21. – Пан желает поселиться в нашей гостинице? – неожиданно раздалось за спиной, и Мишель выронил мокрый плащ.
Только что у стойки никого не было! А от Сашеньки его отделяли каких-то два или три шага – если бы она встала ему навстречу, он уже смог бы обнять ее. Но она почему-то оставалась сидеть, непривычным для Мишеля движением комкая в горсти материю платья на коленях. Платье тоже было незнакомое, новое, вроде бы приятного, но совершенно не идущего ей песочного оттенка. Кружева в тон у самого подбородка придавали лицу, в котором и без того не было ни кровинки, болезненную бледность, волосы были как-то странно забраны вверх. Мысленно Мишель уже избавил Сашеньку и от платья, и от безжалостно стягивающих локоны шпилек, но голос повторил вновь:
- Проше пана, как раз освободился отличный номер!
- Лучший, чем занимает моя супруга? – с усилием улыбнулся Мишель, поворачиваясь к настойчивой хозяйке. – Думаю, мы обойдемся одним номером на двоих.
- Что вы сказали? Я вас не понимаю, - недовольно ответила та.
Мишель неплохо понимал по-польски, но говорить так и не выучился. За него ответила Александрина:
- Пани Оленская, это мой муж, которого я ждала. Нам хватит и одной комнаты, а за остальное вы пересчитайте.
Это предложение не сбавило гонора хозяйке – наоборот, она воодушевилась еще больше, и, смерив Лугина пронзительным взглядом, недоверчиво вопросила:
- Муж? А где это видно, что он ваш муж? Да на вас даже венчальных колец нету! Почем я знаю, кто он вам? Приличные пары по отдельности не прибывают, да еще в таком виде!
- Мой муж… - начала Александрина, но, встретившись глазами с Мишелем, тут же поняла: не к месту сейчас упоминать, что офицеры на войне не носят колец. – Конечно, этот господин мой муж! Что дает вам право сомневаться в правдивости моих слов?
- Вы, пани, приехали ко мне несколько дней назад, одна, даже без служанки. От всех шарахаетесь, в город не выходите, потихоньку ждете кого-то, - ничуть не стесняясь, рассуждала хозяйка вслух. – Теперь является подозрительный пан на загнанной лошади и без вещей, бежит к вам через всю залу и пачкает мой чудесный паркет! Разве законные супруги станут вести себя подобным образом?
- Саша, спроси у нее, сколько она хочет, я заплачу, - устало произнес Мишель. С каждой минутой, проведенной в бесполезной перепалке, ночи остается все меньше. А ведь он еще рассчитывал поспать – хоть несколько часов, - но вот так препираться можно хоть до рассвета.
- Репутация моего отеля не продается! – заявила несносная полька, когда Александрина перевела ей слова мужа. – Как вам не стыдно! Да в этой гостинице останавливалась сама принцесса Ангальт-Цербстская, когда ехала в Петербург! Это место практически священно! Разврата здесь я не потерплю!
- Ее величество прибыла в Россию через Ригу и Дерпт, переведи ей, - превозмогая навязчивое желание задушить поборницу приличий, заметил Лугин (Сашенька совсем по-девичьи хихикнула). – И, черт побери, я согласен на любой второй номер, только пусть оставит нас в покое!
Вопреки предположениям Мишеля, что несговорчивая пани Оленская заставит его поселиться подальше от не сумевшей доказать свою законность супруги, номер ему достался совсем рядом.
Подали ужин. Усаживаясь за стол, Мишель наконец смог взять Сашенькину руку и прижать ее к губам. Почему-то она села не возле него, а напротив, хотя на бегу воображения Мишель уже сжимал нетерпеливою рукой ее колено под столом и обнимал за талию. Находиться так близко от нее и вести себя сдержанно, говорить спокойно, смотреть отстраненно – да за что же Господь посылает такие испытания!
- Когда я вошел, мне показалось, что я слышу запах твоих духов, представляешь? – признался он, принимаясь за еду.
- Мишель… - с милой укоризной протянула Сашенька. - Лавандой пахнет, потому что сегодня хозяйка доставала из сундуков зимние вещи и занавески. А мои духи остались в Петербурге.
- И платья тоже?
- Тоже, - кивнула она. – То, что на мне, тебе не нравится? Я и сама не в восторге, но, видишь ли, у меня ведь совсем не было денег. Позже я все расскажу тебе, хорошо?
- Хорошо, я тебя не неволю, - с легкостью согласился Мишель (он и сам намеревался отложить все объяснения до возвращения домой). - Почему ты ничего не ешь?
Александрина рассеянно поковыряла вилкой нетронутый паштет. Попросила принести вина, но пить не стала. Дрова в камине давно прогорели, свечи, оплывая на канделябры, гасли одна за другой, но за столом еще беседовали несколько постояльцев. Да она просто боится остаться со мной наедине, вдруг понял Мишель. Поэтому и не торопится завершить и без того затянувшийся ужин.
- Мы едем рано утром, - Мишель поднялся из-за стола. – Я очень устал, да и ты, наверное, тоже. Пойдем спать, - он намеренно посторонился, и Александрина проскользнула мимо.
На лестнице она не оперлась о его руку. Лишь у дверей комнаты Мишелю удалось обнять ее и поцеловать куда-то в ухо, ощущая, как она безвольно опустила плечи и застыла на месте. Да что вообще происходит? Разве об этом он мечтал? Нужно повести себя увереннее - в конце концов, она его жена! Или потребовать объясниться прямо здесь и сейчас, выяснить все, чтобы не осталось недоговоренностей, пусть на разговор уйдет вся ночь, уехать можно и после обеда… или послезавтра… Черт, опять он забыл про письма! И так потратил на дорогу лишние два дня, мыслимо ли задерживаться дольше?
- Спокойной ночи, - сказала Александрина и, переступив порог, закрыла за собой дверь. Звук проворачиваемого в замке ключа стал для Мишеля еще одной неприятной неожиданностью. Радость встречи померкла и растаяла окончательно. Напряжение последних дней, легкая дурнота от тряски на лошади, разочарование, которому он упорно сопротивлялся до сего момента – все сложилось в какую-то сверхъестественную усталость, в отчаяние, в необъяснимую словами боль. Пожалуй, стоило бы спуститься и выпить оставленное вино - если бы знать наверное, что это поможет.
В номере остывала предусмотрительно наполненная ванна. Раздевшись, Мишель окунулся в воду, с опозданием вспомнив, что даже не удосужился поискать среди вещей чистое белье… да Бог с ним… Помыться - и в постель, и спать, спать, спать. Утро вечера мудренее, глядишь, все уладится само собой.
Откинув голову на край ванны, Мишель рассматривал потолок, время от времени зажмуриваясь, чтобы не дать глазам слипнуться окончательно. Правду сказать, спасенная кухарка была с ним нежнее! А Сашенька так холодна, так равнодушна… То, как она отводила взгляд, как избегала его прикосновений, как напряженно молчала в его объятиях, говорило о многом, но ничего не объясняло.
Из письма пани Агаты он понял только, что Александрина очень переживает случившееся с ней и ошибочно полагает, что сама виновата во всем. Но что произошло на самом деле, что заставило ее так переживать – об этом написано не было. Можно только догадываться, и догадки эти одна мрачнее другой. Неужели… неужели этот мерзавец, похитивший ее, добился успеха в своих отвратительных притязаниях? Возможно, он применил силу, а она - была без сознания, связана, черт знает что еще! Тогда становится понятно, почему Александрина ведет себя так. Неудивительно, если ей стали противны все мужчины на свете, включая и мужа. А он, Мишель, сможет ли желать ее по-прежнему, если будет знать, что она принадлежала другому, пусть и против воли?
Мишель шлепнул ладонями по воде, брызги полетели на пол. Нет, нет и нет! Этого не может быть, даже предположить такое нельзя! Ну, пани Агата! Написала бы уж все как есть, по крайней мере, тогда бы он знал, как вести себя теперь. И Александрина тоже могла бы рассказать все сразу… Хотя стоит ли вообще пытаться оправдать для себя поведение жены, если, может статься, все гораздо проще: она его разлюбила?
