбешенному Толстому… но только не стоять раздетым и растерянным перед рыдающей женой! Для любого самого отважного и неустрашимого мужчины это будет слишком! Он погладил ее плечо, но Сашенька выставила вперед локти и замотала головой. - Саша, прошу тебя, успокойся… - Лугин подхватил ее и опустил на постель. - Да не трогаю я тебя, все! – добавил он в сердцах, наблюдая, как она немедленно отвернулась от него и уткнулась лицом в подушку, продолжая плакать. Мишель обошел кровать и лег рядом – лишь затем, что больше ничего не оставалось, разве только одеться и уйти. Никогда ему еще не доводилось видеть Александрину в таком состоянии, он даже и не подозревал, что его спокойная и веселая супруга способна на настоящую истерику. Конечно, изредка она плакала, как любая женщина, но ее всегда было так просто утешить! И даже перед самой разлукой, когда слезы, бывало, лились ручьем, несколько поцелуев разом заставляли забыть о причине грусти. Но такие рыдания, пожалуй, разжалобили бы и камень… - Повернись… иди сюда… Ну, что ты? Сашенька придвинулась к нему, всхлипывая и шмыгая носом. Ее трясло так, что она не могла выговорить толком ни одного слова. Лугин принес стакан и графин с водой, гадая, не стоит ли поискать в вещах Александрины успокоительные капли. Вернувшись в постель, он, наконец, решился озвучить вопрос, получить ответ на который представлялось ему пугающим, но необходимым. - Скажи, этот мерзавец, который… который… а, черт возьми! Он тебя… тебе… он не сделал тебе ничего? Не трогал тебя? - Нет, - прошептала Сашенька, и у Мишеля словно гора с плеч свалилась. – Он… нет… но он вел себя так странно! Я постоянно боялась… о, Мишель, это было так ужасно! Теперь я сама иногда не понимаю, что делаю… я не хотела… Обнимая Сашеньку, целуя ее волосы, лоб, нос и прочее, что попадалось в темноте, Мишель выслушал длинный рассказ, от которого то закипала кровь, то сжималось сердце. Александрина поведала ему, как вскоре после его отъезда в полк поняла, что ждет ребенка, как медлила поделиться с кем-нибудь своим счастьем, желая удостовериться окончательно. Как невыносимо скучен и безрадостен был опустевший Петербург – везде говорили только о войне, волнуясь за своих отцов, братьев и мужей, а письма приходили редко и не всем. Ни ездить в гости, ни принимать у себя не было никакой охоты – чувствовала она себя нехорошо, а выглядела и того хуже. «Неправда, - вставил Мишель, - ты никогда не выглядишь плохо. Что-что? Да… конечно, люблю…» Прогулка в карете кузена была обычным делом, он развлекал ее новостями и анекдотами, правда, как-то уж слишком симпатизировал французам, и в тот роковой день тоже на все лады расхваливал Наполеона… а еще шарманщик завел эту унылую песню! А потом… потом она упала в обморок… кажется... - Подожди-ка, - вдруг перебил Мишель, - я что-то недопонял, касательно ребенка. Ведь ты… нет? Да нет же… - Вот, в этом-то все и дело! – она села и закрыла лицо руками. – Мишель, это все я виновата… я хотела спуститься, а ветки не выдержали и оборвались! - Какие ветки??? Саша, о чем ты сейчас говоришь? - Плющ! – почти крикнула Сашенька. – На стене! - Так, - Мишель снова обнял ее и заставил лечь. – Извини, я перебил тебя. Но между твоим обмороком и этим… плющом… наверняка было что-то еще? - Ну да. Из кареты я сбежать не могла. Она ехала очень быстро, останавливалась редко… я таких убогих постоялых дворов и не видала никогда! И я была уверена, что мы едем в Варшаву, потому что разговор все время велся именно об этом! Хотя я даже не смела… наверное, нужно было возражать, не соглашаться, но он каждое мое слово истолковывал по-своему. Он… он… - Я убью его, - сказал Мишель. – Он ответит за все! - Боюсь, ты не успеешь, - Александрина опять заговорила загадками. – Видишь ли… ах, ты не даешь мне рассказывать по порядку! Одним словом, этот кузен был не настоящий кузен, а пани Агата нашла настоящего. Он очень, очень милый… - Кто – милый? – ошарашено спросил Лугин. - Да Анджей же! Мой кузен! Он честный, порядочный… и пообещал мне поквитаться с этим… Ничего, если он? Только не выдумывай, что это противно твоей чести… ну, какая разница, кто? - Наверное, - осторожно согласился Мишель. – Я правильно понял - этот подлец тебе не родственник? - Правильно… И приехали мы совсем не в Варшаву! Он запер меня в комнате и пошел за священником. У меня оставалась последняя попытка, но окно было слишком высоко… Тогда я заметила обвивающий стену плющ… – И ты спустилась вниз по его побегам?! - Да! - с отчаянием воскликнула Александрина. – Но он оборвался! И я упала! Это была непростительная, преступная глупость! - Саша, не кори себя, - он с трудом подбирал нужные слова, чувствуя, как по его плечу вновь струятся слезы. – Ты совершила смелый и, возможно, единственно правильный поступок. На все воля Божья… у нас будут еще дети… - Правда, я успела отойти довольно далеко от дома, но тут мне сделалось совсем плохо… Я зашла в первую попавшуюся гостиницу – хотела попросить, чтобы позвали врача. Но у меня было с собой только твое кольцо… Мишель машинально потрогал то место на груди, где больше не висел медальон, разбитый пулей поручика Комарова. Сашенькин подарок спас ему жизнь. Правда, она об этом не знает, и переживает еще и из-за того, что собиралась расстаться с колечком. Он поймал в темноте ее руку и убедился, что кольцо по-прежнему сидит на пальце, хотя и стало посвободнее. - Что? – не поняла она. – А… пани Агата потом вернула его мне. Когда узнала, что я твоя жена. - Очень любезно с ее стороны, - поспешил ответить Мишель, взмолившись про себя, чтобы жене не пришло в голову поинтересоваться, отчего пани Норская вспомнила его с такой симпатией. Конечно, дело прошлое… но вдруг Александрина обо всем догадалась, и это добавило ей волнений? - Она добрая и душевная женщина. И еще… ты знаешь, что мне показалось… - Что? - Так что же? – не дождавшись ответа, переспросил он через минуту, но услышал только мерное дыхание. Аккуратно высвободив плечо, Лугин привстал. Измученная тревогами Сашенька спала, крепко держа его запястье. Едва он вернулся на подушку, как она снова прижалась к нему всем телом. В изнеможении Мишель закрыл глаза. Будет чудом, если ему удастся сейчас заснуть! Он не мог не сознавать, что, перечисляя подробности своих злоключений, Александрина, как умела, смягчала краски. Но, обладая развитым воображением, и не хочешь, а увидишь все то, что осталось за рамками ее рассказа. Не должно было бы терзать себя подобными домыслами, но это хотя бы позволяет не сосредоточиться полностью на спящей рядом женщине - таком соблазнительной и недоступной… и, между прочим, принадлежащей ему по закону… Хоть иди узнай у хозяйки, не нужно ли ей дров нарубить, или еще чего, требующего примитивной физической силы. Представив выражение лица недоверчивой пани, к которой посреди ночи является еле держащийся на ногах постоялец, Лугин постарался удержать его перед мысленным взором как можно дольше, и это несуразное усердие привело к нужному результату. Кровать качнулась и поплыла куда-то, сообщая всем конечностям благостную невесомость. Вероятно, он с грехом пополам проспал бы до утра, если бы Сашенька во сне случайно не скользнула рукой по его бедру. Мишель тут же открыл глаза – спасительной дремоты как не бывало. Всколыхнувшееся пламя испепелило все доводы рассудка, благие намерения и данные самому себе рыцарские обещания. …Пальцы, вопреки ожиданиям, коснулись не шершавого переплетения нитей, а гладкой теплой кожи. Он откинул одеяло – сорочка перекрутилась и собралась так, что перестала быть сколько-нибудь серьезным препятствием. Александрина вздохнула и повернулась на спину, согнув одну ногу в колене, отчего сборки и кружева и вовсе переместились наверх. Мишель наклонился к ней, чтобы тихонько поцеловать. Сашенька приоткрыла глаза, в которых - о счастье! - не было ни отвращения, ни страха, и привлекла его к себе. Да вполне ли она осознает, что я делаю? – мелькнула мысль. А если за минутами любовных услад снова последуют слезы и упреки? Но Сашенька отвечала ему так горячо, так увлеченно... Мишель замер, приподнявшись над ней, боясь сделать неверное движение. И снова начал целовать ее шею и плечи, постепенно перемещаясь все ниже. Дойдя до груди, он помедлил, а затем с наслаждением сомкнул губы вокруг упругого бутона, венчающего освобожденное из выреза нежное полушарие. Другое было еще сокрыто тонкой, но плотной материей, и он приник к нему, обводя языком и легонько прикусывая зубами. Сашенька вздрогнула и подалась ему навстречу, полным нетерпения движением обхватив его бедра своими. Терзая жадными поцелуями ее податливые губы, упираясь одной рукой в изголовье кровати, а другой поддерживая ее выгибающийся стан, он продвигался все дальше, стремясь завладеть без остатка самыми потаенными глубинами… Наконец-то она снова была его, и безудержный восторг сладострастия затмил все горести и разочарования. Едва дождавшись знакомого чуть слышного стона, он почти грубо подхватил ее колени, то и дело касавшиеся его плеч, и несколькими сильными движениями довершил долгожданное утоление своего радостного пыла. Не спеша расстаться с ним, Сашенька с очаровательным ленивым кокетством подставляла лицо под его благодарные поцелуи. Мишель, опираясь на локти, всматривался в это лицо, выражения которого во тьме было не уловить, и видел прелестную улыбку и ясный взгляд той Александрины, которую он так хорошо знал и которую любил безоглядно. Он снова и снова склонялся к ней, чтобы тронуть ее губы, без устали отвечавшие его губам, пока она, шевельнувшись на влажной простыне, не пожаловалась на неудобство. Поправив измятую рубашку, Сашенька вновь приникла к мужу, но в этом порыве уже не было болезненной пугливости. Мишель обнял ее и мгновенно заснул – без размышлений, наваждений и сновидений. Утром спросонок ему показалось, что он дома, в своей постели, а точнее, в постели Александрины: подушка хранила ее запах, простыня – очертания ее фигуры. Сама Сашенька тоже была здесь, в комнате, она расчесывалась и что-то напевала без слов. По всему телу разливалась приятная истома. Лугин нехотя открыл глаза. Сашенька сидела перед зеркалом и, страдальчески морщась, разделяла щеткой спутанные пряди. Мишель заметил, что она все так же бледна, заплакана, а губы распухли – не иначе, в этом виноват он сам. - Не подглядывай! – не оборачиваясь, сказала Сашенька. – Я все вижу. Она встала, на ходу закручивая волосы в узел, но они вырвались и тяжелой волной упали Мишелю на грудь, когда она села на кровать рядом с ним. - Больно? – спросил Мишель, осторожно обводя пальцем контур ее рта. – Прости… - Больно! – с упреком ответила она, но тут же улыбнулась. –Но это не значит, что тебе удастся уклониться от утреннего поцелуя. - А я и не собирался… Держащийся только поясом тонкий пеньюар, под которым ничего не было, распахнулся как будто сам собою. - А это что? – удивился Мишель, разглядев среди щекочущих лицо локонов отличную по длине прядь, да еще словно бы откромсанную наспех . - Щетка застряла, никак было не вытащить – пришлось обрезать, - спокойно пояснила Александрина. – А у тебя шрам на плече… Ты был ранен? Почему не написал? - Пустое… царапина, - отмахнулся Мишель. Сашенька перегнулась, чтобы поцеловать отметину, и пеньюар соскользнул с нее окончательно. Мишель незаметно отбросил его подальше. Кромка одеяла неотвратимо сдвигалась вниз, пока Сашенька решительным жестом не подняла одеяло и не нырнула под него с головой. От ее бесстыдных движений по телу пробегала сладостная дрожь, и хотелось, чтобы это неописуемое блаженство длилось безмерно. - Нельзя быть таким эгоистом, дорогой господин Лугин, - шутливо-возмущенно прошептала жена, склонившись над ним так, что ему оставалось только слегка притянуть ее к себе, чтобы их тела соединились. - Вы только намекните, дорогая мадам Лугина, - срывающимся голосом ответил он, - и все ваши желания… будут немедленно исполнены… Она что-то зашептала ему на ухо, и от ее жаркого дыхания и тех слов, которые она, расшалившись, произносила, голова шла кругом. Эти счастливые ощущения давно стали привычными, и в то же время казались уже забытыми, а удовольствие, которое они сейчас дарили друг другу, было таким доступным и естественным! Теперь все будет хорошо, успел подумать Мишель, мы вернемся в Петербург, и все будет, как прежде… Завтрак прошел в молчании, но молчание это не было тягостным, как вечером. Стоило Мишелю только посмотреть на Сашеньку, как она тут же смущенно отводила глаза, а от просьбы передать соль у нее почему-то начинали гореть уши, не прикрытые гладко уложенной прической. Служанка, разнося блюда, не могла сдержать улыбки, а наблюдавшая за столами хозяйка с досадой думала: «Ну и кого они хотели обмануть? Ведь сразу видно – любовники! Разве супруги станут вести себя так?» 23. - Мишель, а на чем мы поедем? – в десятый раз старательно перевязывая ленту на шляпке, поинтересовалась Александрина. Застигнутый врасплох Лугин со вздохом опустился на стул. Все же, любовь делает человека прямо-таки чудовищно глупым! Как можно было не предусмотреть столь очевидное обстоятельство?! - Ты меня пугаешь… Скажи хоть что-нибудь! - не дождавшись ответа, она отвернулась от зеркала. - Черт! – только и сумел вымолвить Мишель. – Ах, черт возьми! - Мы опоздали на дилижанс? – Сашенька истолковала слова мужа по-своему. – Не беда, подождем до завтра. - Да какой дилижанс? Нет никаких дилижансов! Повсюду французы! - Мишель мысленно проклял тот день, когда согласился везти эти чертовы письма. Или нужно проклинать не день, а ночь? Вчерашнюю, например… Забыл обо всем на свете… что уж говорить о такой малости, как сколько-нибудь приличное средство передвижения. - А я… мне нужно быть в Петербурге через несколько дней. - Отчего вдруг такая срочность? Ты что-то везешь? - Везу, - ответил Мишель, не вдаваясь в подробности. – Саша… быть может, ты еще ненадолго останешься здесь, в Вильно? – неуверенно спросил он и добавил поспешно: - Я приеду за тобой… - Что значит «останешься здесь»? – удивилась Сашенька. – Почему я не могу ехать сейчас? - На чем?! – в тон ей вопросил Лугин. – У нас всего одна лошадь. - Так купи вторую, и мы поедем вместе! – показалось, или она действительно слегка притопнула ножкой? Мишель нервно рассмеялся. - Ты когда-нибудь сидела в седле, кроме как на прогулке в Царском или в своем имении? - Да! – с вызовом произнесла Александрина. - И ты способна продержаться в нем неделю? В мужском седле? - Да, если ты одолжишь мне что-нибудь из своей одежды. - Тогда давай поделим поровну то, что сейчас на мне, - усмехнулся Мишель. – Другой одежды у меня нет. - Хорошо, мы купим лошадь и одежду. В противном случае, я пойду за тобой пешком, но здесь не останусь. - И в кого я должен тебя переодеть? В своего денщика? - Вот еще – в денщика! – Сашенька нахмурилась. – Купи мне обыкновенную мужскую одежду. Ну, как себе… - Боюсь, дорогая, что мужчина из тебя получится никудышный, - Мишель против воли разулыбался. - Это еще почему? - Как тебе сказать… Хорошо, хорошо. Жди меня здесь, я скоро вернусь. Подобрать для жены мужской гардероб, учитывая особенности ее фигуры и надвигающиеся холода, оказалось делом непростым. Однако, в последней лавчонке, куда он заглянул уже с отчаяния, отыскалось, наконец, именно то, что нужно: подбитый мехом зеленый сюртучок и почти новые небольшого размера ботфорты, за которыми без труда угадывался заложивший их изящный молоденький корнет. Александрине они будут в самый раз, решил Мишель. После такого умственного напряжения выбрать на рынке подходящую лошадь удалось довольно быстро, и Мишель вернулся в гостиницу. - Принять тебя за