*** *** ***
Нагая степь, прикрытая лишь пожухлой травой, усеянная торчащими из ее нутра жидкими клоками кустов, казалась бескрайней и мертвой. Воздух над ней был сух и безжизнен. Иногда с широкой, сливавшейся с бледным горизонтом голубой полоски моря, что лежала вдали, тянуло свежим и соленым ветром. Изожженная солнцем твердь тогда оживала, и короткие жилистые стебли, повсюду впившиеся в землю, начинали шуршать своими синими колючими головками, а над шершавым, усыпанным каменной крошкой шрамом дороги, пересекавшей пустошь, начинала стелиться тонкая пыльная пелена. Против моря покоились огромные обросшие темными пятнами лесов горные валуны. Над ними, еще дальше, упираясь почти что в самое брюхо густых туч, стояли белесые и молчаливые вершины, с безразличием взиравшие на творимую вдалеке от них армейскую жизнь кампаментов*. У построенных в степи палаток, дожидаясь своего череда в испытании стрельбы, небольшими группами расположились солдаты из двух батальонов - Черкасова и Кутузова. Старые, те, что уже отведали в боях порционы пороха, и потому верно приладили к ружью руку, освобождались от сей утомительной и продолжительной экзерциции. Раздав молодняку сверху положенных им шести патронов на каждую душу свои, они расселись на камнях точно на привале в тени парусиновых пирамид, и вольяжно закурили трубки, продолжаясь насмешливо жмуриться на изнывавших от жары недорослей. Из гренадеров Кутузова, одни, стянув с вспотевших голов гренадерки, желая поскорее окончить мытарство, нетерпеливо таращились на своих черкасовских состязателей, влачивших по дороге деревянные ростовые мишени. Другие, запаленные духом соперничества, живо подсмеивались над мушкетерами Черкасова, а промеж собой вполголоса и не гнушались над их командиром. Те же отвечали им вздернутыми носами, спокойствием, а иногда, когда унтер-офицеры отворачивались, грозили даже кулаком. Одни егеря*, прозванные всеми блошиной командой за свой малый росток, скучая, шутили и над теми, и другими. «Вот заботу обрели - по истуканам лупастить, - смеялись они над изготовившимися к пальбе гренадерами». – «Отведали бы они лучше как летящему турку с осемидесяти сажень* в глаз угодить, - незлобиво подмечали старшие». – «Да разве могущи?! – хвастливо возражали им помоложе. - Где им с нами тягаться, когда весь ум в плечи ушел. Разве что только одному Черкасову с меткостью подфартило, бьёт не целясь». – «И женки у него здешние хороши! - брякнул кто-то от души». Последнее замечание столь сильно отличалось от всех прочих сказанных, что Тимофей, спавший неподалеку на свалявшейся овечьей шкуре подле обозного колеса, вздрогнул точно укушенный слепнем в зад и тут же протрезвел. Он распахнул заплывшие в излияниях глаза и прислушался. «Хороши бабы у высохблагородия, ишь толк знает, - донеслось до него вновь». – «А чего же ему не знать, кого грести*, кабы человек благородный, - не поскиляжничал на похвалу другой мужичий голос». Слуга икнул от забродившего в его нутре на кислом арбузе и хлебе негодования, закряхтел, и, трясясь на ослабших ногах, стал подниматься, чтобы обнаружив беседливых поносителей, непременно дать в их бесстыжие рожи. Ноги держать его не за что не желали, и когда он уже встал на них твердо, звучавшие прежде за обозом речи и смех стихли. Он прислушался. Только ветер носил по степи глухие звуки выстрелов, да отдаленные строгие окрики командиров. «Вот те на - на кренделя, - тяжело заворочались в голове старика мысли». Он провел по свисавшим на лоб намасленным волосам, приглаживая их, будто старался тем разогнать в голове гулявший в ней хмельной туман. «Что же это за конфуз приключился?» - спросил он себя, не нашелся, что себе же самому ответить, и грубо по-скотски шмыгнул носом. «Это выходит, что у барина моего Ивана Егоровича здесь акромя …» - от изумления, разящей силой ударившего по его расслабленному уму, старик присвистнул и даже испугался. Он припомнил, как сегодня рано поутру, когда всё еще спало крепким неподвижным предрассветным сном, Иван, сопровождаемый малым числом своих караульных, вернулся в лагерь. Он ничего не отвечал на брюзжание престарелого слуги и продолжительные его назидания, о том, что оставлять девицу в чужом доме, продолжая жить с ней там в блуде, гнусно, а только энергически потирал руки и ходил взад вперед с торжествующим видом. Каждое