Он вспомнил ту ночь, когда, после скромного венчания и такого же скромного семейного обеда, разъехались немногочисленные гости. В только что нанятой квартире было обустроено всего несколько комнат, и постоянно оказывалось, что чего-то не могут найти, что-то еще не распаковано, а что-то и вовсе не привезено. На Сашеньке было вишневое бархатное платье с очень глубоким вырезом, целомудренно прикрытым газовой косынкой. Косынка-то и пострадала первой, потому что, откалывая ее, Мишель уколол палец и мстительно дернул то, что оставалось еще прикрепленным к вырезу. «Я позову горничную», - пробормотала Сашенька, на что он столь же невнятно ответил, что никаких горничных не нужно, они прекрасно обойдутся и без горничной. Ну до чего же узкие рукава у платья! И кому пришло в голову весь лиф расшить жемчугом?! Ищи теперь эти жемчужинки…
Они ни разу еще не оставались вместе на целую ночь, и осознание того, что уж сейчас-то можно никуда не спешить и ничего не опасаться, превращало раздевание в упоительную игру. Когда, наконец, платье упало на пол, у нижней юбки намертво запутался поясок. Хорошо, юбку пока оставим. «Держи ее вот так», - Мишель опустился на одно колено и взял Сашенькину ножку, которая, после непродолжительной осады, рассталась с подвязкой и чулком. Вторая подвязка соскользнула сама. Мишеля накрыло невесомое шелестящее облако – это Сашенька, потеряв терпение, оборвала упрямую завязку на юбке. «Мишель, мне все же нужна горничная – я не знаю, где ночная сорочка». «Зачем тебе сорочка?» - недоумевал он. «Но как же?» – Сашенька со смехом отстраняла его проворные руки. «Она очень красивая, я купила ее нарочно для этой ночи, а теперь не могу найти. Подожди, не снимай… мне же не во что переодеться!» Они дурачились и целовались, надолго замирая, во всех углах спальни, пока не набрели на кровать, еще даже не расстеленную. Сорочка нашлась под подушкой и преспокойно пролежала там до самого утра. Как они были счастливы, как долго не могли вполне насладиться друг другом! И для чего это вспомнилось именно сейчас?!
Он наспех вытерся и переоделся, мимоходом глянув на часы. Если Александрина спит, конечно, он не станет ее будить. Тогда он и сам честно постарается заснуть. Право же, есть предел человеческой выносливости!
Подойдя к двери номера напротив, Мишель прислушался – ни звука. Он стукнул по створке кончиками пальцев, и тут же уловил шорох, а за ним едва различимые шажки.
- Саша, открой, - сказал он тихо и очень твердо.
Темнота чуть слышно вздохнула, и ключ в замке повернулся в обратную сторону.
22. – Что-то случилось? – дрожащим голосом спросила Александрина.
В потемках Лугин различил только светлую тень, отступившую от двери. Все-таки разбудил, бессовестный! Не мог утра подождать! Он сделал наугад несколько шагов и обнял жену, которая с готовностью вскинула руки и обвила ими его шею. Прижав Сашеньку к себе, он с удивлением обнаружил, что она полностью одета и причесана – стало быть, спать не ложилась.
- Что случилось? – повторила она, подняв к нему бледное лицо.
Мишель нащупал и вытащил из прически одну шпильку, за ней другую.
- Случилось… или не случилось? Не знаю… Я так скучал по тебе! Ты ведь не попросишь меня уйти?
- Конечно, нет, что ты!.. Прости, я вела себя глупо, - тихо добавила она, подставляя ему доверчиво раскрытые губы.
И Мишель не вытерпел. Хотя и поклялся себе не демонстрировать явно изводившее его желание – к черту все, он же не святой! Еще хватило выдержки на то, чтобы сначала едва коснуться ее губ своими, но уже через мгновение поцелуй стал похож на стремительный водоворот, кружение которого оставляет сил только на то, чтобы глотнуть немного воздуха, и тут же захлестывает снова.
Отогнув жесткое кружево, он покрывал поцелуями ее подбородок и шею, мечтая лишь о том, чтобы злосчастный воротник подавался вниз до бесконечности. Сашенька, в свою очередь, навела в его одежде совершенно неприличный беспорядок. Мишель сам не заметил, как лишился ее большей части, а вместе с тем и последних запасов самообладания.
- Простишь меня?
- Прощу, если ты объяснишь мне, как расстегивается это платье.
- Сейчас, - невидимая Александрина развернулась в кольце его рук. – Там крючки, не пуговицы.
На ощупь справившись с застежкой, он стянул платье с плеч. Сашенька подняла голые руки и чуть изогнулась назад, при этом ее пышная грудь так натянула ткань сорочки, что Мишелю почудилось, будто последняя преграда сейчас сама собой исчезнет под его пальцами. Невольно отметив про себя, что сорочка сшита из тонкого льна, а не из шелка или батиста, как обычно, он вынул из еще державшихся скрученными волос последнюю шпильку. Придерживая рассыпающиеся локоны, Сашенька переступила через осевшее платье и поставила ногу на край кровати.
- Что такое?
- Чулки… сейчас…
Она выпрямилась, и Мишель снова обнял ее, одной рукой торопливо подбирая край рубашки, но собирающаяся материя препятствовала искать по дороге куда более приятных ощущений. Он выпустил подол и попробовал устранить сию остающуюся лишней деталь туалета с другого конца, потянув продетую ленточку. Внезапно Александрина стиснула на груди только что весьма вольно ласкавшие его руки и горько расплакалась.
- Саша, ангел мой… Я сделал тебе больно? – он предпочел бы вернуться на Бородинское поле, или снова глядеть в направленное дуло чужого пистолета, или возражать взбешенному Толстому… но только не стоять раздетым и растерянным перед рыдающей женой! Для любого самого отважного и неустрашимого мужчины это будет слишком!
Он погладил ее плечо, но Сашенька выставила вперед локти и замотала головой.
- Саша, прошу тебя, успокойся… - Лугин подхватил ее и опустил на постель. - Да не трогаю я тебя, все! – добавил он в сердцах, наблюдая, как она немедленно отвернулась от него и уткнулась лицом в подушку, продолжая плакать.
Мишель обошел кровать и лег рядом – лишь затем, что больше ничего не оставалось, разве только одеться и уйти. Никогда ему еще не доводилось видеть Александрину в таком состоянии, он даже и не подозревал, что его спокойная и веселая супруга способна на настоящую истерику. Конечно, изредка она плакала, как любая женщина, но ее всегда было так просто утешить! И даже перед самой разлукой, когда слезы, бывало, лились ручьем, несколько поцелуев разом заставляли забыть о причине грусти. Но такие рыдания, пожалуй, разжалобили бы и камень…
- Повернись… иди сюда… Ну, что ты?
Сашенька придвинулась к нему, всхлипывая и шмыгая носом. Ее трясло так, что она не могла выговорить толком ни одного слова. Лугин принес стакан и графин с водой, гадая, не стоит ли поискать в вещах Александрины успокоительные капли.
Вернувшись в постель, он, наконец, решился озвучить вопрос, получить ответ на который представлялось ему пугающим, но необходимым.
- Скажи, этот мерзавец, который… который… а, черт возьми! Он тебя… тебе… он не сделал тебе ничего? Не трогал тебя?
- Нет, - прошептала Сашенька, и у Мишеля словно гора с плеч свалилась. – Он… нет… но он вел себя так странно! Я постоянно боялась… о, Мишель, это было так ужасно! Теперь я сама иногда не понимаю, что делаю… я не хотела…
Обнимая Сашеньку, целуя ее волосы, лоб, нос и прочее, что попадалось в темноте, Мишель выслушал длинный рассказ, от которого то закипала кровь, то сжималось сердце.
Александрина поведала ему, как вскоре после его отъезда в полк поняла, что ждет ребенка, как медлила поделиться с кем-нибудь своим счастьем, желая удостовериться окончательно. Как невыносимо скучен и безрадостен был опустевший Петербург – везде говорили только о войне, волнуясь за своих отцов, братьев и мужей, а письма приходили редко и не всем. Ни ездить в гости, ни принимать у себя не было никакой охоты – чувствовала она себя нехорошо, а выглядела и того хуже. «Неправда, - вставил Мишель, - ты никогда не выглядишь плохо. Что-что? Да… конечно, люблю…» Прогулка в карете кузена была обычным делом, он развлекал ее новостями и анекдотами, правда, как-то уж слишком симпатизировал французам, и в тот роковой день тоже на все лады расхваливал Наполеона… а еще шарманщик завел эту унылую песню! А потом… потом она упала в обморок… кажется...
- Подожди-ка, - вдруг перебил Мишель, - я что-то недопонял, касательно ребенка. Ведь ты… нет? Да нет же…
- Вот, в этом-то все и дело! – она села и закрыла лицо руками. – Мишель, это все я виновата… я хотела спуститься, а ветки не выдержали и оборвались!
- Какие ветки??? Саша, о чем ты сейчас говоришь?
- Плющ! – почти крикнула Сашенька. – На стене!
- Так, - Мишель снова обнял ее и заставил лечь. – Извини, я перебил тебя. Но между твоим обмороком и этим… плющом… наверняка было что-то еще?