мужчину сможет разве только слепой, - он скептически оглядел переодевшуюся супругу. Вид у нее был самый что ни на есть маскарадный. - Не застегивается, - сердито пожаловалась Сашенька, пытаясь стянуть на груди расползающиеся полы сюртука. – И жилет тоже. Мишель, ну что мне делать? - Раздевайся, - Лугин махнул рукой. – И найди какой-нибудь длинный кусок ткани – оторви оборку от нижней юбки, что ли… Что там у тебя? Шарф? Еще лучше – теплее будет. Так, сними-ка рубашку… Ничего не щекотно, стой спокойно. Придержи вот здесь… повернись… и еще… Оденься и попробуй теперь застегнуться. - Я дышать не могу, - с ужасом сказала Сашенька, проводя руками по груди, туго обмотанной шарфом и ставшей от этого почти плоской. - Неужто в затянутом корсете дышится легче? - Корсет стягивает талию, а грудь приподнимает, - возразила она. – А ты забинтовал меня так, что в глазах темно. - Поверь мне, - серьезно сказал Мишель, - больше всего на свете я хотел бы сейчас снять с тебя эту повязку, и остаться в этой комнате еще надолго. Но время не терпит, теперь нужно ехать. И если ты хочешь проделать весь путь верхом, рядом со мной – хотя мне эта затея не по душе, но пусть будет так, - пожалуйста, не возражай мне и не капризничай, - он застегнул на ней все пуговицы, накинул плащ и посоветовал потуже скрутить волосы, чтобы спрятать их под шляпу. Две лошади – гнедая Яшма и только что купленная вороная с белым пятном на лбу - мирно стояли рядом, помахивая хвостами. - Какая милая, - Александрина погладила вороную по морде. – Как ее зовут? - О, по утверждению барышника, у нее замечательное имя – Кёнигин дер Нахт! - Боже, - искренне ужаснулась Сашенька, - ее так и будут звать теперь? - Нет, конечно, - успокоил ее Мишель, - придумай ей другое имя, какое захочешь. Он помог жене забраться в седло, уселся сам и тронул поводья. Яшма послушно двинулась шагом. - Придумала, - объявила Александрина, когда они уже покинули город. Лошади все так же осторожно переступали по подсохшей грязи. – Назовем ее Бирюзой – в пару к Яшме. Хорошо? - Хорошо, - кивнул Мишель. – Ты можешь ехать рядом со мной и чуть впереди, чтобы я видел тебя, не оборачиваясь? И надвинь шляпу на лицо – мне вовсе не хочется, чтобы каждый встречный имел возможность оценить твою красоту. - Между прочим, - она подъехала к нему слева, - в мужском седле удобнее, чем в дамском. Вот, стремена с обеих сторон, и юбка не мешает. А ты во мне сомневался! Лугин снова кивнул. - Пришпорь ее немного, поедем побыстрее, раз так. - Побыстрее?.. - Да, иначе мы не доедем и за месяц, - категорично подтвердил Мишель, хотя от него не укрылось, что Сашенька с непривычки уже устала, замерзла и про преимущества мужского седла рассуждает из чистого упрямства, а уж если пустить вороную в галоп, то и вовсе в нем не удержится. Ближе к ночи они остановились для ночлега в безымянной деревушке, ни один житель которой, впрочем, не согласился пустить их в избу. Будь Мишель один, он бы даже не удивился подобному «гостеприимству», просто поехал бы дальше. Возле сеновала он спешился и привязал Яшму под навесом. Оглянулся на Александрину – та замерла, вцепившись в луку седла. Мишель протянул ей руку, и сейчас же понял: для того, чтобы жена ступила на землю, ему придется стащить ее с лошади, поддерживая при этом, чтобы она не упала. - Устала? Сейчас отдохнем. - Больно, - пожаловалась Сашенька, обняв его за шею. Она сделала шаг и покачнулась. Мишель подхватил ее на руки, отнес и посадил на охапку сена. - Это ничего, - сказал он. – От такой боли лучшее лекарство – наутро снова в седло. Все как рукой снимет, можешь мне поверить. - Ох, нет… Это не то… Отвернись, пожалуйста, - неожиданно попросила Сашенька. - И не подумаю! – возмутился Лугин. – Что еще такое? - Да ничего, - она вымученно улыбнулась, - просто мне неловко. Я тут… ну, вот… Встревоженный Мишель чуть не силой вытряхнул жену из так ладно сидевших на ней обтягивающих брюк. Нежная кожа на внутренней стороне бедер была стерта в кровь жестким седлом. - В корпусе мы такие ссадины мазали деревянным маслом. Но где его допроситься, если нам даже ворота не открывают! – с досадой сказал Мишель. Очевидно, заставить Александрину через несколько часов снова сесть на лошадь можно будет только под дулом пистолета. И жалко ее, и зло берет, и самому стыдно – был готов на все, лишь бы увидеться, сгорал от нетерпения, ночью на вершок от себя не отпускал, а теперь все мысли только о том, как успеть в срок с письмами, и жена уже кажется обузой … - У меня есть кое-что получше. - Да, и что же это? Скажи еще, будто пани Агата… - Вот именно! Посмотри в моих вещах, там деревянный ящичек… Мишель открыл маленький сундучок, где, как в игрушечной аптеке, стояли два ряда склянок, закрепленных тонкими планочками. Он вытащил наугад одну, другую – все были на совесть запечатаны и подписаны. - Вот эту открой, пожалуйста, - попросила Сашенька, - и помоги мне намазать, если уж не желаешь отвернуться. Как бережно ни старался он касаться ссадин, а все же Александрина дергалась и ойкала от его прикосновений. Мишель осторожно подул на намазанные места, не решаясь на более радикальные методы утешения. - На сей раз придется пожертвовать нижней юбкой, тем более, сейчас она тебе не нужна, - он поднялся с земли. – Уж извини, носовых платков здесь будет мало. Сашенька молча оторвала длинную полосу батиста и протянула ему. Наутро Мишель приготовился уговаривать ее пересилить себя, объяснять, что иного выхода просто не имеется, но ничего этого не понадобилось. Александрина самостоятельно устроилась в седле (он сделал вид, что не заметил, как она скривилась от боли), и довольно бодро направила Бирюзу к дороге. Быстрая езда – отличный способ согреться после такой ночи: хоть они и спали, тесно обнявшись и укрывшись двумя плащами, все же к утру зуб на зуб не попадал от холода. Лужи на дороге подернулись тонким ледком. Чего доброго, и снег пойдет, озабоченно подумал Мишель, и тут же вспомнил, что Сашенька, проснувшись, начала покашливать – а ведь еще и суток в пути не прошло. - Можно узнать: а что находится в остальных склянках в твоем волшебном сундучке? – наконец, спросил Мишель, чтобы отвлечься. – Приворотного зелья там нет, часом? - Есть, - серьезно отвечала Александрина, - и даже трех видов. Мишель не ожидал такого ответа. - Вот как? - А еще, - продолжала она, - настойка сонной травы, средство от запоя, от головных болей - словом, от разных недугов. У пани Норской целый шкаф отведен под эти склянки, а в кладовой травы сухие висят, она мне показывала. - Вот как, - повторил Мишель. – Лекарство от запоя в доме необходимо, особенно учитывая мои привычки… Или ты намереваешься лечить нашего дворника? Тогда, конечно… - Пани Агата просила меня поделиться этим средством с графиней, - пояснила Сашенька, и Мишель не сразу догадался, что столь церемонно она наименовала Варвару Петровну Толстую. Графиня… ну да, ну да… - И как ты будешь с ней… гм… делиться? - Не знаю. Вот война закончится, вы с Толстым встретитесь, тогда и передашь ей, - сухо ответила Александрина. – Ой, что это там светится? - Где? - Мишель натянул поводья. – По-моему, ничего. Тебе показалось. - Да нет же! – она тоже остановилась, вглядываясь в темную чащу. - Давай свернем. - Еще чего! – он снова тронул Яшму. – Тебе не приходит в голову, что там может расположиться французский отряд? - А где мы будем ночевать сегодня? В лесу?! - Хотя бы и в лесу! Я, кажется… Он уже почти выговорил: «… не заставлял тебя ехать со мной!», как Бирюза, ступив в наполненную водой яму, споткнулась и упала на колени. Александрина схватилась за гриву, но лошадь с силой вывернула шею, и всадница потеряла равновесие. Мишель, разом позабыв все свои обиды, кинулся на помощь, вознеся секундную молитву о том, чтобы Сашенька, запутавшись в стремени, не вывихнула ногу. Конечно, отказать перепуганной, измазанной грязью супруге уже было невозможно. Ведя лошадей под уздцы, они углубились в лес. Между веток и кустов и вправду то появлялся, то пропадал какой-то отблеск – но это был не огонь. Когда же позади уже не было видно дороги, деревья расступились и открыли круглую полянку, на которой стоял небольшой охотничий домик. Окна его были темны, лучи заходящего солнца играли на украшающем крышу жестяном флюгере. - Мишель, как ты думаешь – мы можем переночевать здесь? - А если вернется хозяин? Александрина бесстрашно подошла к домику и потрогала дверь. - Да тут все мхом поросло! Никто не вернется. Мишель, ну пожалуйста! Там наверняка есть печка… и кровать… - … с покрытыми плесенью перинами, - проворчал Лугин. – Отойди от двери, я попробую открыть. Домик, действительно, был полностью обставлен, а у камина даже лежали аккуратно сложенные дрова. Оба окна скрывались за плотными шторами (Мишель отодвинул одну). Перед камином раскинулась огромная шкура бурого медведя. Александрина прошла по комнате, потрогала вышитое покрывало с кистями, спинку мягкого кресла, отворила шкафчик. - А тут вино стоит! - торжественно объявила она. Мишель с сомнением оглядел пыльные бутылки. - Оставь, оно, верно, уже в уксус превратилось… Лучше поищи какой-нибудь бумаги, иначе мы камин не разожжем – дрова сырые. - Вот, на полу валялась возле кровати, - Сашенька подала ему найденную книжку, - больше нету ничего. Может, лучины наколоть? - Чем? Шпагой? – Лугин с сожалением раскрыл книгу и взялся за несколько страниц из середины. - Господи, что это?! – он вскочил и метнулся к окошку, в которое еще проникал последний солнечный свет. – Не может быть! - Что? - Глазам своим не верю, - Мишель быстро пролистал книгу, закрыл, вгляделся в обложку, снова открыл в начале. – Нет, я скорее отдам на растопку собственные записи… - Это какая-то редкость? – Александрина взяла книгу у него из рук. – Вольтер… подумаешь… - Посмотри сюда… видишь экслибрис? И сюда… и вот еще… - Ну и что? Пометки… - Знаешь, чьи это пометки? – он нежно погладил потертую обложку. – Книга принадлежала ее величеству… Вероятно, этот охотничий домик тоже… - Ее величеству? Кому? - Императрице Екатерине Алексеевне! Подумать только… а мы здесь ночевать собрались… - Возможно, она бы не обиделась? – деликатно предположила Сашенька. – Ведь ей самой уже не придется тут бывать… Что такого, если мы проведем в ее домике одну ночь? - Пожалуй, ничего, - неуверенно согласился Лугин. Достав из-за пазухи тетрадку, почти целиком заполненную записями, он выдернул с десяток страничек (захватив и несколько исписанных). Когда огонь разгорелся, Александрина заметно повеселела. Она скинула плащ, в который куталась, пытаясь согреться, потом сняла сапоги, сюртук, а затем и жилет, и, устроившись на медвежьей шкуре поближе к камину, достала гребенку и распустила волосы. Мишель, отложив драгоценную находку, с которой никак не мог расстаться, подсел к ней. - Давай помогу, - он взял у нее гребенку. – Чулки тоже можешь снять… ну, и вот это недоразумение заодно, - он потеребил испачканную дорожной грязью штанину. В одной мужской рубашке, едва доходящей до колен и щедро обшитой кружевами, румяная и полусонная, Александрина показалась ему такой привлекательной! Она сидела, откинув голову, пока он осторожно разделял гребенкой спутанные локоны, и постепенно клонилась все дальше назад, оказавшись в итоге полулежащей в его объятиях. Предыдущая ночь, которую они провели в стоге сена, не раздеваясь и дрожа от задувающего промозглого ветра, совершенно не располагала к амурным забавам. Да еще неудобное седло, причинившее Сашеньке столько страданий! - Ну что, мазь пани Агаты возымела свое чудесное действие? – спросил Мишель. Он подложил вместо себя утащенную с кресла подушку и, развернувшись, пересел. – Позволь, я посмотрю. Он размотал повязки - ссадины, действительно, начали заживать, несмотря на то, что Александрина и сегодня провела в седле почти весь день. - Надо еще намазать и опять забинтовать, - чуть слышно сказала Сашенька. - Не надо, - так же тихо возразил Мишель и, склонив голову, прижался губами к ее руке, которая тщетно старалась одернуть короткую рубашку. Широко раскинув ноги и закрыв ладонями лицо, она вздрагивала и стонала под его откровенными ласками. Несомненно, грешно позволять такое мужчине, пусть даже и законному мужу! И как приятна его настойчивость… Все тело горит, и виной тому вовсе не близкое пламя камина… - Иди скорее сюда, - не выдержав, она потянулась к нему и тут же вскрикнула – на этот раз от боли. - Прости, ради Бога, - пробормотал Мишель, - я и забыл… Нет, так нельзя, тебе будет больно... Она перевернулась на живот и вытянулась на шкуре. Мишель без промедления обнял ее. То, что она была полностью обнажена, а он даже не успел раздеться, придавало наслаждению некоторую странную пикантность, а покорность, с какой она подчинялась его натиску, распаляла еще более… Неудивительно, что столь яркая вспышка страсти оказалась короткой и отняла у обоих последние силы. Все еще продолжая обнимать жену, Мишель на мгновение провалился в сон. Как мило со стороны ее величества было выстроить себе охотничий домик именно в этом месте! Прелестная юная Екатерина, словно сошедшая с портрета кисти Гроота, укоризненно погрозила ему пальцем… Мишель вздрогнул и тут же проснулся. - Саша, не засыпай! Надень хотя бы рубашку и пойдем в кровать. - Постель холо-одная… - заметила она. – А здесь тепло. Только надо укрыться чем-нибудь… Не вставая, Мишель пошевелил кочергой дрова в камине, потянул с кровати тяжелое стеганое покрывало – его с избытком хватило на двоих. Ночь прошла неспокойно – сквозь сон Лугин то и дело слышал, как кашляет Сашенька. Она, кажется, совсем не отдохнула, завтрак съела через силу, однако, без жалоб и капризов оседлала Бирюзу и покинула полянку, не выказывая явного сожаления. Мишель всю дорогу до обеда исподтишка наблюдал за нею, и, когда ему стало ясно, что лихорадочный румянец на ее щеках и испарина на лбу – не плод его воображения и чрезмерной мнительности, он, уже не колеблясь, свернул к ближайшему постоялому двору. Это было, как выяснилось, своевременное и очень правильное решение Остаток пути до самой столицы Александрина проделала в карете случайно встреченной знакомой дамы, которая, изнывая от скуки в обществе одной лишь горничной, была безумно рада такому дорожному соседству. Во вместительном дормезе нашлось бы место и для самого Мишеля, но он предпочел продолжить путь верхом, держась рядом с оным. Немного успокоившись тем фактом, что простуженная Сашенька, по крайней мере, находится в тепле и удобстве – это было тем более отрадно сознавать, что погода портилась на глазах, постоянно принимался то дождь, то снег, - он все же вздохнул с немалым облегчением, когда, наконец, впереди показалась городская застава Петербурга. 