ворчливое излияние Тимофея, брошенное в свою сторону, Иван оставлял без внимания. Его голубые глаза блестели лихорадочно и дерзко, и когда в полутьме заутрени он щурил веки, глаза его глядели паче хищно. Когда речи слуги трогали Ясимин, он замирал на месте и отворачивался куда-то в сторону, точно стыдился глядеть прямо перед собой, а после, лукаво улыбнувшись, все так же продолжал без устали прохаживаться, горделиво заложив руки за спину. Тимофей натолок кофею, но пока варил его, барин уже, скинув мундирное платье, прилег соснуть, так и не внеся хоть сколько-нибудь ясности в загадочность своего поведения. Старик, изрядно приобыкший к господским странностям, уже взял себе за правило не обращать на них особенного внимания. Он поглядел на спящего барина снисходительным, всепрощенчески добродушным взглядом, и бросился, чтобы не измялся, поправлять небрежно наброшенный на спинку стула кафтан. Странная перемена, которую Тимофей наблюдал в настроении Черкасова, внезапно приключившаяся с ним, никак не давала старику покоя. Утром, плетясь за растянувшейся вдоль каменистой дороги вереницей вояк, он все больше задумывался над тем, каким некогда был, а нынче стал его барин. Наблюдая долгое время жизнь, которой жил по обыкновению в походах и войнах мужеский пол, он делал об ней выводы, и когда обнаруживал, что Иван Егорович составлял ее привычкам резкую противоположность, не мог тому не нарадоваться. Война и походы близились к концу, и если не счесть возможным, что после всех бросят на усмирения злодейских бунтов, всё вокруг свидетельствовало о скором и счастливом возвращении домой. Так отчего же на душе смутно и тревожно?! Оттого ли, что барин доныне по-отрочески и без изъятий открытый разговорам, с недавнего времени погряз в секретничанье, сберегая тайны свои непреступным молчания, точно задумал или уже совершил что то неладное.
- Нынче учеба удается весьма, бьют недурно, - повысив голос, но сохранив его приятность, обратился к Черкасову его визави.
Это был человек превосходивший Ивана тремя летами, равный ему в обширных способностях и чине, с мягкими чертами лица, высоким лбом и большими выразительными на оливковой коже, словно очерченными углем темными карими глазами. Беспрерывная пальба заглушала разговор, понуждая собеседников часто склоняться к друг другу, делая тем их беседу, располагающей к добродушной приятельской откровенности.
- Стреляют порядочно, - согласился Иван, - однако до должного умения им еще далеко!
- Куда уж им до тебя, - рассмеялся Кутузов и по-свойски потрепал старого приятеля по плечу.
- Зря ты, Михайло, насмехаешься над моими словами, я хоть и охоч пострелять, но и сам понимаю, что против турка всё это пустое, - Черкасов взял свою с позолоченным прибором фузею и принялся ее заряжать.
- Эко ты обернул дело! Мы с тобой свои полугоденные порционы за пули отдали, чтоб всё это здесь сотворить. Нас и так начальство крайними чудаками почитает, глядит косо, а ты – пустое. Не согласен я, нет, решительно не согласен, - Кутузов закачал головой.
- Да что о порционах сожалеть, мы же не из капральства, чтоб столовые на прокормление семейств менять!
- Значит ты держишься с Суворовым такого же мнения, что сила принадлежит не пуле?
Иван хитро взглянул на Кутузова и стал сыпать на полку фузеи порох.
- Если б я полагался только на ее родительницу, уж давно на свете бы не жил! – Черкасов быстро вскинул ружью, едва приладился к нему плечом, и не успел Кутузов перенести взгляд на мишень, стоящую далеко во множестве сажень, как курок, клацнув соскочил. Из дула дыхнуло огненным пороховым облачком, и тотчас в отдалении разлился залихватский свист молодчиков, бросившихся к щиту, чье рисованное деревянное сердце уже безвозвратно было поражено смертельной отметкой. Иван, удовлетворенно улыбнувшись своей победе, опустил фузею.
- Не жаль в чужие руки? – спросил Кутузов, смеясь, принимая ее.
- Отчего же жаль?! Мне с добрым другом делиться завсегда радостно, жаль только вот, что мысли не ружьишко, не со всеми их разделить можно.
- Ты о чем? – удивился Михаил. – Погоди, ты что же навсегда лишил Курагина одной из его плезиров и все это время, мучаясь, скрываешь то от него? Оставь! Их у князя вон сколько, на одну нежную угодницу стало быть не беднеет. Твой ведь аппетит уже сколько годов слывет скромностью подобно монашескому.