- Ну да. Из кареты я сбежать не могла. Она ехала очень быстро, останавливалась редко… я таких убогих постоялых дворов и не видала никогда! И я была уверена, что мы едем в Варшаву, потому что разговор все время велся именно об этом! Хотя я даже не смела… наверное, нужно было возражать, не соглашаться, но он каждое мое слово истолковывал по-своему. Он… он…
- Я убью его, - сказал Мишель. – Он ответит за все!
- Боюсь, ты не успеешь, - Александрина опять заговорила загадками. – Видишь ли… ах, ты не даешь мне рассказывать по порядку! Одним словом, этот кузен был не настоящий кузен, а пани Агата нашла настоящего. Он очень, очень милый…
- Кто – милый? – ошарашено спросил Лугин.
- Да Анджей же! Мой кузен! Он честный, порядочный… и пообещал мне поквитаться с этим… Ничего, если он? Только не выдумывай, что это противно твоей чести… ну, какая разница, кто?
- Наверное, - осторожно согласился Мишель. – Я правильно понял - этот подлец тебе не родственник?
- Правильно… И приехали мы совсем не в Варшаву! Он запер меня в комнате и пошел за священником. У меня оставалась последняя попытка, но окно было слишком высоко… Тогда я заметила обвивающий стену плющ…
– И ты спустилась вниз по его побегам?!
- Да! - с отчаянием воскликнула Александрина. – Но он оборвался! И я упала! Это была непростительная, преступная глупость!
- Саша, не кори себя, - он с трудом подбирал нужные слова, чувствуя, как по его плечу вновь струятся слезы. – Ты совершила смелый и, возможно, единственно правильный поступок. На все воля Божья… у нас будут еще дети…
- Правда, я успела отойти довольно далеко от дома, но тут мне сделалось совсем плохо… Я зашла в первую попавшуюся гостиницу – хотела попросить, чтобы позвали врача. Но у меня было с собой только твое кольцо…
Мишель машинально потрогал то место на груди, где больше не висел медальон, разбитый пулей поручика Комарова. Сашенькин подарок спас ему жизнь. Правда, она об этом не знает, и переживает еще и из-за того, что собиралась расстаться с колечком. Он поймал в темноте ее руку и убедился, что кольцо по-прежнему сидит на пальце, хотя и стало посвободнее.
- Что? – не поняла она. – А… пани Агата потом вернула его мне. Когда узнала, что я твоя жена.
- Очень любезно с ее стороны, - поспешил ответить Мишель, взмолившись про себя, чтобы жене не пришло в голову поинтересоваться, отчего пани Норская вспомнила его с такой симпатией. Конечно, дело прошлое… но вдруг Александрина обо всем догадалась, и это добавило ей волнений?
- Она добрая и душевная женщина. И еще… ты знаешь, что мне показалось…
- Что?
- Так что же? – не дождавшись ответа, переспросил он через минуту, но услышал только мерное дыхание.
Аккуратно высвободив плечо, Лугин привстал. Измученная тревогами Сашенька спала, крепко держа его запястье. Едва он вернулся на подушку, как она снова прижалась к нему всем телом. В изнеможении Мишель закрыл глаза. Будет чудом, если ему удастся сейчас заснуть!
Он не мог не сознавать, что, перечисляя подробности своих злоключений, Александрина, как умела, смягчала краски. Но, обладая развитым воображением, и не хочешь, а увидишь все то, что осталось за рамками ее рассказа. Не должно было бы терзать себя подобными домыслами, но это хотя бы позволяет не сосредоточиться полностью на спящей рядом женщине - таком соблазнительной и недоступной… и, между прочим, принадлежащей ему по закону…
Хоть иди узнай у хозяйки, не нужно ли ей дров нарубить, или еще чего, требующего примитивной физической силы. Представив выражение лица недоверчивой пани, к которой посреди ночи является еле держащийся на ногах постоялец, Лугин постарался удержать его перед мысленным взором как можно дольше, и это несуразное усердие привело к нужному результату. Кровать качнулась и поплыла куда-то, сообщая всем конечностям благостную невесомость.
Вероятно, он с грехом пополам проспал бы до утра, если бы Сашенька во сне случайно не скользнула рукой по его бедру. Мишель тут же открыл глаза – спасительной дремоты как не бывало. Всколыхнувшееся пламя испепелило все доводы рассудка, благие намерения и данные самому себе рыцарские обещания.
…Пальцы, вопреки ожиданиям, коснулись не шершавого переплетения нитей, а гладкой теплой кожи. Он откинул одеяло – сорочка перекрутилась и собралась так, что перестала быть сколько-нибудь серьезным препятствием.
Александрина вздохнула и повернулась на спину, согнув одну ногу в колене, отчего сборки и кружева и вовсе переместились наверх. Мишель наклонился к ней, чтобы тихонько поцеловать. Сашенька приоткрыла глаза, в которых - о счастье! - не было ни отвращения, ни страха, и привлекла его к себе.
Да вполне ли она осознает, что я делаю? – мелькнула мысль. А если за минутами любовных услад снова последуют слезы и упреки? Но Сашенька отвечала ему так горячо, так увлеченно... Мишель замер, приподнявшись над ней, боясь сделать неверное движение. И снова начал целовать ее шею и плечи, постепенно перемещаясь все ниже. Дойдя до груди, он помедлил, а затем с наслаждением сомкнул губы вокруг упругого бутона, венчающего освобожденное из выреза нежное полушарие. Другое было еще сокрыто тонкой, но плотной материей, и он приник к нему, обводя языком и легонько прикусывая зубами. Сашенька вздрогнула и подалась ему навстречу, полным нетерпения движением обхватив его бедра своими.
Терзая жадными поцелуями ее податливые губы, упираясь одной рукой в изголовье кровати, а другой поддерживая ее выгибающийся стан, он продвигался все дальше, стремясь завладеть без остатка самыми потаенными глубинами… Наконец-то она снова была его, и безудержный восторг сладострастия затмил все горести и разочарования.
Едва дождавшись знакомого чуть слышного стона, он почти грубо подхватил ее колени, то и дело касавшиеся его плеч, и несколькими сильными движениями довершил долгожданное утоление своего радостного пыла.
Не спеша расстаться с ним, Сашенька с очаровательным ленивым кокетством подставляла лицо под его благодарные поцелуи. Мишель, опираясь на локти, всматривался в это лицо, выражения которого во тьме было не уловить, и видел прелестную улыбку и ясный взгляд той Александрины, которую он так хорошо знал и которую любил безоглядно. Он снова и снова склонялся к ней, чтобы тронуть ее губы, без устали отвечавшие его губам, пока она, шевельнувшись на влажной простыне, не пожаловалась на неудобство.
Поправив измятую рубашку, Сашенька вновь приникла к мужу, но в этом порыве уже не было болезненной пугливости. Мишель обнял ее и мгновенно заснул – без размышлений, наваждений и сновидений.
Утром спросонок ему показалось, что он дома, в своей постели, а точнее, в постели Александрины: подушка хранила ее запах, простыня – очертания ее фигуры. Сама Сашенька тоже была здесь, в комнате, она расчесывалась и что-то напевала без слов.
По всему телу разливалась приятная истома. Лугин нехотя открыл глаза. Сашенька сидела перед зеркалом и, страдальчески морщась, разделяла щеткой спутанные пряди. Мишель заметил, что она все так же бледна, заплакана, а губы распухли – не иначе, в этом виноват он сам.
- Не подглядывай! – не оборачиваясь, сказала Сашенька. – Я все вижу.
Она встала, на ходу закручивая волосы в узел, но они вырвались и тяжелой волной упали Мишелю на грудь, когда она села на кровать рядом с ним.
- Больно? – спросил Мишель, осторожно обводя пальцем контур ее рта. – Прости…
- Больно! – с упреком ответила она, но тут же улыбнулась. –Но это не значит, что тебе удастся уклониться от утреннего поцелуя.
- А я и не собирался…
Держащийся только поясом тонкий пеньюар, под которым ничего не было, распахнулся как будто сам собою.
- А это что? – удивился Мишель, разглядев среди щекочущих лицо локонов отличную по длине прядь, да еще словно бы откромсанную наспех .
- Щетка застряла, никак было не вытащить – пришлось обрезать, - спокойно пояснила Александрина. – А у тебя шрам на плече… Ты был ранен? Почему не написал?
- Пустое… царапина, - отмахнулся Мишель.
Сашенька перегнулась, чтобы поцеловать отметину, и пеньюар соскользнул с нее окончательно. Мишель незаметно отбросил его подальше.