24. Наскоро поблагодарив приятельницу, Александрина стремительно выскочила из кареты прямо на мостовую, раньше, чем Мишель успел подать ей руку. Еще на прошлой неделе, кажется, он радовался тому, что в октябре темнеет рано -только встанешь из-за стола, как уже смеркается. Но в последний день путешествия обе дамы, да и сам Мишель тоже, остались без обеда – именно потому, что он попросил не прерывать пути, надеясь непременно сегодня успеть во дворец. Он не стал бы вовсе заезжать домой, хотя понимал, что являться в таком виде перед императором почти неприлично, но жена так упрашивала его… Ну, хорошо - он только удостоверится, что в отсутствие хозяев, по крайней мере, дом остался цел, а слуги не разбежались. Сашенька дернула звонок, потом еще и еще раз… пока он мягким движением не отстранил ее руку. Там, в вильненской гостинице, она не видела никакого затруднения в том, чтобы промедлить еще сутки… А сейчас, очевидно, каждая лишняя секунда отнимает у нее терпение. - Где Юлия? – войдя, требовательно спросила Александрина у горничной. - Так у мадам Неверовой она, - спокойно пояснила девушка. – Бонна ваша сказала, что вы так велели. - Я?! – переспросила Сашенька, тут же хлопнула себя по губам и поправилась: - Да-да… я сейчас же поеду за ней. Мишель снова вышел под мелкий моросящий дождь. До дворца совсем недалеко, он пройдется пешком. Пожалуй, все-таки стоило переодеться – но не поворачивать же назад. Усердный часовой, без толку прождавший пароля (которого Мишель, конечно же, не знал), никуда не спешащий начальник караула, вызванный удостоверить личность подозрительного посетителя, увалень-лакей, ведущий его бесконечными залами и зальцами – все эти люди, должные служить сокращению расстояния от посыльного до адресата, только увеличивали оное. Чего доброго, он рискует застать императора отходящим ко сну! Флигель-адъютант князь Волконский, беседующий в приемной с пожилым генералом, неторопливо поднялся навстречу Лугину. - Государь не принимает. - Я привез важные письма, - сообщил Мишель. - Государь занят, э-э… - снисходительный взгляд князя еще раз обратился на мокрый измятый плащ и грязные сапоги курьера. «И ведь прекрасно знает меня в лицо и по имени! Определенно, нужно было надеть мундир», - устало подумал Мишель, но вслух равнодушно подсказал: - Ротмистр Лугин. - Да, ротмистр… Вы уверены, что его величество ожидает вас? - Будьте любезны, доложите – письма из Тарутино, мне их вручил полковник Толь. Недовольно пожав плечами, адъютант скрылся за дверью в кабинет императора. Вернувшись, он жестом пригласил Лугина войти. - Что вам? – лицо Александра Павловича за секунду сменило несколько разных выражений – от недовольного до задумчивого. – Так это вы доставили письма? Давайте сюда. Мишель с поклоном протянул императору пакет. Тот распечатал, пробежал глазами и небрежно кинул на и без того заваленный бумагами стол. Рассеянно кивнул: - Благодарю вас. Вы свободны. Не двигаясь с места, Лугин вынул из-за пазухи потрепанный томик. - Эта книга принадлежала вашей августейшей бабушке. Она попала ко мне случайно, и я хотел бы… Не дав ему договорить, император махнул рукой. - Вольтер? Мне он ни к чему. Оставьте себе, если желаете. Мишель вернул книгу в ее уютное хранилище, с удовольствием вновь ощутив под сюртуком ставшую привычной приятную тяжесть. Ни к чему… ну и прекрасно… он снова вспомнил грозящий пальчиком портрет Фике и еле заметно усмехнулся. Поклонившись, щелкнул каблуками. Аудиенция закончена – и ясно как Божий день, что не было надобности ни спешке, ни в самих этих письмах. - До моего личного – личного, ротмистр, - распоряжения можете считать себя в отпуске, - неожиданно произнес император. Мишель непочтительно обернулся от двери. Александр подтвердил свои слова легким кивком и пристальным взглядом. Недоумевая про себя, Лугин еще раз поклонился и вышел в приемную. Александрина уже битый час, сидя на краешке дивана, собиралась встать и поехать домой. Она вовсе не предполагала задерживаться, но у Неверовых было так светло и нарядно, а Эвелина выглядела такой веселой и беззаботной! Она даже не расспрашивала сестру, где та провела столько времени и почему нужно было непременно перекладывать на нее, Эвелину, заботы о маленькой Юлии. Напротив, она увлеченно и в подробностях рассказывала, как девочка подружилась с тремя ее детьми, какая она миленькая, смышленая и забавная. Ну почему муж Эвелины преспокойно служит в своем министерстве и императора видел лишь издали, а сама она с удовольствием возится с чужим ребенком, и все ей в радость! - Ты ведь останешься на ужин, правда? - Нет, дорогая, мне пора, - снова произнесла она, поднимаясь с диванчика. – Юленька, поди сюда... - Подожди, Саша, - остановила ее Эвелина. – Я ведь еще не рассказала тебе про твою няню! - Что такое? - Ничего особенного, просто так. Вообрази, что чудная фрау Хазе, во-первых, попав к нам в дом, решила навести в нем порядок... - Но у вас и так все блестит, - возразила Александрина. - …она стала ходить на кухню и учить кухарку, что надобно готовить, чтобы господа были здоровы. Велела мясо сильно не зажаривать, соус готовить не острый, вино разбавлять водой. Наша Татьяна – баба бойкая, ответила ей, как сочла нужным… Бонна твоя разобиделась, и за столом демонстративно стала есть только сырые овощи, рассуждая при этом вслух, какую пользу который из них для человека оказывает. Смех, да и только. - Однако! – воскликнула Александрина, но, смутившись, добавила: - Я знаю за ней эти странности, но к Юленьке она со всей душой, и та ее любит… - Да Бог с ней! – Эвелина всплеснула руками. – Но это еще не все. Почтенная Хельга Эдвардовна, частенько за разными надобностями заглядывая в аптеку, умудрилась пленить немолодого приказчика… и тот пишет ей записочки, да еще голубков на оные наклеивает… Александрина от души расхохоталась. В подобном изложении ситуация выглядела откровенно комической. И все-таки… неизвестно, пленится ли кто-нибудь ею, Александриной, буде она доживет до столь почтенных лет. Возможно, старость сделает ее настолько непривлекательной, что и имеющийся супруг забудет дорогу в ее спальню… - Можно? – Мишель притворил тяжелую дверь. – Ты еще не спишь? - Нет, - Сашенька лежала на спине, сложив перед собой руки домиком. – Но, Мишель… Прости, я очень устала. - Нет-нет, я на минутку - пожелать тебе спокойной ночи… - поспешно солгал он. Присел рядом, нащупал ее тонкие пальчики. - У тебя руки ледяные! – она вздрогнула. - Что, в твоей спальне не топлено? - А у тебя, верно, жар… - Да, - призналась Сашенька, - я и чаю выпила с малиновым вареньем. Он нагнулся, чтобы тронуть губами ее лоб и замер, испытывая, как обычно, чувство, схожее с опьянением - от благоухания ее волос, кожи, дыхания, от того, как легкая ручка легла сзади на его шею, а мягкие нежные губы почти сразу же встретились с его губами, словно два цветка в букете… Лугин, ты скотина, - сказал про себя Мишель, правда, неохотно и очень неразборчиво. Она устала, больна, ей пришлось вынести трудную дорогу… и, тем не менее, она прекрасна – невыносимо, волшебно, безумно! Но ведь торопиться некуда - она твоя и останется твоею и завтра, и через неделю. Пусть это будет всего лишь поцелуй на ночь… долгий поцелуй… нет, два… нет, пусть не два, а… допустим, десять… и не всего лишь… Как можно сдерживаться, когда она отвечает мне с таким же пылом, и искушает, и дразнит, и сводит с ума?! - …Мишель, ты любишь меня? – вдруг спросила Сашенька шепотом. - Люблю, - его самого удивило, какой музыкой прозвучали в тишине эти слова. – Люблю. - А через десять, через двадцать лет ты будешь любить меня так, как сейчас? - Да хоть через сто! – рассмеялся Мишель. - Я буду любить тебя вечно. - Вот глупости! Вечная любовь невозможна. - Отчего же? – возразил он. – Все возможно, если любишь такую женщину, как ты. *** Морозным декабрьским утром Александрина вернулась с прогулки оживленная и радостная. Мишель невольно залюбовался ее румяным личиком в обрамлении собольего воротника, обсыпанного крупными снежинками. - День такой чудесный! – воскликнула она. – Солнышко, снег блестит… - Ты не замерзла? Приказать чаю? - Да, пожалуй… Только и ты со мной посидишь, хорошо? - Хорошо, - с удовольствием согласился Лугин. – Я как раз собирался почту просмотреть. В гостиной они сели по разные стороны стола, на котором уже были расставлены чашки и чайник. Александрина отпустила служанку и, не успел Мишель вскрыть первый конверт, забралась с ногами на диван рядом с ним и положила голову ему на плечо. Мишель шутливо отмахнулся распечатанным письмом, взял следующее. - А это тебе, - он передал жене конверт со знакомой печатью в виде русалки. – От пани Норской, судя по всему… да толстое какое! - Мне? – удивилась Сашенька. - Подписано тебе. Из конверта появились несколько листков. Даже при мимолетном взгляде на них было понятно, что писаны они разною рукой. - Тут два письма, - наконец, сказала Александрина. – От пани Агаты и от Анджея… ну, моего кузена. Да не сверкай ты так глазами! От настоящего кузена. Которое читать прежде? Мишель с показным спокойствием пожал плечами. Ничего хорошего от подобных эпистол он не ожидал, и даже после того, как жена прочитала вслух письмо пани Агаты, в котором та поздравляла с грядущим Рождеством и в витиеватых выражениях приглашала приехать весной на свадьбу, его сомнения не рассеялись полностью. - Так за кого она выходит замуж? – переспросил он. - Ты тоже не понял? – развеселилась Сашенька. – И я поначалу не разобралась… За Анджея и выходит! Вот оно что! А кузен-то мой оказался не промах! - Еще неизвестно, кто оказался не промах, - пробормотал Мишель себе под нос. – Так, а дальше? Второе письмо было от Завадского. Он сообщал кузине о внезапно вспыхнувших чувствах к обворожительной пани Агате, своем предложении руки и сердца и согласии возлюбленной. «А далее имею честь сообщить вам, дорогая Александрина, что отныне вашему спокойствию ничто не угрожает», - читала Сашенька. «Я объяснился с негодяем, имевшим наглость называть себя моим именем. Между нами состоялась дуэль, и нынче вы можете считать, что отомщены сполна. Мерзавец получил несколько ударов шпагой, после которых уже не оправился, и, верно, находится теперь в преисподней, где держит ответ за свои злодеяния». Мишель, ну что ты фыркаешь? - Восхищаюсь стилем изложения. Эти поляки слова в простоте не скажут! - Мишель! – она шлепнула его по руке и сдвинула брови. – Ты этим обижаешь и меня… Здесь еще несколько строк. «Перед смертью Негрович написал записку, которую адресовал вам, Александрина, и взял с меня клятву, что я передам ее по назначению. Нарушить обещание я не смог, поэтому прилагаю сие послание к своему, а как поступить с ним, решайте сама. Остаюсь преданный вам… и так далее». Это что? – Сашенька пальцем указала на свернутый листок, оставшийся лежать на столе. – Это оно… она? Записка?! – голос ее сорвался на такой высокой ноте, что у него заложило ухо. В следующее мгновение, желая пресечь все возможные попытки событий развиваться шумно и неприятно, он одним точным движением отправил злополучную бумажку в пылающий камин. - Вот и все, - он привлек Сашеньку к себе и крепко обнял. – Нету никакой записки. Правда? - Нету, - согласилась она со вздохом облегчения. – Спасибо тебе. В дверь гостиной деликатно постучали. Александрина подошла узнать, что случилось. Лугин с дивана успел расслышать фразу: «К Михаилу Алексеевичу приехали», которую Сашенька, вернувшись к нему, тотчас подтвердила: - У нас гости. Это к тебе, Мишель. 25. Помнилось отлично, что в последний раз они с Толстым расстались чуть ли не врагами. Тот возмущался – резонно, впрочем – решением Лугина направиться в Вильно, как обычно, чертыхался, махал руками и хлопал дверьми. После такого нехорошего прощания встретиться так и не удалось – Мишель слышал только, что друг его жив и храбро сражается. И знал наверное, что, коли доведется увидеться, то зла на него держать не станет. Очевидно, так же полагал и сам Толстой. - Платон! Какими судьбами? – удивлению Мишеля не было предела. – Ты не ранен? О, да ты не один… - Я всем семейством, – нимало не смущенный Толстой отодвинулся, чтобы пропустить старших детей и Варю с малышом на руках. Следом прошмыгнули нянька, Федор и еще несколько слуг. – Ну здравствуй, здравствуй, брат! Мы, видишь ли, дом в Петербурге наняли, да он не готов еще – куда податься? Не прогонишь? - Бог с тобой, как это можно? Напротив, будем рады! Варвара Петровна… здравствуй, Платоша! – Толстой-средний серьезно пожал протянутую руку. – А это крестник мой? Подрос-то как! - Да, это Михаил Платонович, - Варя страдальчески закатила глаза («Совсем как матушка ее» - подумалось Мишелю), - ужасное сочетание, правда? - Сама имя выбрала, - привычно одернул жену Толстой. – А вот Платона Михайловича что-то долгонько приходится ждать, а? Мишель взмолился про себя, чтобы этого не услышала входящая в комнату Александрина. Повернувшись к жене, он всмотрелся в ее лицо – как будто спокойное. Только губы дрожат… Слышала? Или просто встревожена нежданным визитом? Надо поговорить с ней, чтобы не принимала так близко к сердцу – у них обязательно будет еще ребенок, и не один! - Располагайтесь, будьте как дома, - непроницаемо улыбнулась Сашенька. – Я скажу, чтоб поторопились с обедом. Она снова вышла, что очень порадовало Мишеля, потому что через минуту с любопытством оглядывавшая убранство гостиной Варя воскликнула: - Какой славный желтенький оттенок! Взгляни, Платон… Будущей весной надо веранду так покрасить. Цвет, который так восхитил графиню, и который долго подбирала и уточняла хозяйка дома, назывался «champagne». Это был самый модный цвет наступившего сезона, Александрина же выбрала его для отделки еще прошлой зимой, чем, как подозревал Мишель, втайне страшно гордилась. Устроив гостей отдохнуть с дороги, он поднялся в спальню Александрины, чтобы спросить об обеде. Комната оказалась пуста. Мишель прошел в гардеробную. Сашенька поворачивалась перед большим зеркалом то так, то этак, обеими руками разглаживая на животе рубашку. - Саша! – позвал он негромко. Она вздрогнула и обернулась. Слышала, - понял Мишель. Слышала и расстроилась. Похоже, что успела поплакать. Черт бы подрал Толстого с его шутками! - Комнат хватило? – обеспокоено спросила она. – Тесновато у нас… - Для такого количества гостей – да, - подтвердил Мишель. – Но это ведь ненадолго. Что ты хочешь надеть? - А что ты выберешь? Ой, нет… знаю, знаю! Мишель! – белоснежное шелковое платье, наверху очень узкое и открытое, внизу оканчивалось длинным шлейфом. – Мы же не на приеме у его величества! - Ну и что… мне нравится… - Мишель задумчиво перебирал складки разномастной материи. Жемчужно-серый, розоватый, вишневый, небесно-голубой, еще розовый – другого тона, темно-синий, бледно-лиловый… - Вот это, - он вытянул платье из шкафа, на свету оно оказалось прелестного лавандового оттенка. Помогая Сашеньке с застежкой, он осторожно обнял ее, коротко поцеловал в шею под завитками волос, и произнес совсем не то, что намеревался: - Будь веселей, хорошо? И не слушай Платона – он не всегда тактичен. - Я успела это заметить. Но он твой друг, и он у нас в гостях… Она твердила себе это и за столом, когда разговор внезапно принимал совершенно неожиданный оборот и переставал быть просто приличной беседой ни о чем. Толстой сказал буквально два слова об еще не оконченной войне и тут же принялся припоминать подвиги былых времен. Александрина вслушивалась с интересом - кое о чем она слышала от мужа, некоторые истории в свое время обсуждались в свете, но в устах Толстого даже самые незначительные обстоятельства становились курьезными и занятными. Мишель, увлекшись, тоже начал со смехом добавлять подробности. - Ох, а вспомни, как мы с тобой увидели друг друга впервые! - Да уж… ты, Платон, на молодого бойцового петушка походил. - А почто ты ухмылялся так, на меня глядя? - Почто, почто! Да ведь невозможно было сдержаться, наблюдая твою зверскую физиономию! - А я подумал тогда: фу, противный какой! И с родинкой! Где вы видели воина с родинкой? Шрам – вот истинное украшение настоящего солдата! Прости, брат… - Что уж… Я, может, про твой нос сразу подумал… - Мишель! – Толстой приподнялся на стуле. - Господа, господа! – вступила в разговор Варвара Петровна. – Вы опять? Как мальчишки, право слово… - Ничего, Варенька, это мы так, по-дружески. А помнишь ли, Мишель, как мы с Варварой Петровной в Париж приехали тебя выручать? Как она в денщика-то переоделась? Мишель искоса глянул на Сашеньку и чуть заметно улыбнулся. Улыбнулась и она. Истолковав эту улыбку по-своему, Толстой тоже, с явным удовольствием, обозрел женственную фигуру Александрины. - Да, на твоей супруге подобный костюм смотрелся бы странно… Сашенька прижала к губам салфетку, чтобы не рассмеяться. Подали вторую перемену блюд. - А что это у вас такой скудный стол? – звонко вопросила графиня. – Для мужчин такое питание губительно, я читала. - Сейчас пост, дорогая, - заметил Толстой обыденным тоном. - Это предрассудки! – авторитетно заявила Варвара Петровна. – Нельзя ли подать более сытную пищу? - Боюсь, что нет, - с удовольствием ответила Александрина. Почему-то графиня Толстая несказанно ее раздражала, и самый звук ее голоса вызывал желание схватить оную графиню за крошечный пучок на затылке и ткнуть носом в тарелку с несытными морковными котлетами, которые, впрочем, были ею только что уничтожены с завидным аппетитом. Лугин снова кинул на жену внимательный взгляд, и Сашенька, испугавшись, что обуревающие ее чувства слишком явно отражаются на лице, решила, что после обязательно поделится с ним своим негодованием. Наверняка в ответ он приведет пример… скажем, императрицы Екатерины, которую будто бы в детстве заставляли есть морковные котлеты, неприязнь к коим она пронесла через всю свою жизнь, полную великих деяний и духа свободомыслия – им, дескать, и напиталась впоследствии Варвара Петровна - Варенька, как зовет ее супруг… Уж эта Варенька! Словно Смеральдина между Арлекином и Пьеро! «Вы, Мишель… Послушайте, Мишель!»