- Ты составил себе черезчур преувеличенное понятие о моей непорочности, - задумчиво, с некоторой досадой ответил Черкасов.
От последних слов Михаил пришел в немалое удивление, и перестав заряжать ружье, удивленно приоткрыл рот.
- Что же это значит? – придя в себя, спросил он с явным изумлением. - Я слышал, … но. Прости, ни к чему сейчас говорить полунамеками, - Кутузов молча зарядил ружье и наконец выстрелил, не промахнувшись. – Мы ведь друг друга уже давно знаем, - дружески-внушительным тоном продолжил он, - ежели ты Курагину не в пример мне в поверенности отказал, значит, не желаешь чтоб он над тобой впоследствии острословил. Ведь я прав?
Иван смолчал. Он чувствовал только, что после поступка, совершенного им сегодняшней ночью, внутри у него произошел переворот. Он понимал суть содеянного им, и потому испытывал стыд, но более осознавая причины, побудившие его к этому, и вырученную из того пользу, ощущал себя заведомо прощенным и даже торжествовал.
- Скорее не желаю от князя лестного одобрения, - Иван с намеком улыбнулся, давая тем понять, что нуждается в неспешном предисловии. - Мы с тобой, помнится, вели речь о преимуществе разного рода оружия, - прибавил он, - я сейчас покажу тебе кое что. - Велите моему денщику принести тот ларец, который я утром с собой привез, - приказал Иван стоящему неподалеку от него унтер-офицеру, - и велите переставить истуканов ближе!
- Я здесь, - неожиданно с проворством вынырнул из-за спины ординарца Тимофей, как будто все это время только и выжидал, чтоб его помянули. - Я мигом, тотчас, - скороговоркой выпалил старик и стремительно исчез. Он скоро вернулся, церемонно неся на вытянутых дрожащих руках гладенький пенальный ящичек средней величины с витейным рисунком по краям крышки. Передавая его в руки барина, Тимофей еще раз взглянул в лицо Ивана и вновь подметил, как необыкновен был его взгляд. Прежде он всегда был положителен, тих и застенчив даже во внезапных обстоятельствах и редких минутах, когда Иван вспыхивал и сердился; сейчас же в нем играли лукавые, затаенные искорки неразгаданной стариком решительности. Поклонившись господам, старик молча стал поодаль от них.
- Гляди, - Черкасов откинул крышку ларца, и Кутузов проворно запустил руку в выложенное бархатом нутро.
- Господи, - воскликнул он, вертя в руке короткий, горящий зеркальным холодом лезвия кинжал. - Великолепная работа, наверняка стоит состояния, да здесь их у тебя целых три. Откуда? Я таких в здешних лавках даже у оттоманских купцов не видел.
- Это любезность, правда, перед тем как ответить ее мне, меня едва не зарубили.
- За что же?
- Ты не поверишь, Михайло. Намедни я счастливо и весьма ловко высватал двух братьев, уплатив за дорогую моему сердцу девицу щедрый выкуп.
- Зачем тебе еще одна душа, да к тому же строптивого южного норова? Или ты хочешь употребить ее редкие таланты в маменькином домашнем театре?
- Матушкин театр всего лишь копилка изящных игрушек для увеселения многочисленной своры ее гостей. Отнюдь, я же желаю соединиться с ней брачно.
- Ты толкуешь о той девице, которую прятал ото всех в лагере?
- О ней.
- Как же? Она ведь во многом противного с тобой, и не только веры?!
- Дело мною уже решенное, осталось его только с полковым попом уладить. Я намерен вернуться домой, будучи венчанным с ней и никак иначе. К тому же скверный характерец мой матушки ты верно знаешь. Она, как и всякая мать, своему дитю добра желает, беда лишь в том, что рассуждения о счастье у меня с нею различные, потому и не хочу наблюдать с ее стороны всевозможных каверзничеств. Повенчание будет им надежной преградой.
- Боязно мне за тебя. Чувствую, не видишь ты за стремительностью желаний возможных гибельных последствий, - Кутузов подал Ивану рукоятью вперед кинжал.
- Отчего же? - Иван ловкостью пальцев перевернул его в ладони и, сощурив правый глаз, стал примеряться для удара.
- Пойми, я - друг тебе, и потому долг мой склоняет меня к искренности перед тобой.