Кромка одеяла неотвратимо сдвигалась вниз, пока Сашенька решительным жестом не подняла одеяло и не нырнула под него с головой. От ее бесстыдных движений по телу пробегала сладостная дрожь, и хотелось, чтобы это неописуемое блаженство длилось безмерно.
- Нельзя быть таким эгоистом, дорогой господин Лугин, - шутливо-возмущенно прошептала жена, склонившись над ним так, что ему оставалось только слегка притянуть ее к себе, чтобы их тела соединились.
- Вы только намекните, дорогая мадам Лугина, - срывающимся голосом ответил он, - и все ваши желания… будут немедленно исполнены…
Она что-то зашептала ему на ухо, и от ее жаркого дыхания и тех слов, которые она, расшалившись, произносила, голова шла кругом. Эти счастливые ощущения давно стали привычными, и в то же время казались уже забытыми, а удовольствие, которое они сейчас дарили друг другу, было таким доступным и естественным! Теперь все будет хорошо, успел подумать Мишель, мы вернемся в Петербург, и все будет, как прежде…
Завтрак прошел в молчании, но молчание это не было тягостным, как вечером. Стоило Мишелю только посмотреть на Сашеньку, как она тут же смущенно отводила глаза, а от просьбы передать соль у нее почему-то начинали гореть уши, не прикрытые гладко уложенной прической. Служанка, разнося блюда, не могла сдержать улыбки, а наблюдавшая за столами хозяйка с досадой думала: «Ну и кого они хотели обмануть? Ведь сразу видно – любовники! Разве супруги станут вести себя так?»
23. - Мишель, а на чем мы поедем? – в десятый раз старательно перевязывая ленту на шляпке, поинтересовалась Александрина.
Застигнутый врасплох Лугин со вздохом опустился на стул. Все же, любовь делает человека прямо-таки чудовищно глупым! Как можно было не предусмотреть столь очевидное обстоятельство?!
- Ты меня пугаешь… Скажи хоть что-нибудь! - не дождавшись ответа, она отвернулась от зеркала.
- Черт! – только и сумел вымолвить Мишель. – Ах, черт возьми!
- Мы опоздали на дилижанс? – Сашенька истолковала слова мужа по-своему. – Не беда, подождем до завтра.
- Да какой дилижанс? Нет никаких дилижансов! Повсюду французы! - Мишель мысленно проклял тот день, когда согласился везти эти чертовы письма. Или нужно проклинать не день, а ночь? Вчерашнюю, например… Забыл обо всем на свете… что уж говорить о такой малости, как сколько-нибудь приличное средство передвижения. - А я… мне нужно быть в Петербурге через несколько дней.
- Отчего вдруг такая срочность? Ты что-то везешь?
- Везу, - ответил Мишель, не вдаваясь в подробности. – Саша… быть может, ты еще ненадолго останешься здесь, в Вильно? – неуверенно спросил он и добавил поспешно:
- Я приеду за тобой…
- Что значит «останешься здесь»? – удивилась Сашенька. – Почему я не могу ехать сейчас?
- На чем?! – в тон ей вопросил Лугин. – У нас всего одна лошадь.
- Так купи вторую, и мы поедем вместе! – показалось, или она действительно слегка притопнула ножкой? Мишель нервно рассмеялся.
- Ты когда-нибудь сидела в седле, кроме как на прогулке в Царском или в своем имении?
- Да! – с вызовом произнесла Александрина.
- И ты способна продержаться в нем неделю? В мужском седле?
- Да, если ты одолжишь мне что-нибудь из своей одежды.
- Тогда давай поделим поровну то, что сейчас на мне, - усмехнулся Мишель. – Другой одежды у меня нет.
- Хорошо, мы купим лошадь и одежду. В противном случае, я пойду за тобой пешком, но здесь не останусь.
- И в кого я должен тебя переодеть? В своего денщика?
- Вот еще – в денщика! – Сашенька нахмурилась. – Купи мне обыкновенную мужскую одежду. Ну, как себе…
- Боюсь, дорогая, что мужчина из тебя получится никудышный, - Мишель против воли разулыбался.
- Это еще почему?
- Как тебе сказать… Хорошо, хорошо. Жди меня здесь, я скоро вернусь.
Подобрать для жены мужской гардероб, учитывая особенности ее фигуры и надвигающиеся холода, оказалось делом непростым. Однако, в последней лавчонке, куда он заглянул уже с отчаяния, отыскалось, наконец, именно то, что нужно: подбитый мехом зеленый сюртучок и почти новые небольшого размера ботфорты, за которыми без труда угадывался заложивший их изящный молоденький корнет. Александрине они будут в самый раз, решил Мишель. После такого умственного напряжения выбрать на рынке подходящую лошадь удалось довольно быстро, и Мишель вернулся в гостиницу.
- Принять тебя за мужчину сможет разве только слепой, - он скептически оглядел переодевшуюся супругу. Вид у нее был самый что ни на есть маскарадный.
- Не застегивается, - сердито пожаловалась Сашенька, пытаясь стянуть на груди расползающиеся полы сюртука. – И жилет тоже. Мишель, ну что мне делать?
- Раздевайся, - Лугин махнул рукой. – И найди какой-нибудь длинный кусок ткани – оторви оборку от нижней юбки, что ли… Что там у тебя? Шарф? Еще лучше – теплее будет. Так, сними-ка рубашку… Ничего не щекотно, стой спокойно. Придержи вот здесь… повернись… и еще… Оденься и попробуй теперь застегнуться.
- Я дышать не могу, - с ужасом сказала Сашенька, проводя руками по груди, туго обмотанной шарфом и ставшей от этого почти плоской.
- Неужто в затянутом корсете дышится легче?
- Корсет стягивает талию, а грудь приподнимает, - возразила она. – А ты забинтовал меня так, что в глазах темно.
- Поверь мне, - серьезно сказал Мишель, - больше всего на свете я хотел бы сейчас снять с тебя эту повязку, и остаться в этой комнате еще надолго. Но время не терпит, теперь нужно ехать. И если ты хочешь проделать весь путь верхом, рядом со мной – хотя мне эта затея не по душе, но пусть будет так, - пожалуйста, не возражай мне и не капризничай, - он застегнул на ней все пуговицы, накинул плащ и посоветовал потуже скрутить волосы, чтобы спрятать их под шляпу.
Две лошади – гнедая Яшма и только что купленная вороная с белым пятном на лбу - мирно стояли рядом, помахивая хвостами.
- Какая милая, - Александрина погладила вороную по морде. – Как ее зовут?
- О, по утверждению барышника, у нее замечательное имя – Кёнигин дер Нахт!
- Боже, - искренне ужаснулась Сашенька, - ее так и будут звать теперь?
- Нет, конечно, - успокоил ее Мишель, - придумай ей другое имя, какое захочешь.
Он помог жене забраться в седло, уселся сам и тронул поводья. Яшма послушно двинулась шагом.
- Придумала, - объявила Александрина, когда они уже покинули город. Лошади все так же осторожно переступали по подсохшей грязи. – Назовем ее Бирюзой – в пару к Яшме. Хорошо?
- Хорошо, - кивнул Мишель. – Ты можешь ехать рядом со мной и чуть впереди, чтобы я видел тебя, не оборачиваясь? И надвинь шляпу на лицо – мне вовсе не хочется, чтобы каждый встречный имел возможность оценить твою красоту.
- Между прочим, - она подъехала к нему слева, - в мужском седле удобнее, чем в дамском. Вот, стремена с обеих сторон, и юбка не мешает. А ты во мне сомневался!
Лугин снова кивнул.
- Пришпорь ее немного, поедем побыстрее, раз так.
- Побыстрее?..
- Да, иначе мы не доедем и за месяц, - категорично подтвердил Мишель, хотя от него не укрылось, что Сашенька с непривычки уже устала, замерзла и про преимущества мужского седла рассуждает из чистого упрямства, а уж если пустить вороную в галоп, то и вовсе в нем не удержится.
Ближе к ночи они остановились для ночлега в безымянной деревушке, ни один житель которой, впрочем, не согласился пустить их в избу. Будь Мишель один, он бы даже не удивился подобному «гостеприимству», просто поехал бы дальше.
Возле сеновала он спешился и привязал Яшму под навесом. Оглянулся на Александрину – та замерла, вцепившись в луку седла. Мишель протянул ей руку, и сейчас же понял: для того, чтобы жена ступила на землю, ему придется стащить ее с лошади, поддерживая при этом, чтобы она не упала.
- Устала? Сейчас отдохнем.
- Больно, - пожаловалась Сашенька, обняв его за шею.
Она сделала шаг и покачнулась. Мишель подхватил ее на руки, отнес и посадил на охапку сена.