… Александрине бы и в голову не пришло называть Толстого по имени. Ну, конечно, ведь он не считался ее женихом, когда им было по двадцать лет! Положа руку на сердце - граф, бесспорно, хорош собою, отважный, галантный… Но никто на свете не сравнится с ее Мишелем! Ни у кого нет таких выразительных нежных глаз, такой улыбки, такой милой родинки справа над уголком рта… Сашенька посмотрела на мужа, держащего на весу бокал с вином. При мысли о том, что эти тонкие и сильные руки когда-то обнимали Варвару Петровну, ей стало нехорошо. Хотя до конца обеда оставалось недолго, она, извинившись, встала из-за стола и ушла к себе. Сославшись на нездоровье, она не вышла и к ужину. Обеспокоенный Мишель отправился ночевать в свою спальню – комнату, надо сказать, редко им посещаемую и, действительно, плохо протапливаемую. Не скоро сумев согреться и заснуть, он увидел непонятный и тягостный сон: перед ним стояла какая-то дама с тускло горящей свечой в руке, каковую он безуспешно упрашивал ее поднять повыше. В конце концов, он попытался сам схватить подсвечник, чтобы рассмотреть лицо женщины. Но пламя мгновенно опалило его ладони, дама резко отпрянула, а Мишель проснулся. Полежав некоторое время в темноте без сна, он встал, надел халат и отправился за книжкой. В библиотеке, за высокой спинкой кожаного дивана, раздавалось чье-то приглушенное всхлипывание. - Кто здесь? – шепотом спросил Лугин. - Я… -Кто? – повторил он, обходя диван сбоку. - Это я… - с дивана поднялась непонятно во что закутанная Варя, растрепанная и утирающая мокрые глаза. - Варвара Петровна? Почему вы здесь? Вы плачете… Что стряслось? - Ничего, ничего, - замахала она рукой, другою ухватывая сползающее с плеч покрывало. – Я хотела что-нибудь почитать - не спится. Вот… Она подозрительно шмыгнула носом, сдавленно пискнула и снова отерла лицо. Мишель подошел ближе. Быть может, Варю кто-то обидел? Неужели это Платон постарался? - Вы чем-то расстроены? - Я… нет… так, вспомнилось… - всхлипывая, она уткнулась лицом в отвороты его халата. Мишель в растерянности похлопал ее по спине. - Ну-ну, Варенька, - а что сказать еще? – Все будет хорошо… Не плачьте… ну, что вы! - Мишель, вы такой добрый! Но вам не понять… - слова перешли в сумбурные рыдания. Лугин погладил ее по голове, досадуя, что выбрал неудачное время для поиска средства от бессонницы. Варвара Петровна обхватила его обеими руками, и покрывало упало на пол. - Мишель, вот ты где! А я ищу… - в дверях внезапно возникла Александрина с горящей свечой в руке. Всмотревшись в два неподвижных силуэта, она ахнула, уронила свечу и выбежала вон. Оттолкнув Варвару Петровну, Мишель бросился за женой. |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:53 ] |
| Заголовок сообщения: | |
26. Небольшая и очень просто устроенная квартира внезапно превратилась в лабиринт. От волнения Мишель напрочь позабыл, где находится Сашенькина спальня – он не сомневался, что она побежала туда. Право же, какое ужасное недоразумение! Варя… зачем она так прижалась к нему… и покрывало, в которое она куталась, сползло… Но ведь он всего лишь погладил ее волосы! Бог знает, что углядела в этом жесте Александрина - у нее сделалось такое лицо… Сейчас он все расскажет подробно, и она, без сомнения, поймет, что для ревности абсолютно нет повода. Конечно же, он не собирается оправдываться, ведь он ни в чем не виноват. Главное – подобрать нужные слова… ну вот, например… - Господин Лугин, наконец-то! – у самой двери в спальню его схватила за рукав одетая в зеленый капот фрау Хазе. – Ваша дочь плачет и требует вас, никак не может успокоиться, похоже, заболела! Если бы вы прошли в детскую… Мишель обреченно вздохнул и повернул обратно. Хнычущая Юленька протянула к нему ручки. Прижав девочку к себе, Мишель принялся ходить взад-вперед по детской. Ему пришлось прекратить мысленный диалог с женой, чтобы кое-как исполнить шепотом несколько куплетов колыбельной (а может, разных колыбельных – уж что в голову пришло), пока Юленька не заснула у него на руках, продолжая жалобно всхлипывать сквозь сон. Положив малышку обратно в кроватку, он подозвал бонну и велел прямо с утра послать за доктором. Александрина молча сидела у окна, выпрямившись и сложив руки на коленях. Сашенька, его единственная, обожаемая и всегда безоговорочно верящая ему Сашенька смотрела будто сквозь него, и глаза ее были сухими. Мишель, помолчав, в растерянности обернулся – с висящей на стене иконы так же отрешенно глядел на него архангел Михаил, совершенно определенно не намеревающийся вступаться за своего грешного подопечного. - Ты подол воском закапала, - наконец, сказал он, указывая на оборку пеньюара. Сашенька слегка усмехнулась. - А я-то гадала – что ты скажешь первое: «Я сейчас все объясню» или «Это не то, о чем ты подумала»? А ты… «воском закапала»… Смешно! - Господи, Саша, - он удрученно развел руками. – Это действительно смешно! Ну, что такого ты увидела? - Достаточно, - холодно ответила она и отвернулась к окошку. - Достаточно – чтобы домыслить несуществующее? Варя… то есть Варвара Петровна… она… - Отчего ты не женился на своей «то есть Варваре Петровне»? Вы прекрасно смотритесь вместе. И никто бы тебя не попрекал… - Саша, прости, но ты говоришь глупости, - решительно перебил ее Мишель. Наверное, можно – или даже нужно – было бы встать на колени, просить прощения, поклясться чем-нибудь… Устраивать целое театральное представление, унижать себя и любимую женщину, чтобы донести до нее одну лишь мысль… однако! Ведь ничего не было! Он шагнул к жене, собираясь обнять ее и тем самым покончить с абсурдным этим объяснением. - От тебя черемуховой водой пахнет, - еле слышно сказала она. И Мишель понял: что бы он сейчас ни сказал – она его не услышит. Александрина просидела в кресле возле окна до самого рассвета. Если бы она могла выплакаться и заснуть! Отчаяние, обида, жалость к себе – все эти чувства, вместе и по отдельности, заставили бы разрыдаться, если бы не были словно подернуты какой-то пеленой, разукрашенной неприятным узором, все одним и тем же: две слившиеся в объятиях тени, два обращенных друг к другу профиля. И Мишель еще позволяет себе, как ни в чем не бывало… Как будто не он полчаса назад обнимал эту противную… эту до безобразия нахальную и бестактную… тьфу ты, пропасть! Чума на эту графиню! Неужели же он все еще любит ее? Ведь любил когда-то! Сколько бы не рассказывал потом, как измучила его эта любовь, прежде чем он сумел признаться себе, что разлюбил… а вдруг не разлюбил? Не до конца? И сам не осознавал этого, а вот теперь… там, в библиотеке… Знать бы точно, что он думал и чувствовал, что на самом деле ощущал в тот момент, когда Варвара Петровна в прозрачной сорочке прижималась к нему всем телом! Александрина истерически всхлипнула, схватила одной рукой то, что стояло поближе к краю каминной полки и со всей силы запустила в противоположную стену. Чудесная саксонская ваза разлетелась вдребезги. Господи, какая же она гадкая, злая… ревнивая глупышка! Разве не доказывал ей Мишель все годы их супружества, что любит только ее, ее одну, разве давал когда-нибудь повод усомниться в своей верности? Тем больнее сейчас узнать о предательстве… Домыслить несуществующее… Свеча лишь на миг осветила небольшое пространство вокруг дивана, где обнимались двое. Возможно, в комнате был кто-то еще? И почему Мишель так долго добирался от библиотеки до спальни? Спустив с кресла затекшую ногу, Александрина наступила на отлетевший от вазы осколок, вскрикнула, и слезы, будто преодолев какую-то преграду, потекли рекою. Рано утром постучалась расстроенная бонна. Юленька всю ночь капризничала, плакала, жар усилился. Поднятый спозаранку с постели доктор определил скарлатину. Мало того, что эта болезнь опасна для самой девочки, ею могут заразиться и дети господ Толстых. Надобно, чтобы хозяйка приняла решение – что делать с гостями, удобно ли попросить их подыскать себе другое пристанище, и, если мадам неловко самой, пускай бы это сделал Михаил Алексеевич… - Вот и идите к Михаилу Алексеевичу, - произнесла Сашенька. Пусть сам разбирается со своими дурацкими гостями! Только этого ей еще не хватало! Фрау Хазе неодобрительно поджала губы. - Я заходила к господину Лугину. Он сидит у себя в кабинете, похоже, и не спал вовсе. Я сказала ему все то же самое, что вам сейчас, а он только покивал, вот так… Мадам, это заболевание действительно серьезно, нехорошо выйдет… - Да, да! – педантичность пожилой немки, конечно, похвальна, но порою это просто невыносимо! – Я поговорю с графом сама. - Боюсь, что господин Толстой, будучи мужчиной, слабо представляет себе природу детских болезней. Лучше вам побеседовать с графиней, ведь она мать… - Благодарю вас, Хельга Эдвардовна, идите в детскую, - с трудом сдерживаясь, сказала Александрина. Вот когда пожалеешь о своем хорошем воспитании! Беседовать с графиней… нет, только не это… Скарлатина – очень скверно. Не сегодня – завтра вернутся из корпуса мальчики, начнутся рождественские каникулы. Но до праздников ли теперь… Мишель, ну как же ты мог?! Дверь кабинета распахнулась без стука. Мишель удивленно поглядел на вошедшего Толстого, одетого тщательно и как-то даже щегольски, перекинувшего через руку плащ – куда это он собрался в такую рань? Видать, отлично выспался в гостях… за женой бы лучше следил! У самого Мишеля в глаза будто песку насыпали, голова кажется чугунной, а на душе кошки скребут – и все по милости вашего взбалмошного семейства. Толстой встал посреди кабинета и вперил в друга прямо-таки мефистофелевский взор. - Что? – не выдержал Мишель. - Я пришел к вам, Михаил Алексеевич, чтобы потребовать удовлетворения за урон моей чести, нанесенный вами нынче ночью, - без малейшей запинки (репетировал, что ли?) выговорил Толстой. - Подите вы знаете куда, Платон Платонович, - он снова прикрыл ладонями воспаленные глаза. – Никакого урона вашей чести я не наносил. Впрочем, оправдываться не собираюсь. - Мне ваши оправдания и не нужны! Я с вами стреляюсь сегодня же. - А я с вами - нет, - ответил Мишель равнодушно. Эти простые слова произвели эффект разорвавшейся бомбы – Платон, подлетев к столу, треснул по нему кулаком (чернильница подпрыгнула, под нею расплылось обширное пятно) и рявкнул: - Да, черт тебя побери, да! Как ты смеешь отказываться? Да за это тебя… да ты, верно, рехнулся, Лугин? - Угу. С вами это не составит никакого труда, - саркастически заметил Мишель. – Скажи мне, мой друг… сядь, наконец, не мельтеши! Скажи, в чем, по-твоему, состоит названный тобою урон? - Э-э… - от такого неожиданного вопроса с Платона весь задор как ветром сдуло, он присел на стул и привычно взъерошил свои густые кудри. – Тут, видишь ли, Мишель, такая история… Ох, этого так просто не объяснишь! Лугин выглянул за дверь и отдал первой попавшейся служанке необходимые распоряжения. Однако, через некоторое время смущенная девушка появилась в кабинете с подносом, на котором подрагивали только две пустые рюмки. - Барыня запретила коньяк нести… остановила меня в коридоре… - Что-о? – изумился Мишель. – Александрина Станиславовна не разрешила принести нам коньяку? Теперь изумление передалось и служанке. - Александрина Станиславовна? Нет… другая барыня - графиня Толстая. - Ну… - Мишель с иронией взглянул на друга. – Надеюсь, позавтракать графиня нам позволит? Послав девушку за завтраком, он, к вящему удовольствию Толстого, достал из секретера запечатанную бутылку. - Так что, Платон? Какая тут, по-твоему, история? Будь здоров… - И ты… Объясни-ка, что ты делал нынче ночью в библиотеке? - Никогда не думал, что мне придется растолковывать кому-то, чем я занимался, хотя и бы и ночью, в своей библиотеке, - Мишель выделил слово «своей» так, что Толстой не смог этого не заметить. – А вот что там делала Варвара Петровна, в такой час, да еще в столь откровенном наряде? - В каком наряде? – очумело переспросил Платон. - Ты даже не заметил, что твоя супруга покинула посреди ночи ваше общее ложе и, плача, бродит неодетая по чужому дому? - Как это? – снова не понял Толстой. - Как! Откуда я знаю? Когда я вошел, она рыдала, спрятавшись за диваном. Я всего-навсего хотел ей посочувствовать, но даже не успел выяснить причину ее слез… - А! – Толстой махнул рукою. – Прочла небось в газете, что какой-нибудь немец чего-то там открыл или доказал – обскакал, значит, Вареньку… бывает. Да зачем же ты к ней обниматься полез? - Я полез?! Черт тебя подери, Платон, неужели ты не утешил бы плачущую Александрину? - Мишель, ты в уме? Представь, что видишь, как я обнимаю твою жену! Карандаш в пальцах Мишеля хрустнул и переломился надвое. - То-то, - удовлетворенно заметил Толстой. – Небось не ждал бы утра, чтоб стреляться? Цени, брат, мою деликатность. Мишель поперхнулся очередной рюмкой. - Прекрасно, - только и смог выговорить он, прокашлявшись. – Я тебе дам ключ, запирай комнату на ночь, чтоб впредь без недоразумений обходилось. - Это лишнее, мы сегодня же переберемся к Черкасовым. Надеюсь, Петр кузине не откажет. - Платон! - Да из-за тебя, дурня, что ли? Вот еще! Дочурка твоя заболела, так надо остальных детей поберечь. - Так доктор был уже? Посиди здесь, я сейчас вернусь… - Куда? Лугин! – Платон вскочил и дернул друга за локоть (чернильница снова выплеснула на бумаги пару жирных клякс). – Попадись только своей жене в таком виде! - Или твоей… - Или моей! Расскажи лучше, за какой надобностью тебя услали из Тарутино? - Доставить его величеству кое-какие бумаги, - уклончиво ответил Мишель. – А ты-то как оказался в Петербурге? Война вроде бы еще не закончилась? - Ну, допустим, армии у французов больше нет, Наполеон бежал в Париж… Эх, и гнали же мы их! В начале октября, на Чернишне, разбили Мюрата, заняли Малоярославец и затем перешли в контрнаступление… Вязьма, Дорогобуж… славно мы дрались, уж ты мне поверь! Дивизию Ожеро окружили наши партизаны и заставили сдаться – целую дивизию! До Смоленска дошли жалкие остатки - ведь они отступали по старой Смоленской дороге, где все было разграблено и сожжено ими же, несколько месяцев назад. Мерли как мухи, от голода и холодов. А уж после переправы через Березину выжили едва ли несколько тысяч французов, остальные были взяты в плен или погибли. Там-то и я схватил чертову горячку! Пока поправился, наши войска уж заняли Вильно. Победа, Мишель! - Толстой разлил остатки коньяка. – За здоровье государя императора! - При чем здесь император? Воевали солдаты, а вовсе не он… - Что значит – «при чем»?! Ты впервые слышишь, что положено пить за здоровье государя? - Нет, я не буду, - Мишель отставил рюмку. - Мишель! - Я с тобой не согласен, и оставим это. - Оставим?! Да ты… знаешь, что! - Знаю, знаю, слышал. Давай-ка, Платоша, вот сюда, на кушетку. Милосердный Боже, вроде выпили поровну… Странно, но Мишелю казалось, что сам он даже не захмелел. Уложив Толстого и прикрыв его плащом, который, впрочем, тот сразу же сбросил на пол, он снова уселся за стол. Подобное бывало, пожалуй, только в юности, когда такие вот возлияния нисколько не умаляли душевной маеты. Поневоле позавидуешь Платону – раскипятился как самовар, излил все свое праведное негодование, выпил, успокоился, выпил еще, да и заснул… Вот что! Надобно сейчас же идти к жене и поговорить с ней, захочет она того или нет – иначе… иначе… ну и беспорядок на столе! Сейчас, только собрать разбросанные листы… Этот пасмурный томительный день казался Александрине бесконечным. Завтракать и обедать пришлось втроем с Варварой Петровной и фрау Хазе, которые, непонятно когда успев обрести общий язык, за столом щебетали без умолку, обсуждая вопросы медико-педагогического характера. Мужчины же так и не вышли из кабинета. Александрина бесшумно прошла по квартире. Конечно, она повела себя не очень красиво, но и Мишель виноват, да, виноват! Но, быть может, все же не так виноват, как ей показалось ночью?.. Она толкнула дверь кабинета. Увиденное поначалу рассмешило ее – уж очень забавно выглядели похрапывающий на кушетке Толстой, трогательно подсунувший под щеку обе руки, и уснувший за столом, положив голову прямо на свои бумаги, Мишель. Но грязная посуда, невесть каким образом разбившаяся бутылка под кушеткой (Толстой мог бы признаться, что задел ее ногой, когда укладывался) и душный запах табака придавали сей картине весьма неприятный колорит и свидетельствовали отнюдь не в пользу сладко почивающих друзей. Раздосадованная донельзя, Александрина вернулась в спальню, твердо решив не возобновлять до времени со своей стороны никаких попыток примирения. 