- Говори. Я слушаю, - Иван опустил прежде вытянутую стрелкой для метания руку и внутренне изготовился к продолжительному разговору.
- Все ли ты взвесил и просчитал как должно? – справился Михаил. - Не толкуй мои слова дурно и извращенно, но твои намерения кажутся мне весьма неоглядчивыми. Ты словно одержим своей решимостью. Прости.
- А я и не надеялся, что ты вынесешь иное суждение. Верно многие, кто бы услышали, что я толковал с тобою, стали бы так полагать. Оттого то я и не испрашиваю заведомо матернего благословения. Как все свершится, так она, равно как и все прочие, узнают. Всему свое время.
- Ну, как знаешь, братец. У меня от твоих откровений голова кругом пошла. А не боишься ли ты, что она объявит тебя во всеуслышание помешанным и лишит наследства?
- Она отходчива, и всяко любит меня, а значит и невестку в свои объятия примет. А ежели - нет, то я к своим средствам прибегну.
- Как ладно ты за всех все порешил: и за попа, и за османлиску, и за мать свою, а ведь у них у каждого свои суждения быть могут. Даже у начальства. Ты у Долгорукова о дозволении на брак справился?
- То моя жизнь, и власть держать над ней никому не позволю, ни матери, ни ..! За все сам всегда отвечал и после отвечу! - раздосадовано и резко ответил Иван и также резко и внезапно вскинул руку. Последовал легкий, изящный взмах ею и, лезвие, блеснув серебряной нитью, одним неистовым порывом вырвалось на волю, пронзив в то же мгновение цель сильным и глухим ударом.
- Да не пыли, Иван, - силился хоть как-то умерить запальчивость Кутузов, продолжая наблюдать, как Черкасов берется за второй кинжал. - В случае надобности я завсегда и во всем тебе опора, потому как знаю, что ты зла и двоедушия ни с кем не попустишь …
- Не малюй меня святым, я вовсе не таков! – со странной строгостью ответил Иван и вновь занес руку.
Последнее замечание Черкасова как то по особенному рассмешило Михаила, но в то же время понудило стоящего без дела в нескольких шагах от них старого слугу напрячь слух. Старик не отважился в присутствии стороннего офицера, безучастно взиравшего картину разговора этих двоих, приближаться к ним, и для пособления ушам вытянулся во весь свой малый рост и даже приподнялся на цыпочках, с любопытством клоня вбок голову.
- Бог мой, ты не ведаешь, что говоришь. Непорочней тебя я за всю свою жизнь никого не видывал, - ответил Кутузов, и на его красивом лице вновь появилось добродушие и спокойствие.
- Благодетельность чуждается расчета, бездушных видов и цели, а я воспользовался женской слабостью в употребление своей будущей выгоды.
- Ох, оставь! Все надобно мерить свойством, которое в себе носила эта женщина и порождаемой выгодой.
- На мой вкус свойства она была весьма и весьма соблазнительного, но чувственность не была резоном, склонившим меня к распутным забавам с ней.
- Свойства соблазнительного, следовательно, легкомысленного, - рассмеялся Кутузов, - а выгода твоя?
- Знания употребительные в возмездие одному человеку.
- Вот так так … Не пойму, зачем же тогда тебе жениться на этой любострастнице, коли ты выгоду обрел, и по словам твоим я понял, что ты вовсе и не любишь её?
- Михайло! – чуть повысил голос Черкасов и выдержал после некоторую паузу, как бы тем намеренно обращая внимание своего собеседника на слова, что он произнесет впоследствии. Он коротко, но пристально взглянул на Кутузова, и после, опустив глаза на ларец, с небрежением бросил туда кинжал, который звонко брякнул острым лезвием о последний третий, обретавшийся там. - Я нынче был наедине не с той, что почитаю за невесту, - коротко и сухо уведомил Иван.
Сердце старика, содрогнувшись, упало, и всё в нем смешалась в ту же минуту: и удивление от только что вложенного в его уши открытия, и даже зависть, присущая всякому пусть и худому мужичку, хоть раз заслышавшему о чужих удачливых волокитствах, и негодование; негодование на своего барина и даже злость на него, понесенная от внезапного разочарования, которое объяло старика жесточайшей обидой оттого, что мир и образ, все время лелеянный в его душе, был так вероломно и неосторожно уничтожен Иваном.
*
Кампамент – летний лагерный сбор
Сажень равнялась 213,36 см.
Егерь – стрелок (ростом не выше 2 аршинов и 5 вершков = 164 см.)
Грести, огребать к.-л. – (груб.) иметь интимную связь
|