- Это ничего, - сказал он. – От такой боли лучшее лекарство – наутро снова в седло. Все как рукой снимет, можешь мне поверить.
- Ох, нет… Это не то… Отвернись, пожалуйста, - неожиданно попросила Сашенька.
- И не подумаю! – возмутился Лугин. – Что еще такое?
- Да ничего, - она вымученно улыбнулась, - просто мне неловко. Я тут… ну, вот…
Встревоженный Мишель чуть не силой вытряхнул жену из так ладно сидевших на ней обтягивающих брюк. Нежная кожа на внутренней стороне бедер была стерта в кровь жестким седлом.
- В корпусе мы такие ссадины мазали деревянным маслом. Но где его допроситься, если нам даже ворота не открывают! – с досадой сказал Мишель. Очевидно, заставить Александрину через несколько часов снова сесть на лошадь можно будет только под дулом пистолета. И жалко ее, и зло берет, и самому стыдно – был готов на все, лишь бы увидеться, сгорал от нетерпения, ночью на вершок от себя не отпускал, а теперь все мысли только о том, как успеть в срок с письмами, и жена уже кажется обузой …
- У меня есть кое-что получше.
- Да, и что же это? Скажи еще, будто пани Агата…
- Вот именно! Посмотри в моих вещах, там деревянный ящичек…
Мишель открыл маленький сундучок, где, как в игрушечной аптеке, стояли два ряда склянок, закрепленных тонкими планочками. Он вытащил наугад одну, другую – все были на совесть запечатаны и подписаны.
- Вот эту открой, пожалуйста, - попросила Сашенька, - и помоги мне намазать, если уж не желаешь отвернуться.
Как бережно ни старался он касаться ссадин, а все же Александрина дергалась и ойкала от его прикосновений. Мишель осторожно подул на намазанные места, не решаясь на более радикальные методы утешения.
- На сей раз придется пожертвовать нижней юбкой, тем более, сейчас она тебе не нужна, - он поднялся с земли. – Уж извини, носовых платков здесь будет мало.
Сашенька молча оторвала длинную полосу батиста и протянула ему.
Наутро Мишель приготовился уговаривать ее пересилить себя, объяснять, что иного выхода просто не имеется, но ничего этого не понадобилось. Александрина самостоятельно устроилась в седле (он сделал вид, что не заметил, как она скривилась от боли), и довольно бодро направила Бирюзу к дороге. Быстрая езда – отличный способ согреться после такой ночи: хоть они и спали, тесно обнявшись и укрывшись двумя плащами, все же к утру зуб на зуб не попадал от холода. Лужи на дороге подернулись тонким ледком. Чего доброго, и снег пойдет, озабоченно подумал Мишель, и тут же вспомнил, что Сашенька, проснувшись, начала покашливать – а ведь еще и суток в пути не прошло.
- Можно узнать: а что находится в остальных склянках в твоем волшебном сундучке? – наконец, спросил Мишель, чтобы отвлечься. – Приворотного зелья там нет, часом?
- Есть, - серьезно отвечала Александрина, - и даже трех видов.
Мишель не ожидал такого ответа.
- Вот как?
- А еще, - продолжала она, - настойка сонной травы, средство от запоя, от головных болей - словом, от разных недугов. У пани Норской целый шкаф отведен под эти склянки, а в кладовой травы сухие висят, она мне показывала.
- Вот как, - повторил Мишель. – Лекарство от запоя в доме необходимо, особенно учитывая мои привычки… Или ты намереваешься лечить нашего дворника? Тогда, конечно…
- Пани Агата просила меня поделиться этим средством с графиней, - пояснила Сашенька, и Мишель не сразу догадался, что столь церемонно она наименовала Варвару Петровну Толстую. Графиня… ну да, ну да…
- И как ты будешь с ней… гм… делиться?
- Не знаю. Вот война закончится, вы с Толстым встретитесь, тогда и передашь ей, - сухо ответила Александрина. – Ой, что это там светится?
- Где? - Мишель натянул поводья. – По-моему, ничего. Тебе показалось.
- Да нет же! – она тоже остановилась, вглядываясь в темную чащу. - Давай свернем.
- Еще чего! – он снова тронул Яшму. – Тебе не приходит в голову, что там может расположиться французский отряд?
- А где мы будем ночевать сегодня? В лесу?!
- Хотя бы и в лесу! Я, кажется…
Он уже почти выговорил: «… не заставлял тебя ехать со мной!», как Бирюза, ступив в наполненную водой яму, споткнулась и упала на колени. Александрина схватилась за гриву, но лошадь с силой вывернула шею, и всадница потеряла равновесие. Мишель, разом позабыв все свои обиды, кинулся на помощь, вознеся секундную молитву о том, чтобы Сашенька, запутавшись в стремени, не вывихнула ногу.
Конечно, отказать перепуганной, измазанной грязью супруге уже было невозможно. Ведя лошадей под уздцы, они углубились в лес. Между веток и кустов и вправду то появлялся, то пропадал какой-то отблеск – но это был не огонь. Когда же позади уже не было видно дороги, деревья расступились и открыли круглую полянку, на которой стоял небольшой охотничий домик. Окна его были темны, лучи заходящего солнца играли на украшающем крышу жестяном флюгере.
- Мишель, как ты думаешь – мы можем переночевать здесь?
- А если вернется хозяин?
Александрина бесстрашно подошла к домику и потрогала дверь.
- Да тут все мхом поросло! Никто не вернется. Мишель, ну пожалуйста! Там наверняка есть печка… и кровать…
- … с покрытыми плесенью перинами, - проворчал Лугин. – Отойди от двери, я попробую открыть.
Домик, действительно, был полностью обставлен, а у камина даже лежали аккуратно сложенные дрова. Оба окна скрывались за плотными шторами (Мишель отодвинул одну). Перед камином раскинулась огромная шкура бурого медведя. Александрина прошла по комнате, потрогала вышитое покрывало с кистями, спинку мягкого кресла, отворила шкафчик.
- А тут вино стоит! - торжественно объявила она. Мишель с сомнением оглядел пыльные бутылки.
- Оставь, оно, верно, уже в уксус превратилось… Лучше поищи какой-нибудь бумаги, иначе мы камин не разожжем – дрова сырые.
- Вот, на полу валялась возле кровати, - Сашенька подала ему найденную книжку, - больше нету ничего. Может, лучины наколоть?
- Чем? Шпагой? – Лугин с сожалением раскрыл книгу и взялся за несколько страниц из середины.
- Господи, что это?! – он вскочил и метнулся к окошку, в которое еще проникал последний солнечный свет. – Не может быть!
- Что?
- Глазам своим не верю, - Мишель быстро пролистал книгу, закрыл, вгляделся в обложку, снова открыл в начале. – Нет, я скорее отдам на растопку собственные записи…
- Это какая-то редкость? – Александрина взяла книгу у него из рук. – Вольтер… подумаешь…
- Посмотри сюда… видишь экслибрис? И сюда… и вот еще…
- Ну и что? Пометки…
- Знаешь, чьи это пометки? – он нежно погладил потертую обложку. – Книга принадлежала ее величеству… Вероятно, этот охотничий домик тоже…
- Ее величеству? Кому?
- Императрице Екатерине Алексеевне! Подумать только… а мы здесь ночевать собрались…
- Возможно, она бы не обиделась? – деликатно предположила Сашенька. – Ведь ей самой уже не придется тут бывать… Что такого, если мы проведем в ее домике одну ночь?
- Пожалуй, ничего, - неуверенно согласился Лугин. Достав из-за пазухи тетрадку, почти целиком заполненную записями, он выдернул с десяток страничек (захватив и несколько исписанных).
Когда огонь разгорелся, Александрина заметно повеселела. Она скинула плащ, в который куталась, пытаясь согреться, потом сняла сапоги, сюртук, а затем и жилет, и, устроившись на медвежьей шкуре поближе к камину, достала гребенку и распустила волосы. Мишель, отложив драгоценную находку, с которой никак не мог расстаться, подсел к ней.
- Давай помогу, - он взял у нее гребенку. – Чулки тоже можешь снять… ну, и вот это недоразумение заодно, - он потеребил испачканную дорожной грязью штанину.
В одной мужской рубашке, едва доходящей до колен и щедро обшитой кружевами, румяная и полусонная, Александрина показалась ему такой привлекательной! Она сидела, откинув голову, пока он осторожно разделял гребенкой спутанные локоны, и постепенно клонилась все дальше назад, оказавшись в итоге полулежащей в его объятиях.
Предыдущая ночь, которую они провели в стоге сена, не раздеваясь и дрожа от задувающего промозглого ветра, совершенно не располагала к амурным забавам. Да еще неудобное седло, причинившее Сашеньке столько страданий!