27. На Рождество 1812 года в Казанском соборе отслужили первый благодарственный молебен «За избавление России от нашествия галлов и с ними двунадесяти языков». Это Рождество в семье Лугиных нельзя было назвать радостным. Болезнь Юленьки спутала все планы касательно праздничных развлечений, пришлось отказаться от приглашений, святочных гуляний и гостей. Хорошо, что подарки детям были куплены заранее и немного скрасили больной малышке вынужденное затворничество. Очень огорчало то, что, несмотря на спешный переезд, маленький Мишель все же успел заразиться скарлатиной – таким образом, у семейства Толстых тоже веселья не прибавилось. Умом Лугин понимал, что в болезни крестника он не виноват, но невольно так переживал и волновался, что по нескольку раз в день посылал узнавать о его самочувствии. Александрина же, проигнорировав советы фрау Хазе, ухаживала за дочерью сама, день и ночь проводя у ее кроватки, и тем самым заставляя Мишеля опасаться, ко всему прочему, и за здоровье жены. Но, тем не менее, от одного приглашения отказаться было никак нельзя. Удостоиться посещения Рождественского бала в Зимнем дворце, устраиваемого императорской фамилией, было большой честью для ничем не примечательного гвардейца, каковым себя полагал Лугин - даже, пожалуй, чересчур большой. Вместо сомнительного удовольствия слушать светские сплетни и обнимать в танце чужих дам, он охотнее наладил бы отношения с собственной супругой. Они все еще оставляли желать лучшего даже после того, как состоялся долгий и откровенный разговор, в котором, как казалось Мишелю, были расставлены все точки над i. Ему так хотелось поскорее покончить с взаимными обидами и непониманием, из-за которых в доме складывалась нестерпимая нервозная обстановка, что пришлось плюнуть на дурацкую гордость, и оправдываться, и просить прощения, и клясться в вещах возможных и невозможных; и вроде бы Сашенька поверила и простила, и сама очень трогательно раскаялась в чрезмерной подозрительности и упрямстве… Но все же ночевать она продолжала на кушетке в детской, не оставляя мужу ни малейшей возможности упрочить хрупкий мир. Для бала было готово платье из серебристой парчи, в складках которого при доставке затерялся листочек, весь исписанный столбиками. Это были, похоже, всего лишь мерки, по которым шился наряд, но цифры заинтересовали поднявшего бумажку Мишеля тем, что одни, первые, были зачеркнуты, и рядом приписаны другие, почти везде большие. Держа платье перед собой на вытянутых руках, он пытался понять, чем же оно отличается от остальных, ничего особенного не разглядел и осторожно положил сей портновский шедевр обратно. Определенно, ему не разобраться в этих сугубо женских вычислениях, особенно ежели учесть, что Сашенька за обедом ест как птичка, а завтракать и вовсе отказывается. Гораздо легче и приятнее обдумать тот, в общем-то, пустяковый факт, что полученные в подарок аметистовые серьги жене очень понравились, и, что немаловажно, отлично подходят к новому платью. Однако черт бы побрал этот придворный этикет, согласно которому необходимо являться на бал в парадном мундире, но при этом непременно в туфлях и белых чулках! Непрактично, неудобно, и вид самый нелепый, особенно если учесть его, Мишеля, рост и сложение. Хотя, помнится, десять лет назад его это нисколько не смущало, что положено было, то и надевал, ведь не он один... Только великий князь Константин мог явиться на бал к французскому посланнику в сапогах, да еще со шпорами, а потом танцевать с Нарышкиной, запутаться в шлейфе ее платья и вместе в нею повалиться на пол. Но и тогда общественное мнение было положительно, ибо казус сей оживил довольно пресное мероприятие. - Ой, Мишель, какой ты… - Какой? – с тоскою вопросил он, расправляя новые перчатки. – Ты почему еще не одета? Сашенька, действительно, вошла в капоте и домашних туфлях, хотя волосы ее были убраны в бальную прическу, а в ушах покачивались новые серьги. - Какой? Ну, вот такой… парадный… Давно тебя таким не видела, очень красиво. А я, знаешь что - я не поеду. Дурно себя чувствую. - Но, Саша! – в отчаянии воскликнул Лугин. – Нельзя же так! Ведь я не могу не быть там! - Вот и езжай, повеселись. А я, пожалуй, прилягу. - Да какое тут веселье! Что же я там стану делать один? Надо было сразу отказаться, а теперь… - перчатка противно затрещала по шву, он содрал ее, бросил на пол и достал из ящика другую пару. – Ведь ты так хотела! И платье сшила… Саша! Ты что это, нарочно? Сколько можно наказывать за одно и то же… - Платье мне тесно, - холодно ответила Сашенька. – И если ты воображаешь, что я придумываю себе болезни только затем, чтобы досадить тебе… - она не договорила и вышла. Бал показался Лугину невыносимо скучным. Ждали императора, но он не вернулся еще из Вильно, где Кутузовым устраивались празднества в его честь. - Михаил Алексеевич! Вот так так! Вы один? Где же ваша прелестная супруга? А я-то пребывал в надежде познакомиться с ней. Выходит, напрасно? – кто-то тронул его локоть, Мишель обернулся и увидел подошедшего штаб-ротмистра Тавадзе. - Александрина не смогла приехать. Но вы, Георгий Александрович, можете бывать у нас запросто, я буду рад. Хотя сейчас, боюсь, это невозможно – моя дочь больна, мы никого не принимаем, но в дальнейшем... - Благодарю! С удовольствием воспользуюсь вашим приглашением, как только вы сочтете мой визит уместным. - В свою очередь поинтересуюсь – где же ваш друг, господин Шилов? - Вы будете смеяться, но не имею ни малейшего понятия! Борис - человек непредсказуемый. Впрочем, знаю точно, что он жив, а здоровье, возможно, поправляет, пользуясь полученной передышкой, в Москве, где у него тоже много друзей… Или в южных губерниях, к дому поближе… Но недолго нам отдыхать осталось - погоним Бонапарта дальше, до самого Парижа. - Вы полагаете? – рассеянно спросил Мишель, только чтобы что-то сказать. – Но ведь его величество должен вернуться в Петербург… - Вернуться? Для чего? Думаю, он останется при армии до самого выступления. «До моего личного – личного, ротмистр, - распоряжения можете считать себя в отпуске» - вспомнилось Лугину. Да нет, не вспомнилось – он размышлял об этом каждый Божий день. Когда же последует сие распоряжение? Вероятно, нужно ждать письма? И снова мчаться куда-то сломя голову? Почему же куда-то… в Вильно, опять это Вильно! Все дороги ведут туда. А уж какие замыслы лелеет Александр касательно ротмистра Лугина… если б знать! Ну и что толку – что бы ни предложил, то бишь повелел император, придется подчиниться его прихоти. В том, что это будет именно прихоть, а не разумное и важное поручение, Мишель почему-то не сомневался. Что может быть важнее, чем преследовать неприятеля? Однако от военных действий его, Лугина, отстранили. И то верно – убьют еще ненароком, кто станет письма-то возить туда-сюда? Курьеров, видно, нет у императора… - Скучно! – посетовал Тавадзе, после очередного танца проводивший на место свою даму и вернувшийся к Мишелю. – Даже барышни все какие-то угрюмые! А уж их мамаши и подавно… - Вам жениться надо, Георгий Александрович! – полушутя рекомендовал Мишель. - Жениться? Помилуйте, да на ком же? - Как это – на ком? Невест несметное множество на любом балу! Оглянитесь вокруг. - Увольте меня от сих девиц! Мадемуазель Уварова страшна как смертный грех, мадемуазель Мелецкая красива, но глупа как пробка… У старшей Алябьевой дурной характер, а младшая давно просватана. Можно было бы посвататься к княжне Урусовой… вот она, в палевом… видите? - Очень мила, - согласился Лугин. -… да только ее за меня не отдадут, что зря срамиться… Послушайте, Михаил Алексеевич, - внезапно изменившимся голосом произнес Тавадзе, - что за девица из угла вам знаки подает? Кто это? - Где? – Мишель повернул голову. Действительно, из противоположного угла залы – слишком далеко, чтобы рассмотреть лицо, но все же определенно адресуясь ему, какая-то особа крайне выразительно поглядывала в его сторону, открывая и закрывая веер, а потом, видимо, устав от недогадливости Мишеля, просто поманила его пальцем. - Решительная барышня! – восхитился наблюдавший за пантомимой Георгий. – Подойдите же к ней, раз она зовет. Да не забудьте меня представить, окажите любезность! - Я сам не знаю, кто она, - пробормотал Мишель, огибая танцующие пары и отмечая по пути знакомые лица – их вдруг стало неожиданно много, и все они как будто были обращены в этот самый угол. - Чем обязан, мадемуазель?.. - Я Лили Тубольцева… Елизавета Львовна, если угодно… - И что же? – вежливо осведомился Мишель. – О, прошу прощения… Лугин, Михаил Алексеевич. - Я знаю… я прочитала в подорожной, - еле слышно сказала барышня. – Я ведь поэтому… Давайте выйдем отсюда! Она порывисто вскочила и, ухватив его руку, повела в соседнюю залу, но не остановилась там, а прошла еще две или три двери, пока доносящаяся музыка не сделалась достаточно тихою. - Надеюсь, вы, как честный человек, сохраните все в тайне? Никто не должен знать… но коль уж вы… - Желая сохранить какую-то неведомую мне тайну, вы на глазах у всех хватаете меня за руки и куда-то тащите! – проворчал Лугин. – В подобном виде, знаете ли, тайны недолго хранятся. Премного польщен вашим доверием, но, должно быть, вы приняли меня за другого? - Это вы не узнали меня! – возразила незнакомка. Переставив подсвечник, она уселась на диван. Заинтригованный Мишель оглядел ее сверху донизу – от страусиного пера в замысловато повязанном тюрбане до нижней кромки платья. Не выдержав паузы, она быстрым движением сдернула тюрбан, короткие завитки смоляных волос упали ей на лоб. - Боже мой! – только и смог, наконец, выговорить Мишель. – Кухарка из Неменчино! Вот так встреча! - Сами вы кухарка! – оскорбилась барышня. – Я дочь генерала Тубольцева! - Ну, узнать вас довольно мудрено… В прошлый раз вы были одеты куда менее элегантно. - А вы вели себя куда более великодушно! Мне показалось, что я могу на вас положиться. - Несомненно, можете. Только в чем? Ежели вы думаете, что я тотчас побегу кричать на всех перекрестках, что видел вас на убогом постоялом дворе, то можете быть покойны – не побегу. Хотя, признаюсь, ощущаю некоторую необходимость отомстить за испорченный ужин. - Ах, вот вы как! – Лили вскочила, совсем неаристократичным жестом уперев руки в бока. Мишель невольно сделал несколько шагов назад. Девушка отвернулась к зеркалу, поправляя нарушенную прическу. – Подумаешь, ужин! Меня готовить не учили! Лучше было, по-вашему, на содержание пойти? О вас, если хотите знать, такие сказки рассказывают – Лугин такой, Лугин сякой… сахарный, медовый… А вы, вы! – она снова упала на диван и расплакалась. Мишелю сделалось ужасно неловко. - Ну, да - я, я! – он опустился на колено рядом с диваном, тронул Лили за руку, которую та сразу же отдернула, вытащил платок и подал ей. – Не нужно верить сказкам… Лучше поведайте мне, что же с вами произошло на самом деле. - Зачем вам? – всхлипывая, спросила она. – Смеяться будете? - Вы же сами привели меня сюда, чтобы объясниться, разве не так? - Так… нет, не так! Не говорите никому, что я здесь плакала, - по-детски попросила она, утирая лицо платком. - Даю слово! – пообещал Мишель. – Никому и ничего не скажу, начиная с пересоленного супа и заканчивая последним словом вашего повествования. Впрочем, кажется, я догадываюсь, как все вышло: вы очаровали какого-нибудь небогатого поручика… - Корнета, - поправила Лили. - …он просил вашей руки, а батюшка-генерал был против… Тогда корнет предложил вам бежать и тайно обвенчаться в каком-нибудь городишке. - Я сама предложила! Мы отправились в Вильно, там жила его тетка, которая могла бы нас приютить… - Тетка, конечно, оказалась существом мифическим? Мадемуазель… как можно быть такой легковерной? – он укоризненно покачал головой и тут же в его памяти всколыхнулась призрачная картина: едва ли не в этом же темном зальце, за этой самой колонной, он уговаривает обожаемую им Сашеньку ничего не бояться, верить лишь своему сердцу и ему, девятнадцатилетнему поручику Лугину. - Нет-нет, я не виню вас! – добавил он поспешно. – Но что же стало с вашим влюбленным корнетом? - Он очень скоро перестал быть влюбленным, хотя и торопился со свадьбой… Был недоволен, что я взяла с собой так мало драгоценностей, которые он тут же проиграл в штосс. А потом, когда было нужно платить за комнаты… - Он просто исчез, не так ли? - Откуда вы все это знаете? - Думаю, иначе вы не оказались бы на кухне… - О да! Я была в таком отчаянии! У меня не было возможности даже вернуться домой, - забыв о недавних слезах, девушка с воодушевлением продолжала, – но тут появился храбрый и благородный господин Лугин… - Довольно, это уже похоже на сказки, которыми вы так возмущались, - перебил Мишель. – Надеюсь, отец простил вас? Хотя можно и не спрашивать, судя по тому, что вы выезжаете, да в таких нарядах, и вас не охраняет дюжина дуэний… Что ж, я искренне рад удачной развязке вашего приключения, Елизавета Львовна. Надеюсь, впредь вы будете благоразумнее. - Для сказочного героя вы чересчур занудны, - съязвила Лили. – Конечно, батюшка негодовал, и весьма бурно. Но после того, как выяснилось, что обвенчаться мы не успели, он сменил гнев на милость и даже изволил выдумать для света какую-то правдоподобную причину моего отсутствия… Как будто я сильно болела – я взаправду болела, видите, волосы пришлось остричь, - она в который уже раз оглянулась на зеркало. - Вам очень к лицу такая прическа, - незамедлительно нашелся Мишель, и барышня, окончательно успокоившись, пленительно улыбнулась своему отражению. - Кстати сказать, - продолжил он столь же непринужденным веселым тоном, - меня умолял представить вам один мой товарищ – думаю, он был бы рад танцевать с вами следующую мазурку! Вы позволите? Вернемся в залу? Изнывающий от затянувшегося ожидания штаб-ротмистр Тавадзе с видом страдальца ел мороженое. Увидев Мишеля, он несказанно оживился, не далее как через минуту был представлен Лили (которая при этом знакомстве внезапно сильно смутилась, но благосклонно и с видимым удовольствием приняла предложение составить ему пару в начинающемся танце), а через пять уже вовсю кружил ее, смеялся и что-то говорил, блестя белоснежными зубами. От скуки, на которую он жаловался, не осталось и следа, и Мишель не поверил своим глазам, когда, проносясь неподалеку в вихре бравурной музыки, Георгий вопросил одними губами: «Шафером будете?». «Что?» - изумленно переспросил Лугин, но довольное лицо штаб-ротмистра уже сменилось сияющим личиком Лили, так же беззвучно напомнившей: «Вы обещали – никому!»