- Ну что, мазь пани Агаты возымела свое чудесное действие? – спросил Мишель. Он подложил вместо себя утащенную с кресла подушку и, развернувшись, пересел. – Позволь, я посмотрю.
Он размотал повязки - ссадины, действительно, начали заживать, несмотря на то, что Александрина и сегодня провела в седле почти весь день.
- Надо еще намазать и опять забинтовать, - чуть слышно сказала Сашенька.
- Не надо, - так же тихо возразил Мишель и, склонив голову, прижался губами к ее руке, которая тщетно старалась одернуть короткую рубашку.
Широко раскинув ноги и закрыв ладонями лицо, она вздрагивала и стонала под его откровенными ласками. Несомненно, грешно позволять такое мужчине, пусть даже и законному мужу! И как приятна его настойчивость… Все тело горит, и виной тому вовсе не близкое пламя камина…
- Иди скорее сюда, - не выдержав, она потянулась к нему и тут же вскрикнула – на этот раз от боли.
- Прости, ради Бога, - пробормотал Мишель, - я и забыл… Нет, так нельзя, тебе будет больно...
Она перевернулась на живот и вытянулась на шкуре. Мишель без промедления обнял ее. То, что она была полностью обнажена, а он даже не успел раздеться, придавало наслаждению некоторую странную пикантность, а покорность, с какой она подчинялась его натиску, распаляла еще более…
Неудивительно, что столь яркая вспышка страсти оказалась короткой и отняла у обоих последние силы. Все еще продолжая обнимать жену, Мишель на мгновение провалился в сон. Как мило со стороны ее величества было выстроить себе охотничий домик именно в этом месте! Прелестная юная Екатерина, словно сошедшая с портрета кисти Гроота, укоризненно погрозила ему пальцем… Мишель вздрогнул и тут же проснулся.
- Саша, не засыпай! Надень хотя бы рубашку и пойдем в кровать.
- Постель холо-одная… - заметила она. – А здесь тепло. Только надо укрыться чем-нибудь…
Не вставая, Мишель пошевелил кочергой дрова в камине, потянул с кровати тяжелое стеганое покрывало – его с избытком хватило на двоих.
Ночь прошла неспокойно – сквозь сон Лугин то и дело слышал, как кашляет Сашенька. Она, кажется, совсем не отдохнула, завтрак съела через силу, однако, без жалоб и капризов оседлала Бирюзу и покинула полянку, не выказывая явного сожаления. Мишель всю дорогу до обеда исподтишка наблюдал за нею, и, когда ему стало ясно, что лихорадочный румянец на ее щеках и испарина на лбу – не плод его воображения и чрезмерной мнительности, он, уже не колеблясь, свернул к ближайшему постоялому двору. Это было, как выяснилось, своевременное и очень правильное решение
Остаток пути до самой столицы Александрина проделала в карете случайно встреченной знакомой дамы, которая, изнывая от скуки в обществе одной лишь горничной, была безумно рада такому дорожному соседству. Во вместительном дормезе нашлось бы место и для самого Мишеля, но он предпочел продолжить путь верхом, держась рядом с оным.
Немного успокоившись тем фактом, что простуженная Сашенька, по крайней мере, находится в тепле и удобстве – это было тем более отрадно сознавать, что погода портилась на глазах, постоянно принимался то дождь, то снег, - он все же вздохнул с немалым облегчением, когда, наконец, впереди показалась городская застава Петербурга.
24. Наскоро поблагодарив приятельницу, Александрина стремительно выскочила из кареты прямо на мостовую, раньше, чем Мишель успел подать ей руку.
Еще на прошлой неделе, кажется, он радовался тому, что в октябре темнеет рано -только встанешь из-за стола, как уже смеркается. Но в последний день путешествия обе дамы, да и сам Мишель тоже, остались без обеда – именно потому, что он попросил не прерывать пути, надеясь непременно сегодня успеть во дворец. Он не стал бы вовсе заезжать домой, хотя понимал, что являться в таком виде перед императором почти неприлично, но жена так упрашивала его… Ну, хорошо - он только удостоверится, что в отсутствие хозяев, по крайней мере, дом остался цел, а слуги не разбежались.
Сашенька дернула звонок, потом еще и еще раз… пока он мягким движением не отстранил ее руку. Там, в вильненской гостинице, она не видела никакого затруднения в том, чтобы промедлить еще сутки… А сейчас, очевидно, каждая лишняя секунда отнимает у нее терпение.
- Где Юлия? – войдя, требовательно спросила Александрина у горничной.
- Так у мадам Неверовой она, - спокойно пояснила девушка. – Бонна ваша сказала, что вы так велели.
- Я?! – переспросила Сашенька, тут же хлопнула себя по губам и поправилась:
- Да-да… я сейчас же поеду за ней.
Мишель снова вышел под мелкий моросящий дождь. До дворца совсем недалеко, он пройдется пешком. Пожалуй, все-таки стоило переодеться – но не поворачивать же назад. Усердный часовой, без толку прождавший пароля (которого Мишель, конечно же, не знал), никуда не спешащий начальник караула, вызванный удостоверить личность подозрительного посетителя, увалень-лакей, ведущий его бесконечными залами и зальцами – все эти люди, должные служить сокращению расстояния от посыльного до адресата, только увеличивали оное. Чего доброго, он рискует застать императора отходящим ко сну!
Флигель-адъютант князь Волконский, беседующий в приемной с пожилым генералом, неторопливо поднялся навстречу Лугину.
- Государь не принимает.
- Я привез важные письма, - сообщил Мишель.
- Государь занят, э-э… - снисходительный взгляд князя еще раз обратился на мокрый измятый плащ и грязные сапоги курьера. «И ведь прекрасно знает меня в лицо и по имени! Определенно, нужно было надеть мундир», - устало подумал Мишель, но вслух равнодушно подсказал:
- Ротмистр Лугин.
- Да, ротмистр… Вы уверены, что его величество ожидает вас?
- Будьте любезны, доложите – письма из Тарутино, мне их вручил полковник Толь.
Недовольно пожав плечами, адъютант скрылся за дверью в кабинет императора. Вернувшись, он жестом пригласил Лугина войти.
- Что вам? – лицо Александра Павловича за секунду сменило несколько разных выражений – от недовольного до задумчивого. – Так это вы доставили письма? Давайте сюда.
Мишель с поклоном протянул императору пакет. Тот распечатал, пробежал глазами и небрежно кинул на и без того заваленный бумагами стол. Рассеянно кивнул:
- Благодарю вас. Вы свободны.
Не двигаясь с места, Лугин вынул из-за пазухи потрепанный томик.
- Эта книга принадлежала вашей августейшей бабушке. Она попала ко мне случайно, и я хотел бы…
Не дав ему договорить, император махнул рукой.
- Вольтер? Мне он ни к чему. Оставьте себе, если желаете.
Мишель вернул книгу в ее уютное хранилище, с удовольствием вновь ощутив под сюртуком ставшую привычной приятную тяжесть. Ни к чему… ну и прекрасно… он снова вспомнил грозящий пальчиком портрет Фике и еле заметно усмехнулся. Поклонившись, щелкнул каблуками. Аудиенция закончена – и ясно как Божий день, что не было надобности ни спешке, ни в самих этих письмах.
- До моего личного – личного, ротмистр, - распоряжения можете считать себя в отпуске, - неожиданно произнес император. Мишель непочтительно обернулся от двери. Александр подтвердил свои слова легким кивком и пристальным взглядом. Недоумевая про себя, Лугин еще раз поклонился и вышел в приемную.
Александрина уже битый час, сидя на краешке дивана, собиралась встать и поехать домой. Она вовсе не предполагала задерживаться, но у Неверовых было так светло и нарядно, а Эвелина выглядела такой веселой и беззаботной! Она даже не расспрашивала сестру, где та провела столько времени и почему нужно было непременно перекладывать на нее, Эвелину, заботы о маленькой Юлии. Напротив, она увлеченно и в подробностях рассказывала, как девочка подружилась с тремя ее детьми, какая она миленькая, смышленая и забавная. Ну почему муж Эвелины преспокойно служит в своем министерстве и императора видел лишь издали, а сама она с удовольствием возится с чужим ребенком, и все ей в радость!
- Ты ведь останешься на ужин, правда?
- Нет, дорогая, мне пора, - снова произнесла она, поднимаясь с диванчика. – Юленька, поди сюда...
- Подожди, Саша, - остановила ее Эвелина. – Я ведь еще не рассказала тебе про твою няню!
- Что такое?
- Ничего особенного, просто так. Вообрази, что чудная фрау Хазе, во-первых, попав к нам в дом, решила навести в нем порядок...
- Но у вас и так все блестит, - возразила Александрина.
- …она стала ходить на кухню и учить кухарку, что надобно готовить, чтобы господа были здоровы. Велела мясо сильно не зажаривать, соус готовить не острый, вино разбавлять водой. Наша Татьяна – баба бойкая, ответила ей, как сочла нужным… Бонна твоя разобиделась, и за столом демонстративно стала есть только сырые овощи, рассуждая при этом вслух, какую пользу который из них для человека оказывает. Смех, да и только.
- Однако! – воскликнула Александрина, но, смутившись, добавила:
- Я знаю за ней эти странности, но к Юленьке она со всей душой, и та ее любит…
- Да Бог с ней! – Эвелина всплеснула руками. – Но это еще не все. Почтенная Хельга Эдвардовна, частенько за разными надобностями заглядывая в аптеку, умудрилась пленить немолодого приказчика… и тот пишет ей записочки, да еще голубков на оные наклеивает…
Александрина от души расхохоталась. В подобном изложении ситуация выглядела откровенно комической. И все-таки… неизвестно, пленится ли кто-нибудь ею, Александриной, буде она доживет до столь почтенных лет. Возможно, старость сделает ее настолько непривлекательной, что и имеющийся супруг забудет дорогу в ее спальню…
- Можно? – Мишель притворил тяжелую дверь. – Ты еще не спишь?
- Нет, - Сашенька лежала на спине, сложив перед собой руки домиком. – Но, Мишель… Прости, я очень устала.
- Нет-нет, я на минутку - пожелать тебе спокойной ночи… - поспешно солгал он. Присел рядом, нащупал ее тонкие пальчики.
- У тебя руки ледяные! – она вздрогнула. - Что, в твоей спальне не топлено?
- А у тебя, верно, жар…
- Да, - призналась Сашенька, - я и чаю выпила с малиновым вареньем.
Он нагнулся, чтобы тронуть губами ее лоб и замер, испытывая, как обычно, чувство, схожее с опьянением - от благоухания ее волос, кожи, дыхания, от того, как легкая ручка легла сзади на его шею, а мягкие нежные губы почти сразу же встретились с его губами, словно два цветка в букете… Лугин, ты скотина, - сказал про себя Мишель, правда, неохотно и очень неразборчиво. Она устала, больна, ей пришлось вынести трудную дорогу… и, тем не менее, она прекрасна – невыносимо, волшебно, безумно! Но ведь торопиться некуда - она твоя и останется твоею и завтра, и через неделю. Пусть это будет всего лишь поцелуй на ночь… долгий поцелуй… нет, два… нет, пусть не два, а… допустим, десять… и не всего лишь… Как можно сдерживаться, когда она отвечает мне с таким же пылом, и искушает, и дразнит, и сводит с ума?!
- …Мишель, ты любишь меня? – вдруг спросила Сашенька шепотом.
- Люблю, - его самого удивило, какой музыкой прозвучали в тишине эти слова. – Люблю.
- А через десять, через двадцать лет ты будешь любить меня так, как сейчас?
- Да хоть через сто! – рассмеялся Мишель. - Я буду любить тебя вечно.
- Вот глупости! Вечная любовь невозможна.
- Отчего же? – возразил он. – Все возможно, если любишь такую женщину, как ты.
***
Морозным декабрьским утром Александрина вернулась с прогулки оживленная и радостная. Мишель невольно залюбовался ее румяным личиком в обрамлении собольего воротника, обсыпанного крупными снежинками.
- День такой чудесный! – воскликнула она. – Солнышко, снег блестит…
- Ты не замерзла? Приказать чаю?
- Да, пожалуй… Только и ты со мной посидишь, хорошо?
- Хорошо, - с удовольствием согласился Лугин. – Я как раз собирался почту просмотреть.
В гостиной они сели по разные стороны стола, на котором уже были расставлены чашки и чайник. Александрина отпустила служанку и, не успел Мишель вскрыть первый конверт, забралась с ногами на диван рядом с ним и положила голову ему на плечо. Мишель шутливо отмахнулся распечатанным письмом, взял следующее.
- А это тебе, - он передал жене конверт со знакомой печатью в виде русалки. – От пани Норской, судя по всему… да толстое какое!
- Мне? – удивилась Сашенька.
- Подписано тебе.
Из конверта появились несколько листков. Даже при мимолетном взгляде на них было понятно, что писаны они разною рукой.
- Тут два письма, - наконец, сказала Александрина. – От пани Агаты и от Анджея… ну, моего кузена. Да не сверкай ты так глазами! От настоящего кузена. Которое читать прежде?
Мишель с показным спокойствием пожал плечами. Ничего хорошего от подобных эпистол он не ожидал, и даже после того, как жена прочитала вслух письмо пани Агаты, в котором та поздравляла с грядущим Рождеством и в витиеватых выражениях приглашала приехать весной на свадьбу, его сомнения не рассеялись полностью.
- Так за кого она выходит замуж? – переспросил он.
- Ты тоже не понял? – развеселилась Сашенька. – И я поначалу не разобралась… За Анджея и выходит! Вот оно что! А кузен-то мой оказался не промах!
- Еще неизвестно, кто оказался не промах, - пробормотал Мишель себе под нос. – Так, а дальше?
Второе письмо было от Завадского. Он сообщал кузине о внезапно вспыхнувших чувствах к обворожительной пани Агате, своем предложении руки и сердца и согласии возлюбленной.
«А далее имею честь сообщить вам, дорогая Александрина, что отныне вашему спокойствию ничто не угрожает», - читала Сашенька. «Я объяснился с негодяем, имевшим наглость называть себя моим именем. Между нами состоялась дуэль, и нынче вы можете считать, что отомщены сполна. Мерзавец получил несколько ударов шпагой, после которых уже не оправился, и, верно, находится теперь в преисподней, где держит ответ за свои злодеяния». Мишель, ну что ты фыркаешь?
- Восхищаюсь стилем изложения. Эти поляки слова в простоте не скажут!
- Мишель! – она шлепнула его по руке и сдвинула брови. – Ты этим обижаешь и меня… Здесь еще несколько строк. «Перед смертью Негрович написал записку, которую адресовал вам, Александрина, и взял с меня клятву, что я передам ее по назначению. Нарушить обещание я не смог, поэтому прилагаю сие послание к своему, а как поступить с ним, решайте сама. Остаюсь преданный вам… и так далее». Это что? – Сашенька пальцем указала на свернутый листок, оставшийся лежать на столе. – Это оно… она? Записка?! – голос ее сорвался на такой высокой ноте, что у него заложило ухо. В следующее мгновение, желая пресечь все возможные попытки событий развиваться шумно и неприятно, он одним точным движением отправил злополучную бумажку в пылающий камин.
- Вот и все, - он привлек Сашеньку к себе и крепко обнял. – Нету никакой записки. Правда?
- Нету, - согласилась она со вздохом облегчения. – Спасибо тебе.
В дверь гостиной деликатно постучали. Александрина подошла узнать, что случилось. Лугин с дивана успел расслышать фразу: «К Михаилу Алексеевичу приехали», которую Сашенька, вернувшись к нему, тотчас подтвердила:
- У нас гости. Это к тебе, Мишель.
25. Помнилось отлично, что в последний раз они с Толстым расстались чуть ли не врагами. Тот возмущался – резонно, впрочем – решением Лугина направиться в Вильно, как обычно, чертыхался, махал руками и хлопал дверьми. После такого нехорошего прощания встретиться так и не удалось – Мишель слышал только, что друг его жив и храбро сражается. И знал наверное, что, коли доведется увидеться, то зла на него держать не станет. Очевидно, так же полагал и сам Толстой.
- Платон! Какими судьбами? – удивлению Мишеля не было предела. – Ты не ранен? О, да ты не один…
- Я всем семейством, – нимало не смущенный Толстой отодвинулся, чтобы пропустить старших детей и Варю с малышом на руках. Следом прошмыгнули нянька, Федор и еще несколько слуг. – Ну здравствуй, здравствуй, брат! Мы, видишь ли, дом в Петербурге наняли, да он не готов еще – куда податься? Не прогонишь?
- Бог с тобой, как это можно? Напротив, будем рады! Варвара Петровна… здравствуй, Платоша! – Толстой-средний серьезно пожал протянутую руку. – А это крестник мой? Подрос-то как!
- Да, это Михаил Платонович, - Варя страдальчески закатила глаза («Совсем как матушка ее» - подумалось Мишелю), - ужасное сочетание, правда?
- Сама имя выбрала, - привычно одернул жену Толстой. – А вот Платона Михайловича что-то долгонько приходится ждать, а?