… С легким сердцем Мишель отправился домой, хотя бальное веселье было в самом разгаре. Придраться, собственно, не к чему: на бал приехал? Приехал! Танцевал… правда, только один раз, и не запомнил, с кем. Венгерского пригубил – отличное венгерское! Поспособствовал устроению семейного благоденствия своего друга - хочется думать… Не так уж плохо для совсем не юного несказочного героя, обремененного службой, семьей, долгами, но более всего - собственными размышлениями. С горечью Мишель отметил про себя, что впервые в жизни подумал о семье как о бремени – таком же тяжком и неотвратимом, как денежные затруднения или неудобства военных походов. Впрочем, что скрывать – самым мучительным, доводящим до отчаяния обстоятельством для него всегда были любые размолвки с Александриной. И шаткое душевное равновесие, с трудом достигнутое Мишелем после той ночи, когда Варваре Петровне вздумалось рыдать в библиотеке, снова нарушилось сегодня отказом жены ехать на дворцовый бал из-за якобы… неудачного платья, кажется? Впрочем, неважно. Он всегда полагал, что Сашенька достаточно умна и благородна, чтобы не размениваться на мелочную месть за случайный проступок. Ну, что ей стоило поехать с ним, всего на несколько часов… В экипаже, отъезжающем от дома, Мишель узнал карету доктора Малиновского, который уже давно пользовал его семью. Зачем приезжал доктор? Неужели Юленьке внезапно стало хуже? Или заболела сама Александрина? Только этого не хватало, ведь ее уговаривали не подходить к больной дочери! Донельзя встревоженный, Мишель быстро прошел переднюю. В квартире уже погасили весь свет. Задремавшая горничная подтвердила, что врач приезжал к мадам, но пробыл у нее недолго, а сама она велела разобрать постель, и сразу же отпустила. - Саша, что доктор заходил так поздно? – выпалил Мишель, едва раскрылась дверь спальни. Александрина, в самом красивом своем пеньюаре, сплошь обшитом воздушными оборками, полулежала на канапе с книгой, которую не читала, свесив одну ножку и покачивая вышитой домашней туфелькой. На больную она вовсе не походила, да и вообще с обычной земной женщиной имела очень отдаленное сходство, более всего напоминая ожившую статую Психеи, прикрытую модным неглиже. – Ты больна? Нет… я вижу… - он остановился, непослушными пальцами расстегивая мундир – от волнения вдруг стало трудно дышать. – Что? – он вгляделся в ее лицо, каждая черточка которого дышала умиротворением, негой и любовью, и понял все без слов. – Правда? Это правда? Она радостно зажмурилась и мелко закивала. Мишель, справившись, наконец, с мундиром, осторожно присел рядом с ней. Господи! Каким законченным болваном надо быть, чтобы подозревать жену в чем угодно, но только не в самом естественном и желательном! Платье заказано месяц назад, разумеется, за этот срок оно стало тесно, хотя и шилось по увеличенным меркам. И пусть горят синим пламенем все возможные балы, танцы, увеселения и царские милости - разве могут они сравниться с этаким счастьем! Он ничего не сказал больше, только виновато вздохнул, спрятав лицо в прохладе шелковых оборок. - Знаю, о чем ты сейчас думаешь, - Сашенькина рука ласково взъерошила его волосы, - забудь, милый, все пустое. Как по-твоему, теперь будет мальчик? - Когда же? – невнятно спросил Мишель, не поднимая головы. - В конце июня. Между прочим, доктор предупредил… Что ты там шепчешь? Какой домик? Ах, до-омик… Так вот, доктор сказал, что… Нет, дорогой мой… послушай…Мишель… Нет, целоваться можно… Он проснулся затемно, спросонья еще наслаждаясь уютным теплом, созданным мягчайшим пуховым одеялом и объятиями спящей рядом Александрины. Но разбудившая его мысль гнала с кровати в кабинет, в библиотеку, да вот хоть за туалетный столик, лишь бы там нашлась чернильница и лист бумаги. Почему надо было начать записывать именно сейчас, даже не дожидаясь рассвета, Мишель не мог объяснить себе. Он всегда вел кое-какие записи, но они были разрозненные, обрывочные, хронологически не очень точные, а ведь наверняка потомки его пожелают знать подлинную историю. Мишель подумал еще немного, и вот рука словно бы сама, уверенно и ровно, вывела первую строчку: «Погожим сентябрьским днем 1799 года…» |
|
| Автор: | Шиповничек [ 16-12, 23:55 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Подлинная история поручика Лугина часть третья 1. – Вам шах, Михаил Алексеевич! - Хм, на твоем месте я не был бы так уверен. Посмотри внимательно на доску… видишь? - Ой… Хорошо, тогда я сюда. - Теряешь слона. - Пускай! - Ну и стратег из тебя, друг мой! «Пускай!»… - Дайте подумать… вот… - Прекрасно. А я следующим ходом… - Нечестно! Вы подставляетесь! - Мишель! Оба – мужчина и мальчик – обернулись к ней. Александрина смотрела на них с укоризной, но выдержала не более нескольких секунд. Взгляды двух пар глаз, черных и серых, были полны немого обожания. И этим они были так схожи, что Александрина не знала, радоваться ей или печалиться. - Да, дорогая! - Что, маменька? – произнесли они одновременно, и младший Мишель уже успел подбежать к ее креслу. - Мишель, - повторила она, обращаясь к сыну, - ты помнишь, что обещал мне сегодня заняться математикой? Каникулы не бесконечны, а твои успехи оставляют желать лучшего. - Саша, ну позволь нам доиграть партию, - Мишель-старший подошел тоже, задержавшись у стола, возле рисующего пастелью Поля, и поцеловав в макушку пристроившуюся рядом с ним Юленьку, которая с серьезным видом, подражая брату, выводила в своем альбоме какие-то узоры. – Ты хочешь разрушить нашу семейную идиллию? - А вы, господин Лугин! – понизив голос, начала она строго (Мишель вытаращил глаза в притворном испуге). – Не надо путать семейную идиллию со своим нежеланием отвечать на вчерашнее письмо. Между тем, ответить необходимо, и как можно скорее. - То есть ты отправляешь меня в кабинет до самого обеда? Надеюсь, Юленька не должна заниматься математикой? И у Поля все хорошо с науками? - Ты напрасно иронизируешь. У него плохо с фехтованием. Что касается обеда, то… - Нет-нет, лучше о том, что касается фехтования! – со смехом перебил Мишель. – Из меня мог бы получиться недурной учитель. - Да, маменька, пожалуйста, пожалуйста! – мальчик, до этого момента, казалось, полностью погруженный в свое рисование, спрыгнул со стула. – Михаил Алексеевич, вы это взаправду? - Поль, отведи Юленьку в детскую, обсудим после… Так, вы все вознамерились свести меня с ума! – произнесла Александрина негодующе. - Ты не станешь драться на шпагах с восьмилетним мальчиком, это опасно! - Я могу пригласить себе напарника, а Поль просто посмотрит и послушает объяснения. - И на кого же столь искусного в фехтовании он будет равняться? Уж не на графа ли Толстого? - Ангел мой, да что ж ты его все графом величаешь? – Мишель еще не потерял надежды обратить разговор в шутку. – И чем тебе не угодил Толстой? - Только тем, что с его появлением в нашем доме обычно все встает с ног на голову. Вы с графом сначала вспоминаете старые подвиги, а потом вас тянет на новые. - Ну, что ты, право! Платон очень симпатизирует тебе… - Это у вас в обычае – симпатизировать женам друг друга? – противным голосом вопросила Александрина. – Так зови и графиню тоже, она, вот кстати, сведуща в математике. - Саша, мне неприятно слышать подобное, - сухо заметил Мишель. - С Платоном меня связывает старая дружба. - Вас связывает эта женщина! Ты сдружился с Толстым, когда судьба разлучила нас, а ваши совместные глупые приключения только способствовали этому! - Оставим этот разговор, - присев на подлокотник, Лугин обнял жену за плечи и с тревогой отметил, что она дрожит как в лихорадке. – Он лишен смысла и тебе не полезен. Александрина подняла к нему измученное лицо, всего несколько минут назад улыбавшееся так безмятежно. - Посмотри на меня, - сказала она жалобно, хотя Мишель и без того внимательно глядел ей в глаза. – Мне скоро исполнится тридцать… ужасная цифра… это старость! Самые лучшие дни мои прошли в разлуке с тобой. Если бы мы поженились тогда, сразу… пусть что угодно! Нашему ребенку было бы уже двенадцать лет, Мишель и Поль могли бы стать твоими сыновьями! - Любовь моя, зачем так терзать себя? У нас чудесные дети. Поверь, все еще впереди! Он не кривил душой, но сам слышал неубедительность в тоне своего голоса. Несомненно, у него дружеские отношения с сыновьями князя Щербатова. Мальчики прекрасно воспитаны, никогда не подчеркивают, что он не отец им, дорожат его расположением - что чрезвычайно лестно, а главное, очень похожи на Сашеньку: оба порывистые и грациозные, темноволосые, с ясными глазами. Всем хороши такие сыновья, сделают честь любому родителю. Мишель сказал бы, что и любит их – но любит, пожалуй, за то, что они милы и похожи на мать. К Юленьке же у него совсем иное чувство, вернее, буря чувств - безмерное, безоговорочное обожание, всего лишь потому, что она его дочь! А уж когда появится на свет еще ребенок, такой же пригожий и сероглазый, как маленькие князья, но наследник рода и фамилии Лугиных… - А ты, Мишель! Ты был совсем другим! Веселым, беззаботным… вспомни, сколько мы танцевали, о чем говорили, как… как… - она порозовела и прикрыла рот рукою, но тотчас отняла ее. – Теперь же для того, чтоб рассмешить, тебя, пожалуй, щекотать надобно! Это все она… они… - Боже мой, кто?! Платон и Варя? – Мишель уже не замечал, что стоит на коленях перед креслом в самой опереточной позе. – На четвертом десятке беспечность сохраняют лишь слабоумные, остальные же быстро ее лишаются. Ты несправедлива ко мне… но к себе – более… Для меня ты всегда останешься красавицей! - Даже такая? – всхлипнула Сашенька, утираясь стремительно намокающим платочком. – Мишель, ты что – слепой? Мне уж и Глаша утром сказала: вам бы, барыня, румяниться, а то ровно утопленница. Да, впрочем, я сама вижу, в зеркале... Черт возьми, безусловно, он уже давно не ослеплен любовью, хуже того - весьма наблюдателен… нельзя не признать, что дрожащая под веками влага, складочка между напряженно сведенных бровей, распухший нос не украсят никакую женщину. Тем паче, действительно, не юную, довольно настрадавшуюся, вдобавок ожидающую прибавления. И простодушная горничная, и безучастное венецианское стекло подтвердят, конечно, неприглядную правду. Будь на месте Александрины любая из известных Мишелю красоток, и он бы сказал то же самое. Но в этом, и только в этом, обращенном к нему сейчас лице есть непостижимая гармония в сочетании правильных черт его, выражения, особенного света в глазах; что-то, пробуждающее в сердце, память которого не приемлет изменений возраста, не сожаление о минувшем и несбывшемся, а радостное, живительное устремление и непроизвольное движение навстречу. - Глашу – в деревню, зеркало – в чулан, - вымолвил он наконец. – Саша, ты дурочка, прости Господи… Губы их едва успели соприкоснуться, томительно и неторопливо, как Александрина вдруг выпрямилась в кресле, одергивая рукава платья. – Григорий, что тебе? – не оборачиваясь, обратилась она к появившемуся на пороге гостиной камердинеру мужа. - Гости к барину, - важно изрек тот. - Какие гости? – возмутился Мишель. - Кто там? - Граф Толстой. - Проси… Нет, постой, я сам спущусь. Толстой не навещал их с того достопамятного дня, когда его семье пришлось спешно переехать к Черкасовым. - Я переоденусь, - со вздохом сказала Сашенька, поднимаясь с кресла. – Вот теперь нашей идиллии доподлинно пришел конец. Да, и насчет обеда ты меня не дослушал. - И насчет обеда, - покорно согласился Лугин. – Что такое? - Если ты не желаешь, усевшись за стол, увидеть на тарелке столь нелюбимого тобою тушеного карпа, потрудись велеть кухарке приготовить для тебя другое блюдо. От упоминания тушеного карпа, и впрямь искренне ненавидимого Мишелем, ему стало совсем не по себе. Он поспешил вниз встретить Платона и застал того сосредоточенно счищающим со шляпы налипший на поля снег, тогда как мокрую бобровую шубу лакей почтительно держал на вытянутых руках. Увидев друга, Толстой сунул слуге и цилиндр с перчатками, распорядившись хорошенько все просушить. - Что за комедия, Мишель? Спрашиваю, дома ли барин – все мямлят что-то. Ты, может, не хочешь видеть меня? – заговорил он с вызовом. - Вздор какой! С чего бы? - Понятия не имею, - Толстой швырнул трость в угол, - потому и сердит. Уже собирался уйти, да ты вышел наконец. Здравствуй, - протянул он ледяную руку. - Ох, будто в сугробе сидел, - вздрогнул Мишель, - изволь-ка подняться со мной. - Я, собственно, за другим пришел… так, может, и не пришел бы… а задержаться не намеревался, - с этими странными словами Толстой довольно быстро преодолел лестницу и расположился в кресле у камина. – Поговорить с тобой хотел, вот что, - серьезно закончил он. - Сейчас чай принесут, и поговорим. - Нет, знаешь ли, братец… не понимаешь ты, - упирался Платон. – Чай тут не поможет. И кофий тоже. - Так оставайся обедать, - с усмешкой предложил Мишель. – Обед поможет? - Лугин, не строй из себя идиота! Пойдем прогуляемся, а? Погода хорошая… Мишель кинул взгляд на окно, в которое, взметаемые раскапризничавшимся Зефиром, ударялись хлопья мокрого снега. - Лучше не бывает, - заметил он, уже не сдерживая иронии. – Ветер, верно, с Невы? Толстой свирепо пожал плечами и одним глотком осушил крошечную чашку. - Отличный чай! – заявил он громогласно и вскочил, задев коленом стол, отчего легонькая фарфоровая посуда исполнила краткую хаотичную пляску. – Добрый день, мадам! - Здравствуйте, граф, - вошедшая Александрина подала ему руку для поцелуя. – Здоров ли Мишенька? - Благодарю, вполне. - А остальные дети? - Кажется, здоровы. - Как поживает ваша супруга? - М-м… неплохо… передает вам поклон, - смутившись было, быстро нашелся Толстой. Мишель готов был поклясться, что поклон от Вари был выдуман другом только что, ради соблюдения приличий. - Еще чаю? – Александрина присела на диван рядом с мужем, Толстой тоже обреченно опустился в кресло. - Н-нет, спасибо… - Вы сами здоровы ли, граф? - Я?! – переспросил Толстой с изумлением. – Да мне-то что сделается? Я, как говорится, кровь с молоком… - С коньяком, - тихонько поправил Мишель. - …старый солдат, непогоде только радуюсь. Потому и зашел вот, зову Мишеля с собой пройтись, а он упирается, небось, собрался в пыльный кабинет забиться, чтоб стишки свои тоскливые измышлять. Что, не так? - Нет, почему же! С удовольствием пройдусь! – со всем возможным сарказмом выговорил Лугин. – Раз ты настаиваешь… «стишки», как изволишь выражаться, можно и на завтра отложить. Да и письма тоже, - добавил он не без облегчения. В полном молчании друзья дошли до Невского, не встретив по дороге ни одного прохожего. Разговаривать казалось невозможно – липкие комья летели прямо в лицо, ветер норовил унести головные уборы, трепал и выворачивал полы одежды. - Свернем туда, - Толстой, не останавливаясь, указал тростью направо, - а коли хочешь, прямо пойдем. Чертов город! Всюду вода! А задувает-то как… - Полчаса назад ты убеждал меня, что погода хороша на редкость… да свернем уже, ради всего святого… Повернув на Гороховую, Толстой снова шагал молча, кутаясь в пушистый воротник. Скорые январские сумерки надвигались навстречу. Тротуар разъезжался и хлюпал под ногами. Впереди, еле различимый в бело-мутных завихрениях, без устали крутился на шпиле золоченый кораблик. - Платон, зайдем куда-нибудь, - не выдержал наконец Мишель. – Я по твоей прихоти без обеда остался! Там и поговорим. - Зайдем, - согласился Толстой, присматриваясь к вывескам. – Сюда? - Неважно… хоть сюда… В трактире было замечательно тепло и шумно, и, уж верно, не подавали тушеных карпов. Зато графин хлебного вина принесли с готовностью. - А что у вас, Мишель, на обед-то сегодня? – повеселевший Толстой с аппетитом уничтожал обжигающую солянку. - Сущее недоразумение, поверь мне, Платоша, – рыба с овощами, - пожаловался не отстающий от друга Мишель. - Пареными? – невнятно ужаснулся Толстой. - Да, что-то в этом роде. - Тогда ты должен быть мне благодарен, что остался без такого обеда. Хотя, признаться, у нас меню тоже не вдохновляет… - Неужто морковные котлеты? - Хуже, брат, - спаржа! – оба от души расхохотались, раздражения и неловкости не осталось и следа. Еще сохраняя на лице широкую улыбку, Толстой вдруг отодвинул рюмку и, пригнувшись к столу, произнес: - Мишель, тебе хотелось когда-нибудь изменить жене? - Что?.. - Я спрашиваю, хотелось ли тебе… - Я слышал, что ты спросил. Но не понял, к чему. - Да ни к чему, черт возьми! Могу я задать тебе вопрос – как мужчине и другу? - Допустим, нет, - Мишель взял себя в руки. - Что – «нет»? Не могу? - Не хотелось. - Почему? – требовательно продолжал Толстой. - Ну, э-э… Я люблю свою жену, очень люблю. - Я тоже люблю… свою… - Платон выглядел таким растерянным и несчастным, что заставлял усомниться в этих словах. – Да, я люблю Варю! Иначе бы я на ней не женился. - Ты кого хочешь в этом убедить? – осторожно поинтересовался Лугин. – Меня? Или себя? - На кой черт мне убеждать кого-то, если это так? Потому что это так! - Это так, Платон. Потому что…хм, действительно… - Мишель жестом отогнал подскочившего со вторым графином слугу. - Я встретил на балу Ксану, и даже танцевал с ней. - Кого? - Ксану, балда! Госпожу Маковскую! Не притворяйся, что не помнишь ее! - Разумеется, помню. Ну и что с того? И на каком таком балу тебя угораздило с ней танцевать? - У Воронцовых, - мрачно признался Платон. - А что ты забыл у Воронцовых? – не отставал Мишель. - Варя хотела поехать… - И ты танцевал с Оксаной Андреевной на глазах у Вари?! - Нет, конечно! Она просила хозяина - чтоб его черти драли! – показать ей какие-то старинные гравюры. Тот долго ломался, но все же у него хватило ума переложить сопровождение в галерею, или где там эта ерунда у них пылится, на свою гостеприимную женушку. А Ксана сама подошла ко мне, похлопала по плечу веером, как раньше, бывало… «Здравствуйте», - говорит, - «Платон Платонович! Сколько лет, сколько зим!» Тут как раз и музыка… я не мог не пригласить ее! Ах, Мишель! – Толстой вздохнул каким-то особенным, не свойственным ему образом. – Она ничуть не изменилась, поверь! - Не поверю. Так-таки и ничуть? Столько лет прошло, а женская красота недолговечна! – Мишель был готов принести свои убеждения, не далее как сегодня с жаром продемонстрированные им собственной супруге, на алтарь семейного спокойствия Толстых. - Дурак, - спокойно заметил Платон. – У тебя есть частный пример – твоя прекрасная Александрина. - Александрина моя жена, - резонно возразил Лугин, - и я могу быть сколь угодно пристрастен. A propos, мадам Маковская замужем сейчас? - Нет, - Толстой покачал головой. – Но это не имеет значения – я-то женат! Эти слова прозвучали с таким отчаянием, что осталось неясным - то ли он дает понять, что накрепко связан узами брака и не допускает их нарушения, то ли сожалеет о невозможности немедленно повести Ксану под венец. - Платон, одумайся. Безусловно, приятно освежить в памяти юношеские увлечения… но долг… и потом, вы с Варей… у вас дети… - сбившись под пристальным и унылым взглядом Толстого, он замолчал. - Что за поручение даст тебе император? Я хочу поехать с тобой, - совсем другим голосом заявил Платон, очевидно давая понять, что желает сменить предмет откровенной беседы. - Не знаю. Сомневаюсь в его намерении вообще давать мне какие-либо поручения… - Но ведь зачем-то он держит тебя в Петербурге. Ты разве не знаешь, что армия начала заграничный поход? - Я говорил уже тебе, что его величество приказал ждать личного распоряжения. - Ну так ясно как день, что он пошлет тебя по очень важному делу, вероятно, государственной важности! - Пошлет, пошлет, - скривился Мишель. – Пойди туда, не знаю куда… - И пошлет! – не унимался Толстой, оставив сиюминутную меланхолию. – Так ты скажи ему: мол, в помощь себе хочу ротмистра Толстого. - С императором припадок сделается, как он наши имена рядом услышит. Тут же и Охотникова вспомнит… - Уверяю тебя, Мишель, - невесело усмехнулся Толстой, - его величество будет помнить об Алешке до конца своих дней и без чьих-либо напоминаний. Но мы – мы честно служим своему государю. Это главное. Ну, договорились? - О чем? - Поедем вместе? - Да с чего ты вообразил, что надобно куда-то ехать? – в сердцах воскликнул Мишель. - Может, и не надобно. А все-таки договоримся, - с неудовольствием обозрев циферблат карманных часов, Платон поднялся из-за стола. – Пора, брат, расходиться. - Пора, - согласился Лугин. Сумерки успели разлиться чернильной темнотой, в которой вокруг беспомощных тусклых фонарей роились огромные снежинки. Вновь оказавшись на улице, Мишель невольно ускорил шаг. Шляпу облепил намокший плюмаж. Тонкие перчатки неприятно холодили руки. Волшебный град Петров… в таком климате и не захочешь, а сделаешься мизантропом. Надо думать, по Английской набережной сейчас даже собака не пробежит. Гороховая продувается вся насквозь, со свистом. Дома на Большой Морской по одному робко выдвигаются из сумрака, являя сквозь молочную мутность каждый свой оттенок – светло-зеленый, серый, розоватый, а через десяток шагов отступают снова, и улица становится вся одного цвета. Право, скорей бы уже попасть домой! Даже жаль так настаивавшего на прогулке Платона – ему идти дольше, и, как назло, ни одного извозчика… - Если не ошибаюсь, этот дом принадлежит твоей супруге, - внезапно заговорил Толстой. - Почему же вы, имея такой особняк, ютитесь в наемной квартире? - Это дом князей Щербатовых, к коим я, как ты понимаешь, не отношусь. Его унаследовали сыновья Александрины. - Но ведь до их совершеннолетия она распоряжается всем имуществом? - Верно, но ей-то оно досталось от покойного мужа, - неохотно пояснил Лугин. - И посему я не считаю для себя удобным проживание в этом доме. - Ну и зря. Князья, небось, отца-то и не помнят. Зато тебя копируют во всем, особенно старший. Ужели не замечал? - Замечал. - И что за женская блажь такая – называть детей Мишелями? Только запутаешься. - Ну, у тебя самого сын - Платон… и что характерно – Платонович. - Я тебе дам – характерно! Это другое, я сам его так назвал, чтобы не нарушать традицию. - А дочь? – не удержался Мишель. – Думаешь, Варя не догадывается, отчего ты дал ей это имя? - Сама-то она начудила со своим Мишенькой! - Она уж после… впрочем, извини, дело ваше. Мне сюда, - Лугин остановился на углу, чтобы попрощаться с другом. – До свидания, Платон. И не делай глупостей, договорились? - Мы о другом договорились, - уклончиво отвечал Толстой. Спустя минуту его статная фигура скрылась в вихряном полумраке. То и дело оскальзываясь и придерживая треуголку занемевшей от холода рукой, Мишель пробежал остаток пути. Только в передней, вдохнув привычные домашние запахи, он вспомнил, что так и не ответил на злополучное письмо, отговорившись необходимостью срочного тет-а-тет с Толстым. Как было бы славно, если бы Сашенька не стала до утра – а лучше до завтрашнего обеда - вспоминать про требующую ответа бумажку! Глаша, которую он сегодня сгоряча пообещал отправить в деревню, на глаза не попадалась – должно быть, помогает хозяйке готовиться ко сну. Мишель остановился у дверей спальни, по привычке прислушался – тишина. А свет горит. - Это ты, Мишель? – донеслось в ответ на его короткий стук. – Входи. Из угла комнаты, загороженного китайской ширмой, расписанной синими и зелеными драконами, раздался плеск воды. Кусок мыла вылетел из-за ширмы и проехал по полу до самого ковра. - Я вернулся, - сообщил Мишель. – Извини, что задержался так. Не буду тебе мешать. Мокрая Сашенькина рука, роняя хлопья жемчужной пены, отодвинула ширму. 2. – Ты мне не помешаешь, совсем напротив… Подай мыло, пожалуйста, - она привстала в ванне, выглядывая на полу упавший кусок. Мишель поспешно отвернулся, чтобы скрыть охватившее его волнение, представлявшееся сейчас совершенно неуместным. Мыло очень кстати елозило туда-сюда по паркету, не давая себя ухватить. - Вот, держи, - выскользнувший из пальцев мимо подставленной Сашенькой горсти кусочек мгновенно ушел в пену. Мишель непроизвольно опустил руку за ним, тут же вытащил, но было уже поздно – рукав рубашки намок до локтя, с манжеты стекала мыльная вода. - Горячая, - сердито сказал он, держа руку на весу над ванной. – Тебе не повредит? Вроде доктор говорил… - Вовсе не горячая, - беспечно возразила Александрина, - просто ты замерз. Иди-ка сюда. Да не сюда, а вот, - она подогнула колени, оставляя свободной половину огромной эмалевой ванны, - сюда. От этих простых слов его бросило в жар, мгновенно, впрочем, сменившийся ознобом. Вдогонку пробежавшим вдоль спины мурашкам поползла струйка пота, Мишель передернул плечами и от того, верно, недослышал или неверно понял сказанное женой. - Что? - переспросил он недоуменно, махнув сухою рукой на снова привставшую в воде Сашеньку. - Сядь сейчас же! – он не успел отступить, брызги полетели на жилет и рубашку. - Я жду, - произнесла жена одновременно требовательно и лукаво. - Но, Саша… Извини, я пойду к себе… - Только попробуй уйти! - Нет, я не могу… Доктор ведь ясно дал нам понять… - Да что ты заладил – доктор, доктор! Сделай одолжение, расстегни пуговицы сам… Жилет медленно прошелестел вниз. Повинуясь мучительному, как жажда, вожделению, Мишель склонился над ванной, целуя влажное Сашенькино лицо. От одного ее объятия рубашка намокла, хоть выжимай. Пытаясь сохранить равновесие, он уперся рукой в край ванны, но ладонь соскользнула и пришлась в точности на показавшуюся из воды румяную коленку. - Послушай, - собрав остатки самообладания, Мишель выпрямился и глубоко вздохнул. – Это может быть опасно. - Это может быть очень приятно… - теплые губы коснулись его уха. - Не сомневаюсь, - выдохнул он, повернув голову. Он злился на Сашеньку, но более на самого себя – чего стоят запреты и обещания, когда тело недвусмысленно заявляет о своем греховном желании и намерении непременно и немедленно желание сие удовлетворить! Можно, конечно, продолжать пытаться спорить с бунтующей плотью - настоять на необходимости поберечь будущее дитя, уйти в облепившей плечи холодящими складками рубашке в собственную спальню, и, поместив в постель одеревеневшее от разочарования тело, погрузиться в благопристойный сон, за благопристойность которого, впрочем, нельзя ручаться. Это будет единственно правильно, но чертовски неприятно. Чтоб его леший унес, этого доктора! Поганит жизнь приличным людям и вполне еще молодым супругам… - Милый, ты такой умный, а не знаешь простых вещей, - Сашенька ловко одной рукой расправилась с последней завязкой, - запреты не обязательно нарушать! Их нетрудно обойти… Вода в ванне подобралась к самым краям. Чтобы не расплескать ее, Мишель замер, чувствуя, как расстается с последними воспоминаниями о леденящем ветре и промозглом ненастье недавней прогулки. Он ополоснул вспотевшее лицо, провел ладонями по волосам и счастливо улыбнулся – действительно, как хорошо! - Согрелся? Вот и славно. Давай я тебя помою, - Александрина встала на колени лицом к нему, мраморно-белая мыльная вода колыхалась вокруг ее бедер, словно прозрачные шальвары восточной танцовщицы. Полувнятно проговорив это сравнение вслух – удивительно, что жена расслышала и даже возразила, что-де для одалиски она временно недостаточно тонка в талии, - он обнаружил свои руки блуждающими по ее телу настолько предприимчиво, что всамделишные шальвары тут же изорвались бы на лоскуты. Сашенька смеялась и хлопала его по рукам разлохмаченной мочалкой. После одного особо энергичного хлопка та улетела за ширму, и вместо мытья проворные пальчики уже просто гладили его плечи и грудь, постепенно перемещаясь все ниже в воду. Опасаясь от остроты ощущений крепко приложиться головой о край ванны, Мишель переместился на колени так, чтобы все-таки оставаться по пояс в воде, которая, будучи должной, по законам физики, остывать, отчего-то казалась ему все более горячей. Заслоняемые подплывающей пеной затейливые поглаживания тем временем переросли в бесстыдно-требовательные движения. Вторая скользкая и жаркая Сашенькина рука то обвивала шею Мишеля, то спускалась по спине, то удерживала для бесконечного поцелуя его подбородок, тут же вплетаясь в мокрые кудри на затылке. Непривычные и страстные ласки провоцировали на ответные, далекие от обещанной осторожности. Прерванное таким образом вынужденное воздержание явно готовилось сыграть дурную шутку, подталкивая на столь всеобъемлющее нарушение врачебных запретов, что порядочный человек, коим Мишель полагал себя всего несколько минут назад, и на исповеди в том не признается. Эта стыдная и сладкая мысль раскачивала маятник близящегося блаженства с ураганной силой: перевернись сейчас ванна, чтобы, проломив пол, рухнуть на первый этаж, в подвал, хоть в тартарары – он бы и не заметил… Зачем же так изнурительно удовольствие, что финальный его аккорд звучит подобно пению играющей отбой полковой трубы! Кажется, он застонал, когда Сашенька в конце поцелуя чувствительно прикусила ему нижнюю губу. Открыв глаза, Мишель с удивлением посмотрел на ее разжавшуюся ладонь, мокрую, перламутрово блестящую. Она снова села в воду, поплескала на себя, и, выпростав из пены розовую ножку, сказала: - Теперь ты помоги мне помыться. Только мочалка куда-то пропала… Мишель, облизав припухшие солоноватые губы, перевел взгляд на отодвинутую ширму и обомлел. С шелка, натянутого на раму, у верхнего ее угла, невесть откуда появившийся там крошечный черный дракон то ли залихватски подмигнул ему, то ли показал язык. К утру внезапно распогодилось. Вместо ставших уже привычными глазу серых комьев небо являло ослепительную лазурь, не нарушаемую до самого горизонта ни единым облачным пятном. Высоко-высоко сияло холодное солнце, рассылая прямые и острые лучи свои во все петербургские окна. В спальне Лугина безжалостное сияние пришлось сперва на переплет рам, но очень скоро передвинулось и скользнуло точно на подушку, а там перескочило и через другую, которой Мишель тщетно пытался прикрыться. Бесспорно, погода установилась прекрасная – настоящая русская зима. Но при этом, а возможно, что и именно от этого, дико, немыслимо болела голова. Приступы головной боли, сопрягаемые с дурнотой и звоном в ушах, случались и раньше (будучи ничем