Мишель взмолился про себя, чтобы этого не услышала входящая в комнату Александрина. Повернувшись к жене, он всмотрелся в ее лицо – как будто спокойное. Только губы дрожат… Слышала? Или просто встревожена нежданным визитом? Надо поговорить с ней, чтобы не принимала так близко к сердцу – у них обязательно будет еще ребенок, и не один!
- Располагайтесь, будьте как дома, - непроницаемо улыбнулась Сашенька. – Я скажу, чтоб поторопились с обедом.
Она снова вышла, что очень порадовало Мишеля, потому что через минуту с любопытством оглядывавшая убранство гостиной Варя воскликнула:
- Какой славный желтенький оттенок! Взгляни, Платон… Будущей весной надо веранду так покрасить.
Цвет, который так восхитил графиню, и который долго подбирала и уточняла хозяйка дома, назывался «champagne». Это был самый модный цвет наступившего сезона, Александрина же выбрала его для отделки еще прошлой зимой, чем, как подозревал Мишель, втайне страшно гордилась.
Устроив гостей отдохнуть с дороги, он поднялся в спальню Александрины, чтобы спросить об обеде. Комната оказалась пуста. Мишель прошел в гардеробную. Сашенька поворачивалась перед большим зеркалом то так, то этак, обеими руками разглаживая на животе рубашку.
- Саша! – позвал он негромко. Она вздрогнула и обернулась. Слышала, - понял Мишель. Слышала и расстроилась. Похоже, что успела поплакать. Черт бы подрал Толстого с его шутками!
- Комнат хватило? – обеспокоено спросила она. – Тесновато у нас…
- Для такого количества гостей – да, - подтвердил Мишель. – Но это ведь ненадолго. Что ты хочешь надеть?
- А что ты выберешь? Ой, нет… знаю, знаю! Мишель! – белоснежное шелковое платье, наверху очень узкое и открытое, внизу оканчивалось длинным шлейфом. – Мы же не на приеме у его величества!
- Ну и что… мне нравится… - Мишель задумчиво перебирал складки разномастной материи. Жемчужно-серый, розоватый, вишневый, небесно-голубой, еще розовый – другого тона, темно-синий, бледно-лиловый… - Вот это, - он вытянул платье из шкафа, на свету оно оказалось прелестного лавандового оттенка. Помогая Сашеньке с застежкой, он осторожно обнял ее, коротко поцеловал в шею под завитками волос, и произнес совсем не то, что намеревался:
- Будь веселей, хорошо? И не слушай Платона – он не всегда тактичен.
- Я успела это заметить. Но он твой друг, и он у нас в гостях…
Она твердила себе это и за столом, когда разговор внезапно принимал совершенно неожиданный оборот и переставал быть просто приличной беседой ни о чем. Толстой сказал буквально два слова об еще не оконченной войне и тут же принялся припоминать подвиги былых времен. Александрина вслушивалась с интересом - кое о чем она слышала от мужа, некоторые истории в свое время обсуждались в свете, но в устах Толстого даже самые незначительные обстоятельства становились курьезными и занятными. Мишель, увлекшись, тоже начал со смехом добавлять подробности.
- Ох, а вспомни, как мы с тобой увидели друг друга впервые!
- Да уж… ты, Платон, на молодого бойцового петушка походил.
- А почто ты ухмылялся так, на меня глядя?
- Почто, почто! Да ведь невозможно было сдержаться, наблюдая твою зверскую физиономию!
- А я подумал тогда: фу, противный какой! И с родинкой! Где вы видели воина с родинкой? Шрам – вот истинное украшение настоящего солдата! Прости, брат…
- Что уж… Я, может, про твой нос сразу подумал…
- Мишель! – Толстой приподнялся на стуле.
- Господа, господа! – вступила в разговор Варвара Петровна. – Вы опять? Как мальчишки, право слово…
- Ничего, Варенька, это мы так, по-дружески. А помнишь ли, Мишель, как мы с Варварой Петровной в Париж приехали тебя выручать? Как она в денщика-то переоделась?
Мишель искоса глянул на Сашеньку и чуть заметно улыбнулся. Улыбнулась и она. Истолковав эту улыбку по-своему, Толстой тоже, с явным удовольствием, обозрел женственную фигуру Александрины.
- Да, на твоей супруге подобный костюм смотрелся бы странно…
Сашенька прижала к губам салфетку, чтобы не рассмеяться. Подали вторую перемену блюд.
- А что это у вас такой скудный стол? – звонко вопросила графиня. – Для мужчин такое питание губительно, я читала.
- Сейчас пост, дорогая, - заметил Толстой обыденным тоном.
- Это предрассудки! – авторитетно заявила Варвара Петровна. – Нельзя ли подать более сытную пищу?
- Боюсь, что нет, - с удовольствием ответила Александрина. Почему-то графиня Толстая несказанно ее раздражала, и самый звук ее голоса вызывал желание схватить оную графиню за крошечный пучок на затылке и ткнуть носом в тарелку с несытными морковными котлетами, которые, впрочем, были ею только что уничтожены с завидным аппетитом.
Лугин снова кинул на жену внимательный взгляд, и Сашенька, испугавшись, что обуревающие ее чувства слишком явно отражаются на лице, решила, что после обязательно поделится с ним своим негодованием. Наверняка в ответ он приведет пример… скажем, императрицы Екатерины, которую будто бы в детстве заставляли есть морковные котлеты, неприязнь к коим она пронесла через всю свою жизнь, полную великих деяний и духа свободомыслия – им, дескать, и напиталась впоследствии Варвара Петровна - Варенька, как зовет ее супруг…
Уж эта Варенька! Словно Смеральдина между Арлекином и Пьеро! «Вы, Мишель… Послушайте, Мишель!»… Александрине бы и в голову не пришло называть Толстого по имени. Ну, конечно, ведь он не считался ее женихом, когда им было по двадцать лет! Положа руку на сердце - граф, бесспорно, хорош собою, отважный, галантный… Но никто на свете не сравнится с ее Мишелем! Ни у кого нет таких выразительных нежных глаз, такой улыбки, такой милой родинки справа над уголком рта… Сашенька посмотрела на мужа, держащего на весу бокал с вином. При мысли о том, что эти тонкие и сильные руки когда-то обнимали Варвару Петровну, ей стало нехорошо. Хотя до конца обеда оставалось недолго, она, извинившись, встала из-за стола и ушла к себе.
Сославшись на нездоровье, она не вышла и к ужину. Обеспокоенный Мишель отправился ночевать в свою спальню – комнату, надо сказать, редко им посещаемую и, действительно, плохо протапливаемую. Не скоро сумев согреться и заснуть, он увидел непонятный и тягостный сон: перед ним стояла какая-то дама с тускло горящей свечой в руке, каковую он безуспешно упрашивал ее поднять повыше. В конце концов, он попытался сам схватить подсвечник, чтобы рассмотреть лицо женщины. Но пламя мгновенно опалило его ладони, дама резко отпрянула, а Мишель проснулся. Полежав некоторое время в темноте без сна, он встал, надел халат и отправился за книжкой.
В библиотеке, за высокой спинкой кожаного дивана, раздавалось чье-то приглушенное всхлипывание.
- Кто здесь? – шепотом спросил Лугин.
- Я…
-Кто? – повторил он, обходя диван сбоку.
- Это я… - с дивана поднялась непонятно во что закутанная Варя, растрепанная и утирающая мокрые глаза.
- Варвара Петровна? Почему вы здесь? Вы плачете… Что стряслось?
- Ничего, ничего, - замахала она рукой, другою ухватывая сползающее с плеч покрывало. – Я хотела что-нибудь почитать - не спится. Вот…
Она подозрительно шмыгнула носом, сдавленно пискнула и снова отерла лицо. Мишель подошел ближе. Быть может, Варю кто-то обидел? Неужели это Платон постарался?
- Вы чем-то расстроены?
- Я… нет… так, вспомнилось… - всхлипывая, она уткнулась лицом в отвороты его халата. Мишель в растерянности похлопал ее по спине.
- Ну-ну, Варенька, - а что сказать еще? – Все будет хорошо… Не плачьте… ну, что вы!
- Мишель, вы такой добрый! Но вам не понять… - слова перешли в сумбурные рыдания.
Лугин погладил ее по голове, досадуя, что выбрал неудачное время для поиска средства от бессонницы. Варвара Петровна обхватила его обеими руками, и покрывало упало на пол.
- Мишель, вот ты где! А я ищу… - в дверях внезапно возникла Александрина с горящей свечой в руке. Всмотревшись в два неподвижных силуэта, она ахнула, уронила свечу и выбежала вон.
Оттолкнув Варвару Петровну, Мишель бросился за женой.
|