иным, как обычными последствиями контузии), но сегодня от сочетания белого, золотого и ярко-голубого, которое радостно лилось в комнату, виски и затылок ломило так, что хотелось со всей силы биться головой об спинку кровати, и одновременно страшно было даже чуть пошевелиться на подушке. С сожалением и отвращением Мишель припомнил, как в последнее посещение врача отказался взять про запас пузырек опиумной настойки, действительно, быстро избавлявшей от мучений подобного рода, но вызывающей порочное привыкание к постоянному ее употреблению при малейших недомоганиях. Позвать, что ли, Григория, пусть принесет уксус и полотенца - иногда помогает. Нет, ну его… Только Сашенька разволнуется, а в ее положении это излишне. И так нынче ночью оба вели себя крайне неосмотрительно. Тотчас же все подробности минувшей ночи нарисовались в памяти столь натурально, что телу стало сладостно-жарко, совсем как давеча в той проклятой ванне. Приоткрыв и снова смежив веки, Мишель вдруг обнаружил, что боль чуть отступила, как будто волны ее больше не бились беспорядочно об затуманенные берега разума, но разгладились и замерли, готовые, впрочем, всколыхнуться при первом неверном движении. Скрипнула, весьма неприятно, отворившаяся дверь. В обычные дни этот звук нисколько не досаждал, напротив, то была как бы нота повседневной музыки, сопровождавшей всякое передвижение по дому. Однако – как уже наловчился шутить Мишель – под соусом из головной боли любое подаваемое течением жизни «блюдо» становилось омерзительно невкусным. Вошедшая Александрина выглядела чем-то недовольной. То есть, выглядела она, по мнению Мишеля, чудесно, а собранное под грудью широкими складками утреннее платье цвета чайной розы скрывало даже намек на какие-либо изменения фигуры, но сдвинутые брови и особый, молниевый, блеск глаз, давали понять, что в скромном семействе Лугиных с утра не все идет гладко. К таковым локальным возмущениям не относился, например, убежавший кофий или свернувшиеся в оном сливки, как бывает у некоторых дам. Посему Мишель тоже непроизвольно нахмурился. - Что ты? – Александрина подошла, наклонилась, поцеловала его в лоб, на секунду задержав губы. – Голова болит? - Немного, - привычно солгал он, – пройдет. Садись. Доброе утро? - Доброе, - вздохнула Сашенька и села на постель. – Ох, нет! Представь себе – фрау Хазе выходит замуж за своего аптекаря! - Замуж? – Мишель удивленно дернул головой и, не сумев сдержаться, зажмурился от боли. На мгновение новая волна ее, залив сознание, смыла картину реальности. Александрина снова охнула и привстала, наверное, испугавшись выражения его лица. Поймав ее взлетевшую руку с зажатым платком, Мишель прижал к лицу мягкую душистую ладонь. - Тихо, тихо, это ничего, - пробормотал он, жадно вдыхая знакомый и волнующий запах лаванды – всегдашних Сашенькиных духов, которыми благоухала, между прочим, и вчерашняя ванна. Их аромат, горьковатый и терпкий, странным образом и оживлял и успокаивал, вызывая в голове какое-то приятное кружение и утишая боль. - Замуж, ну и что же… Для женщины это естественно, - выговорил он, наконец. – Оставь мне платок, пожалуйста… - Ты, верно, не понял. Юленька теперь останется без няни! Надо искать другую… А где я найду сейчас такую основательную и знающую? Нет, я положительно расстроена, хотя, право, нельзя не порадоваться за сию почтенную пару. Ишь – голубки! - Скорее, зайчики, - топорно пошутил Мишель (жена принужденно улыбнулась). – Как, кстати говоря, фамилия этого достойного господина? - Хельга Эдвардовна сказала, но я забыла. Ты выйдешь к завтраку? - А можно не выходить? - Можно, - она вновь поцеловала его и встала. – Но мне будет скучно без тебя. И так совсем пропал аппетит… - От заявления нашей фрау? Или… тебя беспокоит ребеночек? – последняя догадка немало напугала Мишеля. - Нет-нет, - стоя вплотную к кровати, Александрина поместила его руку на свой чуть округлившийся животик. – Сейчас, подержи вот здесь с минуту. Мишель затаил дыхание. Через некоторое время он почувствовал через складки тонкой материи, что на его ладонь словно бы села бабочка – и тут же упорхнула опять. - И все? - Пока большее ему не под силу, - рассмеялась Сашенька. – А месяца через два – вот увидишь… - Ну, это еще не скоро! Александрина, только что улыбавшаяся светло и нежно, озаряя все вокруг райским сиянием, вдруг внимательно вгляделась в лицо мужа, словно разгадав тайный смысл произнесенной им фразы – смысл, который он вовсе не хотел вкладывать в безобидные слова. - Скажи… Ведь ты не оставишь меня? - Саша… - Война уже кончилась! - Военные действия еще не окончены, но дело не в том. Император… - Его величество отбыл вместе с армией. И его высочество тоже. В Петербурге нет никого, кто мог бы приказать тебе куда-то отправиться после ранения. Что будет, если в бою у тебя вот так, как сейчас, разболится голова – думаешь, я не замечаю, что ты боишься даже пошевелиться? - Я не боюсь! – с достоинством возразил Мишель. – И я, кажется, не сказал, что уезжаю. - Ты можешь вообще ничего не говорить, у тебя все на лице написано. Зачем вчера приходил Платон Платонович? Что он тебе предлагал? Очередную авантюру? - Ну уж это слишком! – возмутился Лугин. – Никакой авантюры, просто серьезный разговор. - И почему же нельзя было разговаривать у нас дома? - Ему было неловко, - черт побери, от этаких объяснений недалеко и до подробного рассказа о том, чего именно застеснялся Толстой. Впрочем, уповая на его благоразумие (каковым он, вот беда, никогда не отличался), можно надеяться, что случившаяся история не получит продолжения. - Кому это? – удивленно уточнила Сашенька. – Мы, может статься, о разных Толстых говорим? Впрочем, что там натворил граф, мне безразлично, если не связано с намерением втянуть тебя в какое-то сомнительное предприятие. - Не связано! – с легкостью подтвердил Мишель. – Честное слово. - Значит, ты никуда не уедешь? - Нет, - ах, как бы хотелось самому быть в том уверенным, - конечно, нет… Александрина ушла, а он еще долго лежал, накрыв лицо платком и немного жалея, что нельзя провести в подобном far niente хотя бы ближайшие полгода. Во-первых, облегчает боль, ну, а во-вторых, не видно, что там якобы написано у него на лице. Завтракать не хотелось совсем, но к обеду пришлось все же подняться, а затем, хотя Мишель еще ощущал некоторое нездоровье, необходимо было разобраться с давешним письмом. Он только успел вывести первую строчку (которая, хоть и содержала в себе всего-навсего обращение к адресату, сложилась в голове после чуть ли не получаса раздумий), как в кабинет постучали. - Саша, ну я же просил! – недовольно произнес он, не отрывая пера от бумаги и не желая потерять наметившуюся линию сочинения. Тем не менее, уединение было нарушено. - Мишель, к тебе княгиня Монго-Столыпина, - похоже, Александрина тоже совсем не обрадована визитом. – Ей нужно сказать тебе что-то очень важное. - Позволь, какая княгиня? – от неожиданности Мишель не сразу сообразил, что сей вопрос следовало бы задать шепотом. С князем Романом Евгеньевичем Монго-Столыпиным у него давно сложились прекрасные отношения, которые можно было бы даже назвать дружескими. Но встречались они чрезвычайно редко – князь занимал высокую должность при императоре Александре, ведая делами истинно государственной важности. Лугин хорошо знал первую жену князя, Ольгу Николаевну, этому послужили полные приключений путешествия 1802 года. Брак был неудачен, супруги расстались, и в данный момент Ольга носила фамилию Черкасова, которая, право, подходила ей куда больше. Монго-Столыпин женился вторично, и, конечно же, Мишель был знаком с княгиней, но, кажется, не настолько коротко, чтобы та наносила ему визиты в одиночестве, да еще с целью сообщить нечто важное. - Тамара Левановна Монго-Столыпина. Примешь ее в гостиной? Я провожу. - Нет, здесь. Его охватило непонятное волнение. Безусловно, приличия требуют беседовать с княгиней в гостиной, за чашкой чая и в присутствии Александрины. Она и без того понапрасну изводится бессмысленной ревностью к тем дамам, которых Господь попустил быть моложе, стройнее и привлекательнее ее (взаправду существующим или мифическим), а княгиня соответствует, по крайней мере, первым двум пунктам – это Мишель понял, едва она вошла в его кабинет. Княгиня Тамара Монго-Столыпина относилась к той редчайшей категории женщин, глядя на которых невозможно было даже представить, что у них могут быть не чищены ботинки, или разошелся шов на платье, или чтобы им надерзила горничная. И вместе с тем красота ее не оставляла сомнений в земном своем происхождении, княгиня держала себя просто, ее взгляд, теплый и доброжелательный, заставлял думать, что, должно быть, князь Монго-Столыпин очень успешен в семейной жизни… - Здравствуйте, Михаил Алексеевич! Я пришла к вам с небольшой, но чрезвычайно деликатной просьбой. Зная вас, как человека отважного и благородного, я бы хотела попросить… - Простите, княгиня… Но каким образом вы смогли составить обо мне подобное понятие, будучи со мной едва знакомой? Тем более, когда ваша просьба… -Да-да, я уже поняла, что вы соотносите мою особу только с титулом княгини Монго-Столыпиной, - засмеялась она. – Но с вами я познакомилась куда раньше, чем с Романом Евгеньевичем. Вы просто забыли. На приеме у Рославлевых… Тогда я еще звалась княгиней Цициановой, по первому мужу. - Правда? – совершенно по-дурацки вопросил Лугин. - Истинная правда! Вы даже написали стихотворение в мой альбом. - Боже, какой кошмар! При такой памяти с вами опасно иметь дело, княгиня. - Конечно, это было давно. Но я располагаю и более свежими впечатлениями. Вы дружны с моим близким родственником, и он о вас самого лестного мнения. Я верю Георгию, а потому разрешите и мне относиться к вам с приязнью и уважением. - Так Георгий Александрович… - Ведь он ваш друг? - Да, несомненно. - И я могу просить о выполнении моего поручения? - Я сделаю все, что будет в моих силах. Однако, что же это за секрет? Княгиня вынула из сумочки небольшой сверток и выложила его содержимое на стол. - У меня есть кузина, в которой я души не чаю. К моему огромному сожалению, мы не виделись уже много лет. Вот старинное украшение, принадлежавшее нашей прабабке, настоящая семейная реликвия, - она раскрыла узкий бархатный футляр. Внутри помещался золотой браслет, замысловато сработанный, потемневший от времени и украшенный семью разными драгоценными камнями, из коих выделялся размещенный в центре большой изумруд непривычной огранки. – Для себя я заказала копию, а оригинал мне бы хотелось подарить ей, на память. Вас не затруднит передать браслет моей кузине? И вот еще письмо. Мишель взял сложенные листочки, прочитал адрес – графине де Грисей… кузина княгини – француженка? Рю де Рен… Париж… Париж?! - Вдруг вы случайно окажетесь в Париже, - невозмутимо продолжала княгиня Тамара. – Думаю, скоро там будет вся наша славная армия во главе с императором. - Не находя повода усомниться в вашем здоровье, княгиня, - помолчав, промолвил ошарашенный Мишель, - смею предположить, что вам известно о моей судьбе что-то, что неизвестно мне. Только этим я могу объяснить сие абсурдное поручение. - Предполагайте что вам угодно, но обещайте, будучи в Париже, навестить графиню и отдать ей сверток. Хотя нет, пожалуй, вот это я не стану посылать, - княгиня Тамара отодвинула от футляра полуфунтовую стеклянную баночку, - еще разобьете дорогой. - А что там? - Варенье крыжовенное. Кузина ужасно его любила. Но, право, это лишнее беспокойство, лучше оставьте себе. - Очень любезно, но… - Я сама варила, у нас в Солнечном отличный крыжовник. Вы не любите сладкое? - Люблю, - признался Мишель. Господи помилуй, заколдовала она его, что ли? Париж, какая-то кузина, варенье… Бред, просто бред! - Тогда попробуйте, вам должно понравиться. И супруге вашей. А то она сердита на меня, я, кажется, помешала вашей работе… - О да, - усмехнулся Мишель, - я уже третий день пытаюсь составить ответ на одно ужасно неприятное письмо, но никак в том не преуспею. - Это оно? – княгиня двумя пальчиками выбрала из лежащих на столе бумаг злополучное послание. – Вы позволите? У меня есть опыт в подобных делах. Пробежав письмо глазами, она потянулась за пером и, сосредоточившись, очень быстро и ровно записала на чистом листе с десяток строк. - Вот, - она протянула листок Мишелю. – Прочитайте, если написанное согласуется с вашими соображениями, то и пошлите. Это поставит точку в вашем деле. - Благодарю, княгиня. Я ваш должник! - Только до встречи с моей кузиной, - легкомысленно ответила княгиня Тамара. – Я буду весьма вам признательна, Михаил Алексеевич. Распрощавшись, княгиня ушла. Мишель перечитал составленную ею эпистолу, чей безукоризненный, вежливый и твердый тон сделал бы честь лучшему адвокату, а грамматика – и самому Карамзину. Возможно, он и сам написал бы примерно то же самое, но для этого, пожалуй, пришлось бы просидеть за столом не одни сутки. И голова, наконец, перестала болеть… Волшебство, да и только! В полутемной гостиной, отвернувшись к окну, за которым таял короткий петербургский день, Александрина вязала крошечный чулочек. Подойдя, Мишель остановился, наблюдая, как проворно двигаются ее руки, как вздрагивает, отдавая нитку, клубок шерсти на сдвинутых коленях. Чулочка быстро прибавлялось – да это запас не иначе как на год вперед… Поглядев еще с удовольствием и умилением на тяжелый узел закрученных на затылке волос, выбившийся из которого локон, спадая, касался щеки, на склоненную шею, все так же молча он протянул руку и погладил круглое плечо, обтянутое шерстяным муслином. - Что княгиня? – не оборачиваясь, спросила Сашенька. - Она давно ушла, - Мишель обнял ее за плечи и, склонившись, легонько прикоснулся губами за ухом. – Ты почему сидишь в темноте? - Могу я узнать, чего она хотела? - Угостить нас собственноручно сваренным вареньем. - Что? – клубок спрыгнул с Сашенькиных коленей, когда она обернулась. – Ты шутишь?! - Нисколько, вот, - Мишель показал баночку с плотно обернутой пергаментом крышкой. На стекле играли зеленоватые блики. – Крыжовник. Из имения князя Монго-Столыпина. Давай, что ли, чай пить… |
|
| Автор: | Шиповничек [ 19-12, 15:09 ] |
| Заголовок сообщения: | |
|
|
| Автор: | olshyl [ 25-12, 01:06 ] |
| Заголовок сообщения: | |
|
|
| Автор: | Лотта [ 29-12, 01:53 ] |
| Заголовок сообщения: | |
|
|
| Автор: | olshyl [ 28-03, 01:02 ] |
| Заголовок сообщения: | |
|
|
| Автор: | Шиповничек [ 02-04, 23:36 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Очередной "портрет" Александрины 
|
|
| Автор: | Аделина [ 03-04, 15:17 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Шиповничек писал(а): Очередной "портрет" Александрины Красота!!!  Куколка А наряд
|
|
| Автор: | Шиповничек [ 03-04, 22:03 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Ну, наряд относится к гораздо более поздней эпохе, как и в действительности изображенная на фотографии леди
|
|
| Автор: | Аделина [ 05-04, 23:12 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Шиповничек писал(а): Ну, наряд относится к гораздо более поздней эпохе, как и в действительности изображенная на фотографии леди Модерн вроде? 
|
|
| Автор: | Шиповничек [ 05-04, 23:27 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Да. Глаз-алмаз
|
|
| Автор: | Аделина [ 06-04, 16:34 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Шиповничек писал(а): Да. Глаз-алмаз Мерси просто люблю модерновские платья
|
|
| Автор: | Аличе [ 13-04, 22:04 ] |
| Заголовок сообщения: | |
Рисунок Лермонтова 
|
|
| Страница 1 из 2 | Часовой пояс: UTC + 4 часа |
| Powered by phpBB® Forum Software © phpBB Group http://www.phpbb.com/ |
|